Пошире приоткрыв верхнюю створку окна, Санька высунул разгорячённое лицо под обдувающий прохладный ветерок… И в ту же минуту, за спинами Саньки и Гейл, в дальней части кабинки послышалось не стройное, но с чувством, громкое пение:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
Выплывают расписные…
Гейл со Смирновым в изумлении обернулись… Венька и продюсер с обеих сторон обняв Стива, дружно и самозабвенно пели. На русском языке, конечно. На нём! Как в театре пели на галёрке. Как на хорах. Особенно выделялся голос Стива, высокий, крикливый, и с акцентом. С опозданием и энергично подхватывал он окончания непонятных для него русских слов, коверкал их, переставлял звуки местами, безбожно интонировал и «смазывал» ритм, сверкал глазами, к тому же дирижировал обеими руками. Семён Маркович, помогал ему и со словами, и с окончаниями слов, размахивал перед лицом блестящей фляжкой. Время от времени они по очереди прикладывались к её горлышку… Мужчины были серьёзно на «взводе». Как, когда успели? Не важно! Интернациональное трио пело пьяненько, но широко, громко и от души, — это главное. Вполне по-русски всё, хоть и в Швеции.
Да, именно там, в Швеции.
А в России в это время… Ооо…
Музыкантов известного нам военного оркестра в России подняли по тревоге в начале первого часа ночи. «Ту-ту-ту, ру-ту-ту…» Есть такого рода в армии «занятная» команда. Трах-тарарах называется. Тревога. По квартирам военнослужащих истошно звонят телефоны, во дворах тарахтят двигателями армейские машины, громко хлопают двери подъездов, звонят или пятками сапог стучат в двери солдаты посыльные… В такой момент, уж если не весь дом, то подъезд точно знает, что в некой воинской части объявлена тревога. Для посыльных развлечение, для ушлых женатиков часто и инсценировка, чтобы к любовнице лишний раз сгонять, для остальных — прерванный сон, возможно и ещё кое что прерванное, из разделов «камасутры», например, но… Тревога. Срочный сбор в подразделении. Естественно — с зачётом по времени. Всё только бегом, на ходу застёгиваясь, жуя «тревожный» бутерброд…
Именно таким образом, сонных ещё, и недовольных от этого, собрали музыкантов в своей воинской части. Только музыкантов. Сроки выполнения команды «тревога», принимал сам командир полка полковник Золотарёв. В чём ничего особенного не было, обычное явление. Он на всех полковых тревогах присутствовал. Полковник, подтянутый, на сколько возможно в его возрасте, собранный — что характерно, и немногословный — что обычно, с острасткой — привычно! — сверкая глазами, молча посматривал на свои наручные часы, наблюдал срочное построение оркестра на плацу. Кроме него, были ещё несколько офицеров, но они стояли в сторонке, в тени, руки за спины, только наблюдали, в «тревожной» кутерьме не участвовали. Так обычно поступают «наблюдатели-посредники» из дивизии, например, или просто «назначенные» для этого штабники. С одним лишь отличием, на них не было ни положенных в таких случаях противогазов в сумках через плечо, ни командирских планшеток с плащ-накидкой, ни пистолетной кобуры, не говоря уж про последнего. Всё это намётанным взглядом музыканты мгновенно просекли, отметили, и… недоумевали. Если откровенно, сердились ночному сбору — прерванному сну. Что для военнослужащих очень важно, особенно для музыкантов.
Причины срочного сбора ни дирижёр оркестра подполковник Запорожец, ни старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко не знали. Вообще. А больше спрашивать было и не у кого. Разве что у командира полка или у тех, которые в «тени». Шутка! Самую приемлемую версию — среди прочих — озвучил Генка Мальцев, тромбонист, он сказал: «Мужики, зуб даю, вечером по телику показывали награждение в Кремле президентом командующего нашими войсками. Значит, едем на банкет, «Туш» будем играть, красную икру кушать и «какавой» запивать». Из музыкантов мало кто смотрел поздний «новостной» выпуск, но версия про икру с какавой «прошла» сразу и «во всех чтениях», за малым исключением. Но это обычное явление. Оппозиционеры, как известно, есть везде, даже в оркестре могут быть… Но халтура на выезде, ещё и с халявной какавой примиряет со строчной побудкой, по крайней мере что-то компенсирует. Такие выезды по тревоге случались и раньше. Особенно часто почему-то в последние перестроечные годы, и всегда или ночью, или поздним вечером, что для музыкантов одно и то же. На разные «знаковые» награждения, с особо значимыми повышениями-назначениями… Где без «своего» оркестра — никак! Так и сейчас, наверное.
По команде, цепочкой, как десантники, навьюченные скарбом (инструментами, кофрами с парадной одеждой, тревожными чемоданчиками), «какава так какава», дружно прошли и расселись по местам в поданный автобус… Из-за руля на них выглядывало удивлённо-завистливое, не выспавшееся лицо солдата срочника, водителя, старшего сержанта. Парень глаза только успел промыть, а так… Тоже обычно. Тоже поднят по тревоге. В сопровождении двух автомашин «ВАИ» и двух гаишных, без лишних слов, в полном неведении, вскоре и тронулись… Долго ли, коротко ли ехали… Скорее долго, потому что под плавное покачивание музыканты даже успели заснуть… проснулись от громкой команды «чужого» полковника, на плацу он в тени стоял: «Та-ак, проснулись все! Выходим!»
Сказано — «проснулись», все проснулись! Сказано «вышли», — вышли!
Так же гуськом выбрались из автобуса и, к удивлению, оказались ни где-нибудь, а у трапа самолёта, у первого трапа, рядом с огромным двигателем, бочонком зависшим под крылом… Это! не хохма! чуваки! Пассажирский самолёт! Настоящий! Летим! Куда?! За каким?.. Ничего не понимая, переглядывались. Встали у трапа в очередь, вертели головами, ёжась от прохлады, переступали с ноги на ногу, раскрыв рты от удивления. Действительно, шок — это по-армейски! Среди ночи, в полутьме, уже в аэропорту «Шереметьево» — как оповещали яркие буквы — задом наперёд — на фронтоне здания, уже перед трапом самолёта, ещё и на прохладном ветру. Озноб, тут как тут! И никаких других пассажиров!! Оглядываясь по сторонам, по команде «заходим по одному», молча прогромыхали ботинками по гулким ступеням трапа… Вдохнули — тонкий парфюм специального дезодоранта в смеси с керосином, душный воздух в салоне, спотыкаясь послушно прошли, расселись по местам, куда указала рукой симпатичная стюардесса, и тот самый «чужой» офицер, с погонами полковника. Он ещё и прикрикнул: «Без разговоров, пожалуйста. Р-разговоры потом!» Вот тебе и… ещё и рот заткнули!
Мужики, куда это нас?! А я не согласен! Я домой хочу! А я в «тёмную» не играю! Ясно читалось на лицах музыкантов. У кого тревогой, у кого восторгом, хохмой, но у всех вопросом светились глаза. Вертелись, как на иголках сидя, с любопытством перебрасывались ничего не объясняющими фразами: или шутка это, чуваки, или розыгрыш; оглядывали салон, выглядывали в проход, словно ждали подсказки или имели другой вариант.
Полковник с дирижёром и старшиной коротко о чём-то переговорили у выхода, отсалютовали друг другу, полковник исчез, зато появилась симпатичная стюардесса, что приятным образом украсило серый интерьер ожидания, за ней правда появился дирижёр со старшиной, что диссонировало, они молча, каждый, шевеля губами один за другим прошли и пересчитали музыкантов по головам, сверили полученные цифры, и довольные результатом разошлись по местам. Дирижёр потирая руки, что говорило о серьёзной озадаченности подполковника, старшина пряча глаза, как мальчишка, неожиданно для себя приобщённый к «взрослым» тайнам.
Загорелось табло «Не курить, пристегните»… Засвистели, потом затарахтели двигатели…
— Точно, чуваки, не шутка. Действительно мы куда-то…
Самолёт прокатился вперёд… На секунду остановился, потом сорвался с места. За окнами побежали огни фонарей… вскоре они исчезли… Лайнер круто взмыл вверх…
Писец, полетели!
Музыканты смотрели на затылки дирижёра и старшины с тем же немым вопросом: «Ну, рожайте, в смысле поясните, варвары. Куда нас это… Ну!»
— Товарищ старшина?
— Ничего не знаю. Командировка! — Как ждал, поворачиваясь, грубо оборвал старшина. Что в переводе означало: отстаньте, ну! военная тайна!
Это ещё больше разожгло интерес. Не взирая на непогасшее табло, страсти закипели. Дебаты, то есть.
— А-а-а, я понял, — шутили так. — Это Санька. Да, нас к Саньке везут.
— Ага, он нам в Арабских Эмиратах халтуру нашел, — за шутками пряча тревогу, гадали музыканты, с опаской заглядывая в иллюминатор.
— Точно, очередная свадьба арабского шейха, наверное, или его родственников… Ага!
— Нет, его любимого осла свадьба, — грустно замечает усохший от тоски Тимофеев. У него и юмор — заметили? — стал «дохлый». Глаза горят, а юмор дохлый. Парадокс. Совсем сдал, бедняга!
— Не осла, Жека, там на ослах не ездят, а верблюда, — парирует рыжий Генка Мальцев.
— А мне по барабану… главное, туда летим, — думая о чём-то своём, замечает Тимофеев.
— Нет, тогда бы мы летели не на Запад, а на Юг — если в Эмираты. Или на Север, если в Скандинавию. — Вслух продолжает размышлять Генка, тромбонист.
— А на Север, это куда? — крутит головой Лёнька Чепиков.
— А я знаю?! Я в облаках не ориентируюсь. Тц-ц, — Мальцев с сожалением разводит руками. — Не «псиса».
— Точно, не селезень… — c удовольствием поддевает язва Кобзев.
— И это видно… — тут же закрепляет мысль Трушкин.
Мальцев шутливо замахивается… Как от прилетевшего дара, Трушкин «киношно» кривит лицо, валится с сиденья… О! О!.. Шутники! Комики. Им бы пантомимы где показывать… Они и показывают.
Обычное в оркестре явление: пикировка вперемежку с пантомимами. Артисты тебе выискались юмористы.
— Ой, а сами-то вы, сами… — надувает губы Мальцев, и обиженно отворачивается к окну, бурчит. — Тоже мне, плейбои нашлись. — И тут же оживает, будто ложку мёда во рту почувствовал, увидев появившуюся в проходе стюардессу. — А вот и наша Оленька. Оленька-а!.. — Машет ей руками, как желанному такси в ночной, поздний час. — Мы здесь.