— Ур-ра! Санька, старик, нашёлся! Ур-ра! Вот здорово! А мы без тебя, почти прокисли. Не можем! — кричал Герка, лидер-гитара, не выпуская Смирнова из объятий.
Обнимает не он один. Это ещё нужно умудриться. На Саньке фанатки плотным слоем висят. Целуют, тормошат, ерошат короткий ёжик…
— А это с тобой? Кто такой? — указывая на сиротски стоящего Ульяшова, спрашивает Майк. Майк-Кулибин, спец по всяческой электронике, и прочим железкам. — «Тёмный» какой-то! Он нам-тебе-нужен?
— Ну… — сверкает счастливыми глазами Санька. — Приставлен.
— Ага, внимание! — тоном завзятого конферансье, выскакивает вперёд Венька. — Девочки, прошу любить и жаловать, познакомьтесь, пожалуйста. Санькин личный воспитатель, бэби-систер, значит. Психолог, лекарь душ и всего прочего. Жилетка для ваших слёз. Профессионал.
— О! Психолог! — вновь девичий визг потрясает салон самолёта. — У нас теперь свой психолог, девочки, свой?! С нами!! Ур-ра! И ничего ещё, не старый!! Дядя, идите сюда! Как вас зовут?
Уж если до этого момента Ульяшову не всё было понятно и не всё было в кайф, как говорит современная молодёжь, а именно среди них он сейчас и находился, теперь всё встало на свои места. Общее внимание его устраивало. К тому же, такого количество девичьих красивых и радостных лиц себе на встречу он не испытывал и не видел никогда. Не считая естественно солдатских лиц, где-нибудь в строю или в зале клуба. Но их лица и форменная одежда — ни в какое сравнение с этими лукавыми девичьими весёлыми лицами, призывными глазами и улыбками, голыми руками, открытыми шеями, всем тем, что там ниже… не шли. И никакого запаха сапожного крема или… ни-ни!
— Почему сразу дядя? — пряча глаза, пьяненько улыбаясь, обиделся он. — Меня… полковник Уль… эээ… ик, Лев Маркович…
Девушек восхитило это известие, «настоящий полковник!», «он ещё и полковник!», часть девчонок мгновенно переключилась на него, начали с ним кокетничать.
— А просто Лёва — Лёвчик, так можно? Мы все здесь на «ты».
Лев Маркович смешался… но приятно смешался, радостно даже.
— Ну, если все… на «ты»… — неумело кокетничая, мямлил он. — Можно и… так. Пока в невесомом… этом, полёте и… в воздухе.
— Там видно будет, — парировали «совратительницы». — Девочки, — наш человек! Закрепляем! На брудерша-а-афт, Лёвчик! Сюда, Лёва! К нам, дядя-психолог.
К такому Лев Маркович всегда готов был, но не здесь и не сейчас, и в меру… Он ещё помнил и понимал задачу стать генералом, для этого больше молчать, смотреть, и рот открывать в крайнем случае. То есть немногословным быть. Потому он коротко и произнёс. Даже меньше того сказал, чем хотел…
— Я, в общем-то, девушки…
Ему смело закрыли ладошкой рот. «Ум-м-м», — теряя ощущение реальности, сладко промычал Лев Маркович. Девичья ладонь была и тонкой, и мягкой и трепетной, и властной… Именно властной! И это на фоне широко открытых выразительных глаз Лёвы, которые, казалось, от удивления и тайного восторга едва не вываливались из гнёзд. И ноздри Лёвины трепетали, втягивая туманящий сознание сладковатый запах… Ладонь пахла духами, тонко-тонко, по-женски соблазнительно… Всё это Лев Маркович в одно мгновение уловил, и…
— Ещё одно слово, Лёва… — услышал он над ухом нежный голос. — Лишим микрофона, и до конца полёта будешь только штрафные у нас пить.
От нахлынувших жарких чувств, словно плотину где в душе полковника прорвало, Лев Маркович, полковник, настоящий полковник, воспитатель, муж, отец и всё такое прочее, реально находясь в девичьих руках, едва сознание не потерял. Почувствовал неистовый прилив сил и энергии.
— Если ты с нами, Лёва, — пахнуло вдруг другими духами, и другой голос, нежно щекоча ухо губами — сознательно щекоча! — это Лев Маркович осознал уже где-то низом живота, чётко произнёс ему. — Слушай и запоминай наш девиз, кредо такое: «Рокером ты можешь и не быть, любить научим всё равно, а водку с нами пить обязан! Ол-ле, ол-ле, ол-ле, ол-ле! Фанаты, впер-рёд!» Понял?
Другой голос, тоже мелодичный, но требовательный, Лев Маркович нашёл её глазами, нашёл, и внутренне ужаснулся её открытости.
— Причём стаканами и с песней! — как тост, провозгласила девушка, и предупредила. — И так три раза подряд. Ну! Как присягу. — Грациозно при этом протянула ему наполненный пластиковый стаканчик, как принцесса руку для поцелуя, заворожённо отметил Лев Маркович. — Повторяй, — капризно потребовала дерзкая соблазнительница. — Кстати, ты знаешь что такое присяга?
Ульяшов не сразу и понял, о чём его спрашивают, когда нимфа повторила вопрос, он сосредоточился.
— Так я ведь… — Лев Маркович хотел напомнить, что он солдат, полковник, но его перебили.
— Не оправдывайся, плохой мальчишка, — тем же капризным тоном потребовала первая. — Это очень серьёзное дело, нерушимое. Клянись! Повторяй за нами: Рокером ты… Ну! Это как игра такая. Повторяй.
Ульяшов, с восторгом мысленно споткнувшись на «плохом мальчишке», совсем обезоруженный и покорённый, послушно повторил:
— Рокером ты можешь… и не быть… эээ… любить… — Голос у Льва Марковича неожиданно сел, он позорно просипел… — А в каком смысле?
Тотчас услышал ответ. Потому что именно его и хотел услышать:
— Во всех смыслах, во всех! Ол-ле-е, ол-ле, ол-ле-ее…
Телефонный звонок трезвонил требовательно и нагло, учитывая в чьей квартире он трезвонит и в какое время. За окном поздняя ночь, в спальной комнате раннее утро. Очень раннее.
В разного рода кинофильмах этот эпизод показывают одинаково: из-под одеяла высовывается нервная рука — в пижаме, если мужская, тонкая, и соблазнительно обнажённая, с холёными пальцами, длинными накрашенными ногтями, если женская. В любом случае, рука сама собой некоторое время тычется куда попало, в поисках беспардонного раздражителя, порой сталкивая и опрокидывая прикроватную мелочь на тумбочке, всё ж таки находит, натыкается. Иногда раздражителем является ненавистный будильник. Это приспособление такое, чтобы ещё до пробуждения испортить человеку настроение. Сразу и напрочь. С таким предметом и поступают часто соответственно: или пальчиком изящно на кнопочку героини фильма нажмут, или в кулаке, сграбастав, герой задушит. Бывает подушкой сверху успокоят, или смаху, о противоположную стену разобьют, — когда как. И на этот раз, в этой комнате, правда холостяцкой квартиры, всё почти так же, но только с телефоном, именно он тарахтел. Мужская рука — кстати, без пижамы, рука полностью раздетая, но очень тёмная, учитывая сумрак в комнате, почти точно, со второй попытки вычислила местоположение сигнала, сняла трубку. Сразу же за этим, из-под простыни вывернулась лохматая голова, с помятым лицом, спала потому что, не предполагала нашего с вами внимания, не открывая глаз, голова сонно пробурчала в трубку. Сонно, но членораздельно.
— Полковник Золотарёв, слушаю, — одновременно с этим, один глаз его автоматически приоткрылся, разглядел «контрольную» цифру на светящемся циферблате будильника: ноль четыре тридцать две.
Трубка ответно громко забухтела…
— Здравия желаю, товарищ полковник, дежурный по полку майор Белый! — обрадовано, потому что дозвонился, докладывал дежурный. — Извините, что беспокою! Только что звонил оперативный дежурный из дивизии, спрашивал, где вы, приказал срочно вас, извините, найти, и к нему чтоб, срочно. Машину за вами я уже отправил.
— Как где я? Я здесь, дома… — признался полковник. — А что случилось? В чём дело? — Обеспокоено спросил полковник Золотарёв, хорошо понимая, просто так дежурный на дом, в такое время, звонить не будет. В крайнем случае если.
— Не могу знать, — бодро доложил дежурный, и перешёл на осторожно товарищеский, доверительный тон. — Я его спросил ещё, товарищ полковник, может начальника штаба, говорю, лучше поднять — поздно уже. А он, извините, нецензурно выругался и сказал: ещё один вопрос, и я у него, это… наказание, мол, получу. Всё. Приказал выполнять.
Полковник уловил тонкую нотку обиды в словах майора, её можно было истолковать двояко: как беспокойство за командира, и за некую угрозу в адрес самого дежурного. Второе полковник проигнорировал.
— А в полку как? Что? ЧП? Самовольщики? — нашаривая ногами тапочки, одновременно освобождаясь от простыни, ворчливо спросил командир.
— Никак нет, товарищ полковник, — в привычном уже, официальном тоне бодро рубил майор. — Всё в порядке. Мы уже три раза всё с нарядом оббежали, всё нормально.
— Угу! Понятно… что непонятно, — прижав плечом трубку к уху, натягивая бриджи, признался полковник. — Машину, говоришь, уже послал?
— Так точно, товарищ полковник, пять минут назад.
— Ладно. Выхожу… — теряясь в догадках и лямках брючных подтяжек, досадовал полковник, машинально грозя дежурному. — Не дай Бог, что просмотрели… Ещё раз обойдите всё, майор, проверьте. Я вам… Тебе в первую очередь.
— Есть, ещё раз всё проверить… — чётко повторил распоряжение майор, но чуть ослабил официальный тон, посочувствовал командиру, вновь мелькнула заботливая нотка. — Но у нас точно, товарищ полковник, всё в порядке, можно хоть командиру дивизии показывать… Это что-то не у нас, в дивизии или выше. Может, комиссия какая или учения…
— А по радио, по телевизору никаких экстренных правительственных сообщений не было, не слыхал?
— Никак нет, товарищ полковник, — официальным тоном отрапортовали в трубке. — Уставом не положено на КПП телевизор или радио слушать… — и вновь чуть неофициально. — Да у нас и нет их на КПП, кстати.
Это верно, не положено, но полковник с ехидцей проскрипел.
— Знаю я вас, архаровцев — «кста-ати…» Ладно. Разберёмся. В общем, ты смотри там…
Но тревога уже вытеснила всё постороннее из головы полковника, уже заполнила душу беспокойством, готовностью действовать, принимать меры. Наступил тот крайний случай, неизвестный пока случай, когда, как и обычно, командир полка или командир воинского подразделения, всегда крайний, потому что командир.
— Есть, смотреть, товарищ полковник, — бодро пообещала трубка, понимая: уж кто-кто, а она сегодня точно не крайняя… Не стрелочник.