рившись, спрашивает старшина. — С характером? В каче? Как, с техникой? Двойная атака звука? Тридцать вторые? Как?
— Классно! — признаёт Санька. Это действительно так. У старшины труба звучит сейчас удивительно качественно, Гиллеспи и Гиллеспи. Так же, как и у Тимохи, кстати, у Женьки Тимофеева. Но Женька и Диззи Гилл, те прирождённые солисты, даже джазисты, а старшина — чистых духовик, но теперь похоже старшина «догоняет» обоих, растёт мужик, подтягивается, будет толк. — Полный мажор! — по-кобзевски вновь хвалит Санька и, нагло так, как завзятый скульптор оглядывает «глыбу сырого материала», замечает. — Только сурдину вам нужно другую подобрать, товарищ старшина! усиление хорошее! штаны широкие! бабочку цветную на шею! и можно вот так вот, без майки и босиком, главное, чтоб биг-бен был сзади — на сцену… Ништяк получится. Полный аншлаг, трали-вали!
Старшина слышит для себя главное — «звучок» у него изменился. Да-да, изменился! Труба не исполняет, она поёт. Солирует! Даже и оркестра не нужно. Хотя, как без оркестра, конечно, с оркестром, естественно с биг-беном.
— И я так думаю! — счастливо улыбаясь, согласно кивает, и передразнивает кого-то. — А то всё Тимофеев, да Тимофеев… Он лучший, он лучший! Кстати, где он?
Смирнов иронично пожимает плечами.
— С дирижёром в шахматы играет.
— Как в шахматы? — изумляется старшина. — Подполковник же не умеет! Ни в названиях, ни в ходах он… — выразительно стучит согнутым пальцем по столу. — Как доска. Ни бум-бум! Точно! Я как-то пытался раз объяснить… Сам-то я тоже в этом деле «чайник», а он вообще. Как они могут играть?
— Да он специально, — так же, понимающе кривится Санька. — Чтоб Тимофеев чего в расстройстве не натворил. Психотерапия это, релакс. Из-за… своей Гейл. С ума сходит.
— Это понятно… — вздыхает старшина. — Такая… любовь! — ещё раз вздыхает, и, словно очнувшись, требовательно смотрит на Смирнова. — Так… ты, говоришь, чего-то спросить хотел?
Санька с готовностью кивает.
— Ему встречу нужно с Гейл устроить. Чтоб он окончательно убедился.
Хайченко, подняв брови и вытянув лицо, в задумчивости вертит в руках трубу.
— А не сломаем окончательно? — искоса глядя, спрашивает. — Тонкие обстоятельства у парня, любовь…
— Нет, — уверенно заявляет Санька. — Он выдержит. Он же молодой! Только сначала нужно с Гейл договориться. Объяснить ей всё. Женщина же, товарищ старшина! — это он произносит выразительно, со знанием дела, по взрослому. Старшина удивлённо поднимает глаза на «молодого». Смирнов торопливо исправляется. — Американка, я говорю. Лейтенант. Я например, уверен: вас она послушает.
Старшина вскидывается:
— Да ты что, Смирнов, я кроме «Нихт камэн штопэн! Нихт камэн штопэн!» в иностранных языках ничего и не знаю — это между нами. Не считая «хенде хох», конечно.
— А что это такое «камен штопэн»? Я где слышал… «камэн штопэн»? «Кам ин», «Кам он…» «Камэн штопэн»… Красиво звучит.
Вместо ответа, старшина вновь с готовностью прикладывается к мундштуку…
— А, татушная речёвка — «нас не догонишь!» — восклицает Смирнов, узнав знакомую музыкальную фразу…
— Ага, она — камэн штопэн! — небрежно отмахивается старшина, и о главном, с жаром. — Но ты молодец, правильно мыслишь, Смирнов! Надо её найти и разрубить этот узел, казус, в смысле. Помочь товарищу — первое дело!
— Надо, — соглашается Смирнов. — Но как? Дирижёр запретил ему всяческие контакты. Хватит, сказал, с нас эксцессов!
— Правильно сказал. И я бы на его месте так же. Но тут исключение. Драматическая ситуация. Можно сказать — трагедия. — Старшина многозначительно вертит пальцем перед носом Смирнова, потом перебивает себя, спрашивает. — А куда нужно-то? Ну, далеко идти-то?
— Да нет, рядом совсем, на соседней улице, — вскакивая, указывает на окно Смирнов. — Из окна видно. Вон он отель, справа. Видите буквы? «Шаратон» называется. Мы в «Хилтоне», а она в «Шаратоне».
Выглянув в окно, на глаз прибросив расстояние, старшина соглашается:
— Действительно, рядом. И время, наверное, не займёт. Ты переводчиком будешь! Пошли. Мне тоже интересно…
— А дирижёр?
— На себя беру. Прогуляться мол, скажем, до нотной библиотеки надо… Он поверит. Как вы меня дома, кстати, за нос своими увольнениями по «культурным местам» водите. Думаете, я ничего не знаю, не понимаю? Ха! Я сам таким же приёмом на срочной пользовался. Ага! Кстати, а она есть тут, такая нотная библиотека, как думаешь, нет?
Смирнов пожимает плечами, но произносит с сильной долей уверенности.
— Не знаю, город большой, должна быть…
— Вот и поищем… Пошли!
— Вот так? А штаны?!
Хайченко хлопает себя по лбу.
Хлопай, не хлопай ладошкой по лбу, хоть кулаком по голове стучи, да хоть всей шахматной доской, — не умеешь играть, не садись. А дирижёр не только сидел, но и фигуры на доске переставлял. Больше правда думал, чем двигал. Когда Тимофеев ехидно усмехался, подполковник хватал «незадачливую» фигуру и торопливо возвращал её на место… Передумывал… Снова долго размышлял… Женька Тимофеев на доску почти и не смотрел. А если порой и косился, то как каторжанин на гирю с цепями возле своих ног. Это он так за шахматной доской в приказном порядке релаксировал. Напротив него наоборот, подполковник увлечённо мороковал над фигурами.
Одет подполковник был по-домашнему: проще говоря — полураздет. В одноразовых банных тапочках, в военных брюках с широкими подтяжками, в голубой майке, с часами на руке. Редкие волосы на голове нервной рукой в запале ерошил то в левую сторону, то в правую. «По шерсти», когда доволен собой был, против, когда в тупик попадал… Судя по одной только причёске легко можно было понять, что из тупика он и не выходил… Хотя, просветы порой для себя какие-то замечал, смазывал рукой по стоящей дыбом причёске, но, услыхав смешок, тут же возвращал её в прежнее удивлённо-недовольное состояние. Тимофеев наоборот, полностью одет, обут, даже в фуражке. Как словно собрался куда. Ан нет, за шахматным столом сидел. Давно похоже. Чем сильно расстроен по виду был, ещё больше рассеян. А дирижёр собран, сосредоточен, увлечён.
— Значит, ты-нам-этим-хочешь-сказать, что… — словно разговаривая сам с собой, задумчиво бормочет подполковник, внимательно вглядываясь в диспозиции фигур на доске.
Тимофеев демонстративно игнорирует весь «соревновательный процесс» и вообще, он боком к столу сидит, в любую секунду готовый покинуть поле… «пытки», сейчас, глядя в пол чему-то усмехается.
— Вам мат. Неужели не видно? Пятый уже…
Как от горячей плиты, дирижёр с опаской отдёргивает руки от доски.
— Где? — ещё ниже склоняется над доской, вертит головой, потом медленно поднимает глаза, с угрозой спрашивает. — С какой стати? Отставить маты! — резко разворачивается боком к столу, сердито отчитывает «противника». — Ишь ты, какой умный! — закидывает ногу на ногу. — Сейчас же переходи назад! Я прозевал, а ты воспользовался. Так нечестно. Верни на место моего офицера. У меня их мало. Где он стоял?
Прапорщик Тимофеев, недовольно пожимает плечами.
— Да, пожалуйста. Мне без разницы. И это, кстати, не офицер, — и не просто ехидно, а с двойным-тройным повышением замечает партнёру. — А вам всё равно мат будет через три хода. — И приподнимается. — Так я пойду?
Подполковник «главный» вопрос пропускает, он удивлённо перебирает глазами шахматные фигуры на доске, никакого мата для себя не видит ни сейчас, ни в ближайшей перспективе, рассеянно произносит:
— Какой мат? Куда ты пой… — до него доходит смысл вопроса, он запинается вдруг, резко хмурит брови, вместе с ними и лоб, повышая голос мягко, но с угрозой рычит. — Сидеть! Сид-деть, я сказал. Будешь играть, пока я не выиграю…
— Да хоть сейчас… — обрадовано восклицает Тимофеев.
Зря он обрадовался…
— Не-е-ет, ишь ты какой хитренький! — в улыбке расплываясь, останавливает подполковник. — Мне подачек не надо. — Как по писанному рубит вдруг, лицо при этом приобретает оскорблённо-обиженный вид. — Не забывай, с кем играешь! — напоминает подполковник, и заканчивает совсем строго, как с трибуны. — Со старшим офицером! С дирижёром! Ни — ни, мне! — грозит пальцем. — Играй как положено.
— Так сколько ж можно…
— Пока по честному не обыграю.
— Это невозможно… Я кандидат в мастера…
— О-о-о, ты ещё и кандидат у нас, говоришь, — в голосе подполковника снова те, мягкие раздумчивые нотки, он уже снова погрузился в сложный соревновательный процесс, мур-мур, мол, как у сытого кота, под рукой хозяйки. — А фланги у вас пустые, товарищ гроссмейстер. — С неприкрытой радостью, наставительно замечает он, и рука его мгновенно приглаживает вздыбленный волос на голове. — А фланги, как известно, оголять нельзя. Верный знак проиграть пар-ртию. — С хитрым лицом, поднимает руку над доской. — Тут и в академиях учиться не нужно. — Схватив шахматную фигуру, смело припечатывает её на свободную, на его взгляд, клетку. — А если мы вот так, вас, стукнем? Раз, и в дамки! Что на это скажете, товарищ гроссмейстер?
Тимофеев снова устало хмыкает.
— Так вам мат будет не в три хода, а в два. И так ладья не ходит, я уже говорил. Может, вам в «Чапаева» с кем-нибудь поиграть, а, товарищ подполковник?
— Где? Опять? — пугается подполковник, вертит головой, ещё больше глазами. — Не вижу никакого мата! Я перехожу… — торопливо возвращает фигуру на прежнее место, а также попутно волос на голове в прежнее его тупи… эээ… вертикальное положение. — Та-ак… — вновь миролюбиво мурлычет. — Значит, ты у нас ещё и гроссмейстер, говоришь… Этот хорошо-о… Очень хорошо-о-о… Я слышал, шахматы ум оттачивают, память и… нервы… не-р-рвы-ы успокаивают. Так, нет?
— Говорят, — кривится Тимофеев.
— А по тебе не скажешь… — резюмирует подполковник и коротко «рычит». — Си-идеть, я сказал! Тренируй выдержку! С меня бери пример! Значит, мой ход, говоришь…
Тимофеев вздыхает… Стон накладывается на стук в дверь.
— Войдите! — не отвлекаясь от игры, громко кричит дирижёр. — Там открыто.