— Мы к ним, лучше, товарищ полковник… — одобрительно всколыхнулся оркестр.
— Я понимаю, понимаю… — с сильной долей иронии в голосе, охотно согласился полковник, но тут же оборвал себя, совершенно серьезным тоном предложил. — Ну а сейчас, госпожа лейтенант… разрешите вас, с товарищем дирижером, пригласить к себе на обед, по случаю, так сказать окончания вашей командировки. — Это прозвучало с безапелляционным начальственным нажимом, и вновь потом, сглаживая, иронично. — А то, музыканты-то, я знаю, рады стараться… их и мёдом не корми, дай только порепетировать… а девушка голодная с подъёма. Так нет, товарищи музыканты? — и не дожидаясь ответа, гостеприимно повел рукой в сторону двери. — Прошу-прошу…
Оборвал напрочь репетицию.
…Ну что ты будешь делать, с этими командирами, а!.. Придут себе, ни у кого не спрашивая — кто их звал?! — прервут песню на взлете, ничего в музыке не понимая, как свечку задуют… Коз… Так же нельзя… А она же нежная, как песня… Вот, чёрт!
Хотя, все отлично понимали, обедать, увы, конечно, тоже иногда нужно, но не так же, понимаешь… С грустью провожая, музыканты молча поднялись…
Армия, армия, армия…
В молчании и отобедали в одиночестве.
Хоть и праздничный обед в столовой был, как и вчера, да какой там праздничный, если без Гейл! Без её лучистых, необыкновенных голубых глаз, веселой, с ямочками улыбки… Так только, ложками пошкрябали… Снова не заметили что и ели.
Но кое что всё же обсудили. Вернее, наметили.
В начале выпытали у Смирнова, теперь уже у товарища ефрейтора, как он на неё смотрит, и вообще… Смирнов не понимал. Ему растолковывали:
— Ну, в смысле, ты как к ней относишься-то, Смирнов, к Гейл?
— Я?! — морщил юношеский лоб Санька. — В смысле?
— Ну… нравится она тебе, нет?
— Она? — вроде не понимал вопроса ефрейтор.
— Да-да, она! — едва сдерживаясь, Тимоха поправлял нервно сползающие с носа тёмные очки.
— Да ничего вроде, симпатичная… — наконец вполне вразумительное произнёс Смирнов.
— Это мы и без тебя знаем, — оборвал Геннадий Мальцев. — Мы тебя про другое спрашиваем: ты правда что ли на неё глаз положил или нет, русским языком тебя люди спрашивают, ну!
— А-а-а… — дошло наконец до молодого ефрейтора, эта группа заинтересованных музыкантов имела какие-то свои, особые виды на иностранного дирижера: влюбились, наверное. — Это… Ну что, вы, нет, конечно! Слишком старая она…
— Кто-о, Гейл? — остервенело сверкнув тёмными очками, подскочил Тимофеев. — Да ты… Да она…
— Стой-стой, погоди, Тимоха, не кипятись, — осадил Тимофеева Кобзев, кулаками уже готового защищать честь иностранной гостьи. — Правильно Смирнов говорит, абсолютно верно: для него она старая, Тимоха — для него! Даже очень для него старая. Но не для нас… Для нас она самое то… — с опаской покосившись на Тимофеева, уточнил. — Для тебя, я говорю, она именно как раз. Для тебя! Это точно. — И тоном записной свахи, укоризненно добавил. — Давно пора было жениться, а не по граблям, понимаешь, бегать. А она лучшая для нас… для тебя, то есть пара. Зуб даю.
— А она? — нервничал Тимофеев…
Так это он влюбился, догадался Смирнов.
— Что она? — не понимая Тимоху, переспросил Кобзев.
— А она как… к Смирнову?
— А никак… да, Санька? — уверенно ответил за Смирнова Кобзев. — Друзья они, и только.
— Да, друзья, — охотно согласился Смирнов. Он и не лукавил. — А что?
— Ну вот, я ж говорил… — обрадовано воскликнул Генка Мальцев. — Всё и решилось! И нормально, и полный порядок, чуваки. Женим, значит, Тимоху на нашей Гейл. Женим-женим, никуда не денутся. — Видя, как от этих слов у Тимофеева аж глаза закатились, то ли от счастья, то ли от страха, уверенно добавил. — Женим-женим, решено: назад дороги нет…
— А язык… я ж по-англ…
— Не бери в голову! Это не важно, потом выучишь. Санька же тоже когда-то не знал, а взял и выучил… за два дня… Да, Санька? — Смирнов пожал плечами. — Вот! — подхватил Кобзев. — И ты выучишь.
— А я б на его месте женился бы только на рыжей Ленке, с рынка… — не в лад хмыкнул вдруг Лёва Трушкин. Произнёс, и замолчал. Все укоризненно повернулись к Лёве: ты что? Сам-то хоть понял, что сейчас сказал, а? Ну, зануда, говорили их лица, или специально заводит, или шутит. Лёва часто включался в разговор от противного… Манера такая у человека была, всё превращать в диспут. В других бы случаях — ладно, но не сейчас. Сейчас — ни диспут, юмор не уместен.
— А что… Ленка… Ленка тоже хорошая… — под укоризненными взглядами товарищей, признался Лёва.
— Ладно, плавали, знаем… хорошая, — передразнил Кобзев. — Хорошая, но не такая. Ленка, это одно, а Гейл — другое. — Вновь все повернулись к Тимофееву. — Ты скажи нам, как на духу, она нравится тебе или нет?
— Она?! — взвился было Тимоха, но тут же безвольно сник. — Ох, ребята, если б вы знали, который день места не нахожу. Сегодня ночь так вообще не спал… Чуть с ума не сошел.
— Это видно… — заметил Мальцев.
— Вот и молчи пока, лунатик… — игнорируя ехидное замечание Мальцева, поддержал Кобзев. — А то всё испортишь, а времени уже нету.
— А как она… синяк под глазом увидит… — нервно поправляя очки, забеспокоился Тимоха. — Если спросит, что говорить? Я же не могу очки снять… Она же меня не видела… Я…
— Раньше надо было думать… — оборвал Кобзев, и не очень уверенно предположил, — Синяки мужчину украшают…
— У меня не синяк, там фингал целый, во… — Тимофеев приподнял очки, показал разницу.
Присутствующие коллеги участливо заглянули.
— Ух ты, классно!
— Нормальные грабли…
— Ерунда, уже желтеет. Закрасить можно.
Кобзев прервал дискуссию.
— О, а у меня идея! Скажем, что ты боксом занимаешься, кик-боксёр, как будто… Как Жан — этот… Клод Ван Дамм.
— Нет-нет, только не это. Не надо!.. — испуганно взмолился Тимофеев.
— А что, хорошая по-моему идея, чуваки! Она его сразу к себе в спарринг-партнеры возьмёт… Вместо мешка. Ага! — Вновь хмыкнул Лёва Трушкин, напомнив рассказ о её специальной десантной подготовке. На это раз на него и не посмотрели: зануда он и есть зануда…
— Точно, — неожиданно согласился Кобзев. — И дурь вместе с пылью повышибает.
— Ну хватит вам смеяться… — взмолился Тимоха. — Я что-то боюсь, ребята…
— Не трусь, мы с тобой, — успокоил друга Кобзев.
— Ага, вам хорошо говорить… Шутники…
— Чуваки! — не в масть, мечтательно вдруг протянул Геннадий Мальцев. — А здорово будет, да?! Я как представлю себе, он уедет к ней, потом нас к себе вызовет. — Лицо его светилось медовой улыбкой. — Мы там быстренько какой никакой джаз-бэнд состряпаем… и будем себе капусту с куста стричь…
— Какую капусту, «слюшай», а? Мы что, козлы тебе, да? — притворно надул губы зануда Трушкин.
— …в барах далекого и туманного Сан-Франциско… — не слушая армянские «переливы» Лёвы, грезил Генка. — Красота, чуваки!..
— Туман в Лондоне и у тебя в голове, а в Сан-Франциско солнце, — поправил рассудительный Кобзев.
— Это не важно, — отмахнулся Мальцев. — Я же образно. Важно, что именно там!.. А девочки! Какие там девочки, мужики!
— А как с моей Валюшей быть, как с семьями? — обеспокоился Трушкин. — А? Я без семьи не могу!
— А что Валя?.. Валя-Валя… — замялся было Генка, но быстро нашелся. — С собой всех возьмём… Для нас, как и для вас, армян, семья первое дело. — Подумал, и добавил. — Но не сразу возьмём, потом. Денег сначала заработаем…
— Погодите вы говорить «гоп», с начала женить надо. — Подал голос жених, Тимоха, то есть.
— Женим-женим… — уверенно пообещал Сашка Кобзев. — Не в первый раз.
— Да! Ты у нас самое — то: и видный, и статный, и… музыкант классный… Без вредных привычек… — Кивая на чёрные очки, обстоятельно перечислял важные рекламные составляющие жениха Лёва Трушкин. — Единственный положительный показатель был среди нас, единственный холостяк, не считая срочников, и на тебе, влюбился!
— Я против, что ли… — не возражал Тимофеев. — Что делать-то, что?
— Делать? — эхом переспросил Кобзев, и предложил, вернее приказал. — А вот, что! Давай-ка, жених, пока время есть, дуй быстренько за цветами. Санька тебя представит…
— Как, это — представит? — мгновенно поглупел Тимофеев, от счастья, наверное.
— Ну, расскажет о тебе, какой ты молодой и красивый, хороший, в общем… Надо ж с чего-то начинать, правильно? Гони пока за цветами…
— А деньги?
— Вот, ёпт, женихи пошли!.. — всплеснул руками Кобзев. — Отдашь потом с процентами. Сбрасываемся, чуваки… У кого сколько.
Когда Гейл вернулась с обеда, Тимофеева ещё не было.
— Так, а где Тимофеев? — как бы между прочим поинтересовался дирижер, сурово косясь на пустующий стул.
— А у него это… с желудком что-то.
— Он в санчасть, товарищ подполковник, побежал. Сейчас, сказал, будет…
— Что-то грустно стало! Да, товарищ подполковник? — отвлекая, заметил Кобзев, намекая на отъезд гостьи.
— А? Да, пожалуй… — рассеянно согласился дирижёр, переставляя зачем-то с места на место свой стул.
— Ещё бы парочку дней, и можно бы полностью расписать музычку… — подтвердил старшина.
— Эх, столько всего сразу интересного с ней было… с Гейл. Грустно…
— Грустно расставаться, да товарищ подполковник?
— Да, это верно, Кобзев. Всегда грустно расставаться… когда… грустно. — На той же ноте, рассеянно пробурчал дирижер.
Вторая половина дня, заключительная, прошла быстро, как под горку прокатилась. Расставание, как прощание, вообще и всегда происходит в скомканном, убыстренном темпе… И сказать надо, оказывается, очень много, и слова найти где-то соответствующие, и в глаза бы посмотреть, заглянуть. А время уходит, и народу лишнего вокруг почему-то полным-полно, и толкутся как на сцене, как в очереди, ничего сказать не дают… И нужные слова где-то ещё не подошли, не подъехали, отстали ещё…
И не репетировали больше.
Не успела Гейл вернуться, как тут же появилось командование полка, в лице заместителя по воспитательной работе, с ним и начфин, полковник Старыгин. Последний с сувенирами и подарками. «Это вам, Гейл, от командования части — Оренбургский пуховый платок…» «А это на память о нашем городе!», — акварельный рисунок соборных куполов кремлевской стены с башнями. «А это на память о России!», — набор матрешек, — «А это от оркестра!», — фуражка, погоны и аксельбанты. Всё вроде выглядело и весело и торжественно, но грустно… очень грустно, как на чужой свадьбе. Вот грустно потому что… А тут и Тимоха появился из «санчасти»… с цветами.