— А он что-нибудь когда-нибудь вам рассказывал о том, как создавался этот фильм?
— Я много читала о его возникновении. Но не помню, чтобы отец когда-нибудь говорил о нём. Он был очень скромный человек, он редко говорил о своей работе. Он делал его более года. Самое удивительное — это, например, потрясающая сцена с глобусом, которая производит впечатление импровизации. В сценарии она занимала три страницы, прописаны все мельчайшие подробности, все движения: теперь глобус опускается ему на левую руку, потом перелетает с левой на правую, всё было продумано. Три страницы сценария. Или когда он говорит на псевдонемецком языке, предполагаешь, что всё это было предварительно написано. На самом деле это импровизация. Он сказал «мотор» и потом велел продолжать снимать. Он снимал так три дня, изобретая этот язык. Ничего этого не было написано в сценарии.
— В чем, на ваш взгляд, актуальность «Великого диктатора»?
— Я думаю, он весь современен. Он и всегда был современным. Когда я жила в Испании — я прожила в Испании примерно 35 лет — в начале моего пребывания там Франко был всё еще жив и «Великий диктатор» был под запретом. А я устраивала просмотры у себя дома. Приходили люди, и это было что-то вроде подпольных сборищ. Мы боялись, а что будет, ели нагрянет полиция. Невероятно. И тогда он был очень современным. Люди смотрели и плакали.
— А вы когда-нибудь присутствовали на съемках?
— Да, он пускал детей на съемки. Мой брат Сидней ходил. Они снимали сцену с большой пушкой. Когда большое ядро упало на пол, Сидней засмеялся, и им пришлось вырезать кусок. Сидней привык ходить на съемки немых фильмов, а это была первая звуковая картина моего отца, первый фильм с диалогами, со сценарием. В сценарии 300 страниц.
— И вы тоже?
— Я реагирую в точности так, как хотел бы мой отец, чтобы реагировал зритель. Помните «Огни большого города»? Слепая девушка, он сидит, смотрит на нее, когда она поднимает цветы. Потом она подходит к фонтану, и вы почти плачете, настолько это пронзительно. Она моет ведро, потом выплескивает воду ему в лицо, и вы уже смеетесь, но всё еще со слезами на глазах. Я думаю, кроме него, никто не смог бы так сделать. Никакой другой режиссер.
— А кого бы еще он сейчас смог спародировать?
— Как бы я хотела, чтобы мой отец был всё еще жив и сделал пародию на Буша. Как бы мне этого хотелось. У него получился бы великолепный Буш.
— Это было бы непросто…
— Так ведь и «Диктатора» было непросто делать. Хотя они и были похожи, усы и прочее. Еще вопрос, кто у кого украл усы. Он был так требователен ко всему. Он снимал на собственные деньги, не на средства студии. Он устраивал просмотры, и если что-то не получалось, заново переделывал все декорации, снимал заново.
— Вам придают силы фильмы вашего отца?
— Да, фильмы моего отца придают мне оптимизма. Они проникнуты такой верой в справедливость и достоинство. В чем только его не обвиняли! И в том, что он революционер, и… Что тут только не вспомнишь… Но им никак не удавалось приклеить на него ярлык. Он не был революционером, но он был возмущен всем тем, что должно вызывать отвращение у порядочных людей. Если это означает быть революционером, тогда он был революционером. Но в обычном смысле слова он им не был. Он был просто очень порядочный человек.
— Он вам снится?
— Да, он мне иногда снится. Не часто. Обычно это детские воспоминания, когда меня вот-вот должны выпороть, потому что я получила плохие оценки или что-нибудь подобное. Я не вспоминаю его как Чарли.
— Он когда-нибудь говорил вам, что значит для него Россия?
— Я помню, что он любил русский язык. Он говорил, что русский язык самый красивый, что он, как хруст, когда идешь по снегу.
— А ваши корни — это ваш отец? Или дедушка тоже?
— Да, дедушка Юджин О’Нил. Я никогда его не видела. Когда моя мать вышла замуж за отца, то мой дед сразу прекратил с ней общаться. Он говорил, что это грязный старикашка, что ей нужно идти медсестрой на войну, а не выходить за этого мерзкого актеришку.
— А на кого вы больше похожи, на отца или на мать?
— Внешне? Они сами были похожи друг на друга. Очень похожи. Они так долго прожили вместе, что стали похожи. Мне очень приятно, когда мне говорят, что я похожа на отца. И мне очень льстит, когда мне говорят, что я похожа на мать.
Патрис Шеро
На самом деле мой любимый фильм Патриса Шеро всё-таки «Те, кто меня любит, поедут поездом». Даже не мощный постмодернистский псевдоколосс «Королева Марго», а именно этот фильм, поскольку в нем, как мне показалось, Шеро сумел полностью разрушить приевшийся стереотип вечного противоборства кино и театра, после чего имманентная театральность как завышение интенсивности представления, победила. Даже фильм «Интим», победивший в Берлине в 2001 году, на мой взгляд, был менее идентичен по отношению к его киноавтору, ибо вольно или невольно воспроизводил модный визуальный рисунок проклюнувшейся и несшей роковые яйца скандинавской чумы под названием «Догма». Я не уверен, что у Патриса Шеро в кино в принципе сложилось то, что зовется трудноопределимым словом «авторство», не успел. А может быть, не хотел. Да и зачем? Разве в нашем трансжанровом веке это важно? Где он сейчас этот, что называется, классический фильм? Шеро поистине велик другим — умением высвобождать из актеров какую-то особую энергию. Она, будучи по накалу достойна любых театральных подмостков, за кулисами которых словно еще до сих пор по старинке грохот грома изображают при помощи удара по жестянкам, поражала еще и предельной естественностью присутствия здесь и сейчас, без которого кино моментально превращается в выхолощенный аттракцион. Поэтому к Шеро так тянулись актеры, отдавая себя ему без остатка. Они знали, что перед ними — Мастер, который выкладывается куда больше, не жалея ничего… Он — из породы тех умельцев, которые, сгорая на ходу, яростно сражаясь с валом неизбежностей, несли наперекор всем богам свое предназначение, и даже казалось, что и сама жизнь для них — всего лишь временная декорация, которую совсем не жалко — ее разбирают и хорошо если прячут на складах, а порой и вовсе отправляют на свалку.
Высокая болезнь«Его брат». «Габриэль»
— Нет ли у вас ощущения, что каждый раз, когда вы пытаетесь затронуть в своих работах тему смерти или болезни, вы в каком-то смысле одновременно играете со смертью? К фильму «Его брат» это имеет прямое отношение…
— Нет, мне так не кажется. Я не играю со смертью. Дело в том, что все мы — я, вы, он — все мы имеем дело со смертью, ведь мы знаем, что однажды каждый из нас умрет, исчезнет. И наша жизненная энергия всегда взаимодействует со знанием о том, что когда-нибудь мы умрем. И мы не играем с этим — хотя можно сказать иначе — каждый из нас каждый день играет со смертью. И то, что случилось с Дэниэлем, когда он упал в холле отеля, — может случиться с любым, в любую минуту. И наш фильм во многом об этом. Он не о смерти, он о жизни. О борьбе за жизнь, о том, как бороться за нее каждый день. Как трудно иногда бывает жить и как жизнь заслуживает того, чтобы за нее бороться — это, мы должны делать каждый день. Я надеюсь, что в фильме чувствуется надежда. Что там есть покой и безмятежность. Я не уверен, почувствуют ли это зрители. Потому что, когда ты показываешь на экране больницу, это пугает людей. Но, знаете, мы пятнадцать дней снимали в больнице, и заново открыли для себя, насколько она может быть прекрасным местом. Конечно, это может показаться не так, когда мы навещаете больного человека, или когда вы сами нездоровы, и, тем не менее, это место жизни. Место, где люди борются за то, чтобы сохранить вам жизнь. Место, где работают прекрасные люди. В фильме настоящие медсестры выполняют ту же работу, что в реальной жизни. И это по-настоящему прекрасно.
— Один из персонажей, брат героя, говорит, что ему безразлична его болезнь…
— Старший брат героя делает страшное открытие о себе самом, понимая, что он недостаточно силен, чтобы бороться. Он думал, что он сильный, но это не так. А это не слишком приятно узнать о самом себе. Он напуган, буквально поглощен своим страхом. Другими словами, он идет к своему брату, потому что знает, что тот сильнее его. И он идет к брату, которого он не видел более десяти лет, и просит о помощи. Я задавал этот вопрос самому себе: что бы сделал я в подобных обстоятельствах? Я не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос. Надеюсь, что я бы смог бороться. Но я в этом не уверен. Мне хочется надеяться, что я был бы больше оптимистом, чем герой фильма, что я бы боролся. Я испугом наблюдаю за героем фильма, когда он не борется. Мне бы хотелось сказать ему: «Ты должен бороться».
— Такого рода история не могла бы быть поставлена в театре? Это очень кинематографичный фильм.
— Конечно. Знаете, я снимаю кино, потому что осознаю границы театрального искусства. И сейчас после семи лет, снова вернувшись к работе в театре, мне больше нравится кино. В кино больше свободы — прежде всего больше свободы работы с актерами. И мне кажется, что в кино я могу запечатлеть свое видение реальности и показать его на экране так, что каждый зритель узнает в этой реальности себя.
— Были ли продюсеры вашей картины согласны со всем, что вы предлагали дня нее?
— У меня появился шанс поработать совместно с телевидением. С очень необычным каналом — франко-немецким. И мы работали совершенно свободно, потому что не пытались привлечь публику в кинотеатры, мы хотели показать фильм по телевидению в прайм-тайм. Над этим фильмом я работал вместе с замечательным продюсером Пьером Шевалье, который делает многие фильмы для телевидения. И конечно, мы были свободны от потакания желаниям публики. И естественно, я бы не смог сделать фильм без нормального пр