задумался). Но вот, скажем, — я часто путешествовал по Италии и это отчасти способствовало возникновению моего фильма «Чудо святой Анны», он — о солдатах-афроамериканцах, которые воевали против фашистов, против нацизма на Второй мировой войне.
— За сорок лет в кинорежиссуре вы, возможно, научились обновлять свой киноязык…
— Я бы не стал употреблять слово «обновлять», я просто хочу и дальше заниматься своим ремеслом — снимать кино. Я совершенствую свое ремесло. Я вдохновляюсь примером джазовых музыкантов: посмотрите на Майлза Дэвиса, Джона Колтрейна, Дюка Эллингтона. Эти люди до последнего дня своей жизни оттачивали, оттачивали, оттачивали свое ремесло.
— Джаз для вас много значит?
— Ли: Да, мой отец был джазовый музыкант, Билл Ли. На его произведениях основана музыка к многим моим фильмам.
— Петр: Но структура ваших фильмов — гораздо более строгая, чем в джазе.
— Не-е-ет. Мои фильмы — совершенно свободные. Я много импровизирую в своих фильмах, да и актеры импровизируют. При всем уважении к вам, сэр, позвольте не согласиться.
— Не кажется ли вам, что кино слегка изменилось?
— Цифровая технология изменила всё. И Netflix тоже скоро всё изменит.
— В каком направлении?
— Netflix вкладывает колоссальные средства в кино. Но Netflix предполагает показывать сделанные им фильмы исключительно на его платформе. Все, практически все картины, за исключением одного-двух блокбастеров, которые могут идти в кинотеатрах. Люди выбирают — смотреть кино на большом экране или смотреть фильм на телефоне дома (берет у меня мой «блэкберри паспорт» и показывает камере)… мне тоже нравится «блэкберри» (кладет телефон назад, показывает свой, старенький, вместе с новым ай-фоном)…
— Блэкберри уже практически на издыхании…
— Это очень печально. Думаю, сейчас надо заключить сделку. (снова берет телефон и изображает разговор). Давайте позвоним ему, пожалуйста, возвращайся.
— По-моему, некоторые американские президенты тоже разговаривали по «блэкберри»… Барак Обама…
— У него его уже отобрали. В целях безопасности.
— Вы с ним дружили?
— До сих пор дружу. Не то чтоб мы с ним лучшие друзья, но дружим, это да. Мы знакомы.
— Он хороший человек?
— Очень хороший.
— Что он сделал для мира?
— Он совершил большие перемены во многом, но всё это похерено вашим другом Трампом…
— Так… На этом остановимся, к сожалению, это был уже последний вопрос к вам.
— Последний вопрос… Это почему же? Я уже чем-то заболел? (Хохочет.) Вы спрашиваете у меня: «Спайк, как ты, еще жив??» (изображает обморок). Это, пожалуйста, вырежьте! (Общий хохот.)
Кен Лоуч
Вот вам маленький, но характерный эпизод — проживая в фешенебельно (ныне закрытом, к сожалению!) отеле «Де Бэн» в Венеции и наверняка не испытывая проблем с достойным ресторанным питанием, Кен Лоуч, ничуть не смущаясь, подходит к ларьку с шаурмой и, к удивлению фланирующей взад-вперед венецианской публики и к абсолютному равнодушию к его персоне со стороны смуглокожих разговорчивых торговцев невесть чем, не замечая ни тех ни других, устраивает легкий перекус. Завидев меня, совсем недавно пытавшего его вопросами по поводу фильма «Навигаторы», признается как случайному, но всё же знакомому: «На этих официальных приемах надо как-то себя по особому вести, порой кусок в рот не лезет, толком не поешь». Всё это без малейшей позы, без даже намека на желание подчеркнуть свою демократичность в пиршестве венецианского гламура. Стиранная-перестиранная рубашка, очки, в которых он, кажется, еще в 1970 году получал Главный приз в Карловых Варах за фильм «Кес» на полступеньки обойдя мэтра советского кино Сергея Герасимова, получившего чуть меньший по значению Первый (а не Главный) приз жюри за фильм «У озера». Лоуч — воплощенная в творчестве, не в реальности, мечта так и не сбывшегося, какого-то неведомого, никогда никем не виданного, но такого желанного социализма, мелькнувшего бликом у него на родине, в Англии, разве что в пору всеобщей солидарности выживания после опустошительной Второй мировой войны. Социализм же в русском варианте для него приемлем с гигантскими оговорками, будучи дискредитирован не выветрившимся до сих пор ползучим сталинизмом и несносными мечтами о возрождении монархии, к которой — в ее британском варианте — Лоуч относится еще с большей неприязнью, чем к тоталитаризму. Слово «идеал» менее всего подходит для скупого на пышные эмоции Лоуча, но он на самом деле абсолютный идеал natural born реалиста, бескомпромиссного, отвергающего не на словах, а на деле любой истеблишмент, какого-то британского передвижника, словно навечно поселившегося в безбытных ливерпульских, лондонских, шеффилдских трущобах, стоящего вместе со своими героями в очереди за бесплатным супом. Реалиста, со спокойным, сдержанным равнодушием выслушивающего любые восторженные эпитеты, сопровождающие его творчество, — «певец социального протеста», «воплощенная в кино честь, ум и совесть рабочего класса» и проч. Певец-то он, конечно, певец, но редко при этом встретишь такого бескомпромиссного режиссера в первую очередь по отношению к тем, кого он воспевает, — он режиссер без иллюзий, с ними он всегда ведет честный мужской разговор, и именно это рождает редкое, озонирующее — порой до катарсиса — ощущение веры в силу, здравый смысл, ум и природную честность простого/непростого плохого/хорошего человека. Для него социальная справедливость, вот это самое левачество — не мода пресытившихся европейских кинобуржуа, поглядывающих через океан в надежде хватануть там многомиллионный заказ, а почти рутинная проза жизни — а как иначе? К тому же для тех, кого он обвиняет, Лоуч, надо сказать, большая проблема, поскольку он — и это еще важнее любого пафоса социальной справедливости для всех и каждого — блистательный режиссер, по фильмам которого можно изучать мастерство во всех его элементах — драматургии, актерской игре, монтаже, умении моментально увлекать, держать напряжение. Его реализм — всегда высшей пробы, потому что он словно и не заметен — как воздух, как жизнь. Как воздух, которым порой невозможно дышать. Как жизнь, которой порой невозможно жить.
Теперь вопрос — как построить цепь многочисленных интервью, которые я у него брал на протяжении более чем 10 лет?
Может быть, путешествуя во времени в разные стороны, начать его с давнего разговора в Локарно, когда ему вручали приз перед десятитысячной толпой Пьяцца Гранде, а потом он позвал на прием… всю эту толпу. И толпа пришла, благополучно распределившись по склону, над которым нависают балконы «Гранд-отеля». Точнее «нависали» — «Гранд-отель» — вроде бы символ швейцарской стабильности — спустя какое-то время закрыли на много лет без надежды на возрождение. Капитализм! Толпа пришла и перестала быть «толпой», все как могли высматривали абрис худощавого человека в очках, и жадно внимали — как и я во всех этих интервью — его ответам. А как иначе? Король говорит! Надеюсь, Лоуч не услышит это вдруг, ни с того ни с сего пришедшее мне на ум определение. Добавлю лишь, что очень часто — на правах соратника, друга и единомышленника, в наш разговор вплетается голос блистательного драматурга Пола Лаверти, с которым Лоуч на протяжении многих лет делил свои удачи, полу-удачи и неудачи. К счастью, удач было куда больше, если хотя бы судить по безошибочной каннской арифметике — всё-таки как никак две «Золотые пальмовых ветви»…
Обыкновенные истории
— Если бы вам представилась возможность заново начать карьеру, вы бы что-нибудь изменили в своей жизни?
— Я никогда заранее ничего не планировал, не выстраивал свою карьеру. Мне просто повезло, что, когда я начинал, я встретил хороших людей — писателей, продюсеров. Всем, чего я достиг, я обязан этим отношениям с людьми на раннем этапе своей карьеры. Все они были продуктом своего времени, определенного места, определенных обстоятельств. Вся эта совокупность обстоятельств порождает фильм. Было бы идеализмом думать, что всё это можно изменить. Любой фильм порождён тем или иным временем.
— Будучи убежденным реалистом, не просто ли скатиться в пессимизм?
— Пессимистом можно стать, если считать, что ничего нельзя изменить. А ведь многое изменилось. Два крупных консервативных политических течения, против которых выступали и я, и писатели, с которыми я работал, провалились. Левая традиция, к которой я себя причисляю, вышла из оппозиции сталинизму. Это две победы. Их считают победами правых, но на самом деле это и победа для левых сил. Теперь вопрос в том, кто руководит левым движением? Это впервые стало серьезным вопросом. До настоящего момента было руководство социал-демократов. Блэр стал правым, и социал-демократического руководства больше нет. Так что всё изменилось.
— Ваши герои живут в свободном мире?
— Мы употребляем эти замечательные слова «свобода», «прогресс», «эффективность», «гибкость», «модернизация». Но в том контексте, в котором мы их обычно слышим, они служат тому, чтобы увеличивать прибыль. А это означает эксплуатацию дешёвой рабочей силы, нищету для многих людей. Думаю, пора пересмотреть такой словарь. А значит, и психологию. Фильм «Это свободный мир…» как раз это и делает. Свобода — это свобода эксплуатации. В свободном мире можно делать, что угодно. Если я могу вас запугивать, я буду вас запугивать, если могу ограбить, ограблю. Это свободный мир. Восточноевропейский мир познал другой, нелучший, ее вариант — свободу коллективного труда, свободу, которую получаешь, когда присоединяешься к другим, а не конкурируешь с другими. Что лучше?
— Как вы считаете, ваши персонажи и ваши зрители — одни и те же люди?
— Это не только мои герои, их придумали мои друзья, писатели — Джим Алан, Пол Лаверти — да, они вполне могут сидеть в зрительном зале. Это, как правило, простые обыкновенные люди, выполняющие обыкновенную работу, но обладающие выносливостью, оптимизмом, внутренним задором.