Синдром Гётеборга«Гитара монголоид»
— А что, собственно, значит слово «монголоид»?
— В Швеции «монголоидами» называют больных синдромом Дауна, это грубое слово, даже ругательство. В фильме мальчика, который ведет себя довольно странно — громко и самозабвенно играет на гитаре — кто-то окрестил «монголоидом с гитарой». Это не сам мальчик выбрал себе такое прозвище. Я не берусь судить, хороший это мальчик или плохой, зритель сам должен решить, как к нему относиться. Во время съемок я ближе узнал моего героя Эрика, тринадцатилетнего мальчика. Работать с ним было очень тяжело, иногда он просто не появлялся, и семнадцать человек стояли и ждали его, чтобы начать съемки. Мне никогда не казалось, что я должен знакомиться с ним особенно близко, ближе, чем, скажем, мы с вами сейчас.
— В чем этот фильм автобиографичен?
— Всё это навеяно моими воспоминаниями — часть фильма снималась на острове, где прошло наше детство. Так мы проводили время, когда были моложе.
— У тебя сцены довольно продолжительные, есть ли у тебя какой-то внутренний счетчик, когда сцена должна заканчиваться?
— Если я написал сцену заранее, то не знаю, сколько она должна длиться, чтобы казаться органичной… Всё зависит от того, насколько сложна сцена. Я решаю, сколько примерно должна длиться эта сцена прямо на съемочной площадке или на репетициях за несколько дней до съемок. Всё зависит от того, в какой момент она перестает быть органичной, реалистичной. Самой сложной была сцена с воздушным шаром в конце, потому что ветер должен был дуть в строго определенном направлении. За рекой была церковь и мне хотелось, чтобы шар летел именно в том направлении, не направо, не налево, а именно туда. Мы пробовали снимать на этой горе раз пять-шесть. Это к тому же была последняя сцена, я очень нервничал, нужно было заканчивать фильм. Это даже не гора, а скорее, холм. Он называется Ромбайет и находится на другой стороне реки в Гётеборге.
— Этот фильм, можно сказать, открывает, «мифологизирует» новую кинематографическую территорию — Гётеборг…
— Гётеборг очень уродливый город, а когда город уродлив и скучен, можно создавать очень интересные вещи. Если город красивый, от вас уже ничего не требуется, чтобы сделать свою жизнь в нём прекрасной, можно просто гулять, ходить на концерты и так далее. Но в Гётеборге ничего не происходит, так что приходится работать.
Я, то есть они«Добровольно-принудительно»
— Половину твоего фильма занимает поездка на автобусе. Первый вопрос — куда, собственно, едет этот автобус?
— Этот вопрос тоже мучал нас до и во время съемок, более того, мы спорили — нужно ли это вообще указывать, но так и не пришли к единому мнению. Может быть, он направляется к концу жизни, право, не знаю.
— Уже хорошо. Твой фильм фрагментарен, как накапливаются смыслы по ходу фильма, чтобы он не распадался на отдельные куски?
— Это фильм, что называется, тематический — он рассказывает о взаимоотношениях индивидуальной личности и группы людей, где вот эта граница индивидуального, за которую человек не может выйти и, с другой стороны, как группа людей воздействует на отдельного человека. И я показываю разные варианты поведения людей, когда возникает необходимость выйти за эти границы — этих вариантов — самых разных с точки зрения героев — в фильме несколько. Тринадцатилетняя девочка, ее party с друзьями, день рождения одного из героев, когда ему исполняется 60 лет, этот самый автобус… Вся эта фрагментарность, о который ты говоришь, — для того, чтобы каждая отдельная история приобрела что-то от соседства с другой, обрела новые оттенки смыслов.
— Откровенно говоря, я не почувствовал в фильме никакой «тематичности», а может быть, просто не хотел почувствовать. Хотелось смотреть и всё. Для меня это своего рода праздник общения и разобщения.
— Да ну… Может быть, это мой просчет?
— Да нет, это твое достоинство. Вот что еще важно — где ты услышал все эти диалоги?
— В самых разных местах. Что-то я слышал сам, что-то подсказали друзья, которые попадали в подобные ситуации, что-то возникало спонтанно на съемках в процессе актерских импровизаций. Мне всегда хотелось найти таких актеров, которые смогут защитить своих героев. Скажем, водитель автобуса, который останавливает автобус и говорит — дальше не поеду, тем самым только усиливает ощущение опасности этой поездки, он сам стал импровизировать на эту тему и внес в фильм чувство тревоги. Актерство смешалось с его жизненным опытом.
— Ася спрашивает, в Гётеборге люди разговаривают и общаются как-то по-особенному?
— Да нет, просто наш фильм как-то заостряет чьи-то привычки, которые мне кажутся существенными. Здесь что-то похожее можно увидеть где угодно, даже здесь — на каком-нибудь каннском приеме ты видишь, как кто-то странновато пьет коктейль через соломинку.
— Что ты нового обнаружил в людях во время съемок фильма?
— Наверное, я наконец понял, что групповые инстинкты губительны для личности. Они ее, как правило, подавляют. Я это с грустью понял.
— А вот здесь, в Каннах — ты ослабляешь режиссерский взгляд или он постоянно заточен на работу и ты обнаруживаешь в поведении людей нечто такое, что свойственно твоим героям?
— Конечно. Вчера действительно произошла странная ситуация, меня и продюсера позвали на прием к Жилю Жакобу (произносит — Йиль Якоб. — П. Ш.), там были какие-то министры, серьезная компания. Мы не заметили на флайере указание о дресс-коде, я пришел туда в джинсах, белой тенниске и кроссовках, а все вырядились в смокинги. Все на нас таращились, словно спрашивая про себя: «А что эти тут делают?» А буквально за час до официального просмотра я спускался на лифте, который вдруг застрял, и все меня ждали внизу, не понимая, куда я подевался. А я, как назло, оставил в номере телефон… Так что я чуть не опоздал на свой официальный показ. Непроизвольно.
Изабель Юппер
Проходная роль — вы слышали хоть когда-нибудь что-нибудь подобное про Юппер? Великие режиссеры даже побаивались этого совершенства — оно может поколебать, сместить центр тяжести первоначального режиссерского замысла. Странно, но ее талант уместен, необходим всегда и везде, он порой — спасение для авторов не слишком высокого пошиба, которых она, впрочем, не сторонится, смотрит на них изучающе. Она всегда словно исследует каждое проявление жизни — куда еще могут завести человека его страсти, его слабости. И как интересно в себе потом найти любой повод, чтобы их обязательно оправдать. Неуловимое смещение мимики — и своенравная интеллектуалка превращается в суетную узколобую домохозяйку, незаметное перемещение тяжести тела на ноги — и юркая, знающая жизнь во всех ее грязных прелестях, проститутка превращается в училку из провинциальной школы, не умеющую одолеть свору разномастных ученичков/мучеников, не вытаскивающих из ушей «затычки» во время урока по физике. Беспощадная открытость жизни во всех ее измерениях — гордость, ревность, страсть, похоть, интеллектуальное превосходство и робкое смирение — всё живет в ней на равных правах. Это, наверное, самая демократичная из всех современных великих актрис — отзывается на просьбу какого-то настойчивого дебютанта — и вот она уже в фильме Игоря Минаева «Наводнение». Или в «Копакабане». Фильм уже помню смутно, а вот её — помню — затраханная жизнью, пытающая ее расцветить при помощи грошовых карфуровских украшений и претензий на легкий, вычитанный из женских журналов, аристократизм бытовых привычек в укладе жизни. Наверное, сыграла там, потому что с ней играла ее дочь. Не знаю. Мечтала — после просмотра «Возвращения» — сыграть у Звягинцева, открыто об этом говорила. Хотя можно желать чего-нибудь большего после Ханеке, Шаброля, Пиала, Шрётера, Блие, Вайды, даже Годара, Озона? Из последнего — мерцающее тихим светом смирение перед осознанием близкого ухода в фильме Айры Сакса «Фрэнки». Во время интервью не слишком многословна, рассказывает только о роли, словно чуть добавляя от себя что-то в непосредственной беседе. Никакого вызывающего актерства, но при этом внутренняя сила, с которой можно смело идти в дебри любой трагедии. Ниже, скорее, выжимка из самых разных интервью разных лет, в которых она без всякого кокетства, словно всё время проверяя себя на слове, стараясь быть как можно менее дидактичной, читающей мораль и раздающей направо и налево рецепты так называемого актерского мастерства, говорит о себе, о выборе, о сомнениях. Даже удивляется сама вдруг сказанному. Удивляется тому, что у нее всё это спрашивают. Неужели и так не понятно, что я — Изабель Юппер?
Единственная
— Вы не боитесь ролей, в которых кроется некоторая разрушительная сила?
— Да, я порой играла, так скажем, не вполне достойных, таких, которых нелегко понять, которых трудно полюбить. Кино сейчас сталкивает нас лицом к лицу с такой реальностью, с такими истинами, которые не всегда звучат приятно, но в конечном счете в высшем смысле искусству это полезно. Однако эти «недостойные» героини — порождение проблем, мешающих жить, любить. Скажем, у Клода Шаброля, моего любимейшего режиссера, я снялась в шести фильмах и мы всегда старались подойти как можно ближе к истине, ничего не идеализируя. Подобный подход к жизни не очень романтичен, хотя он, если уж совсем всерьез, не так уж и реалистичен, так как воссоздание реальности всегда субъективно. В «Пианистке» у меня была достаточно своеобразная роль героини, как уже сказано, сомнительных достоинств, но когда таким вот героям удается выйти на некий новый уровень понимания жизни и убедить в этом зрителя, то это значит, что с кино всё в порядке.
— А в вас как в человеке остается эмоциональный груз тяжелых, депрессивных ролей, которые вы часто играли? Вам не страшно за своих героев?