А сопредельщики таблетки в Кармыз-бея запихивают, воду заливают, кто-то папиросу раскуривает, хочет ему в рот сунуть, авось полегчает. А остальные дубинки раскачивают, морды угрюмые делают, на нас наступают, сейчас бить будут. Тут еще Эльвира визжать и плакать начинает – эта сволочь аккуратно кончиком ножа ей в горлышко тычет. Это чтобы мы чего не так не сделали. А что мы можем? Я через толпу не пробьюсь, чтобы на лошадь взлететь и нож отобрать. Баха стоит потерянный, слезы на глазах показались, жалко ему Эльвирку, а чего он может, бросить пистолет в этого гада?
И тут такая бешеная злость во мне просыпается, прямо кровь закипела. В глазах туман белый, ничего не вижу, только чувствую внутреннее землетрясение. Все нутро наизнанку выворачивается, душа вон просится. И что-то из меня вылезает. Невообразимое существо родом из другой вселенной. Что, кто, откуда? Не знаю. Только взорвалась моя башка, разлетелась по миру, и заменило меня это нечто в нашем мире.
Уже над моей головой дубинку занесли, а Бахе ногу покалечили. Баха хочет вцепиться зубами в гриву лошади, сопредельщик водит ножом у горла Эльвиры, та визжит… Потом провал у меня в памяти. Муть белая перед глазами. Потом Баха рассказывал, я-то ничего не помню, в бессознательном состоянии пребывал.
– Ты, – говорит, – встал во весь рост, ногами в землю уперся, взгляд бешеный, глаза горят, как два прожектора, рот стиснут. Скрип зубов слышен, будто микрофон у тебя во рту зажат. Ты шаг делаешь, светом глаз Эльвиры касаешься. А она маленькая, испуганная, в джинсах и кроссовках, ростом с Бритни Спирс, сейчас, кажется, жалобно петь будет в объятиях рыжего бандита. Но нет, взгляд как у тебя становится – бешеный, лицо стремительно белеет, и слезы моментом высыхают.
– Ага, – хрипя, отвечаю. Трудно разговаривать, будто горло чем-то задавлено. – Это тот, который не Я, в нее переместился.
– Ну так вот, она берет тремя пальцами за запястье бандита, сам видел, и в секунду ему руку ломает. Бандит орет дико, нож теряет, Эльвира с лошади соскальзывает, а ты стоишь и будто молнии из глаз во всех мечешь. От твоего взгляда лошади шарахаются и несут рыжего бородача и Кармыз-бея прочь, в Зону, наверное. Остальные бандиты, как собаки, хвосты поджавшие, шарахаются и отступают потихоньку, вот так мы победили. Вспомнил? Серега, воды хочешь?
И вот я лежу с тяжкой головной болью и с огромной пустотой в желудке на тропинке, на ровном месте, Эльвира заботливо голову придерживает, Баха склонился надо мной, тень болезни на лице ловит, и Толик Хегай, не вижу его, но чувствую, по склону поднимается, скоро здесь будет.
– А что? – прокашлялся я, слова из горла освобождая. – Хегай воду нашел или водкой опять напоите?
Баха мне многозначительно подмигивает: «Трофеи, сэр». И достает литровую баклажку минералки – противник, отступая, побросал свое имущество.
Я делаю три гигантских глотка, жажда отступает, зато голод просыпается.
– А поесть они ничего не побросали? – спрашиваю. – Ты, кстати, как? – обращаюсь к Эльвире. – Не сильно тебя помяли, не очень испугалась?
Она смотрит на меня вся счастливая и довольная – и мной, и собой, красивенькая, макияж уже поправила, пока я в пыли валялся. Поворачивается к Бахе и говорит гордо:
– Он такой мужественный, прямо как моя мама.
Баха глазами от неожиданности хлопает, видно, были у него на Эльвирку виды, сказать ничего не может, в волнении воду хлебает.
На меня тень падает, это Толик Хегай вдруг вырос мгновенно, как дерево в мультике. Стоит пьяный, качается, мутными глазами на нас смотрит.
– Мы, это, «кактус» поливать еще будем или все на сегодня?
Переглядываемся мы с Бахой.
– Пожалуй, хватит с нас на сегодня, – хором отвечаем.
Грузимся в машину, а Эльвира начинает щебетать нескончаемо, какие мы хорошие, добрые, отважные, особенно я, ее герой. Баха немного морщится, но терпит, досаду свою скрывает, а меня ситуация прикалывает, не спешу его уверять, что хоть и спас Эльвирку, но возвращаться к ней не желаю. А она уже и квартиру мне простила, и про долги мои, и то, что жизнь ей браком разнообразил, забыла, и стол сейчас накроет такой, что я про голод навсегда забуду.
– А вам, военный, – это она вдруг к Бахе обращается, – я вам особый виски приготовила, ну очень старый.
Баха сначала весь просиял от такой заботы, потом нахмурился.
– Это же не я очень старый? – обиженно спрашивает.
– Что вы, военный, это я про виски говорила.
Баха оживляется, по стойке «смирно» становится, выправку военную принимает, смотрит на меня, как на новобранца.
– Фокин, – приказывает он, – сейчас обеденный перерыв, отдых, сон. Доктора, может, тебе вызовем, – добавил он заботливо, – а завтра с утра за «кактусом». Хегай, – гаркнул он командным голосом, – твоя задача охранять «кактус», а я тебе за это дизельный генератор привезу. С электричеством будешь.
– Так точно, ваше благородие, – угрюмо Толик отвечает, – только вы уж и солярки к нему привезите.
А потом был шашлычок под коньячок. И как-то коньяк душа вяло, со скрипом, принимала, через силу, маленькими глоточками. И коньяк вроде хорош, «Реми Марти» офигенной выдержки, а тошнит меня, и все тут. И закуска, шашлык обалденного вкуса, нежная молодая баранина, а съесть больше палочки не могу, прямо в горле застревает. Так и хочется сказать тому, который во мне сидит: ты бы типа уже спрятался поглубже, не мешай есть и пить! Тебе наша пища не по вкусу? Я глоток коньяка делаю, а ты, паразит, мне душу наизнанку выворачиваешь? Тоже мне, мое второе Я, шел бы уже куда подальше в сумерки души, откуда вывернулся, а то я из-за тебя даже Эльвирку спас от сопредельщиков.
А она уже вина напилась и рассказывает, кто здесь на самом деле герой и кто кого освободил.
Баха вон губы поджал, угрюмо кивает в растерянности, на меня посматривает, взглядом показывает, да черт с ней, пусть врет себе на здоровье. А Эльвира заливает.
– Ну, я же роковая женщина, этот рыжий бандит на лошади как взглянул мне в глаза, так и пропал совсем. Конечно, влюбился.
Я вспомнил, какая она была зареванная, с растрепанной прической, с размазанной по щекам тушью, напуганное до икоты существо женского пола. Во что там было влюбляться?
– Ну, этот-то был мой, – продолжает Эльвира, – а другие-то, они меня еще не узнали, поэтому и решили Сереженьке и его другу головы проломить дубинками. Я тогда мило улыбнулась этому рыжему, взяла и сломала ему руку. Военный, налейте мне коньяку! – попросила она Баху. – А потом я на них просто посмотрела, а они увидели такую ведьму, ну, умею я так посмотреть, чтобы их холод до печенок пробрал. Вот они побросали свои дубинки и ускакали далеко-далеко. Вот так я всех спасла.
Эльвира – раскрасневшаяся, с горящими пьяненькими глазками – победно рассматривала гостей и одновременно, как в зеркале, любовалась собой в восхищении их глаз. Нашла меня с потухшим взором.
– Сереженька, а ты чего не пьешь? Нездоров, бедненький.
– Нездоров, – соглашаюсь, – особенно на голову, и память меня подводит. Пойду я.
– Фокин, я тебя провожу, – откликнулся Баха. Он перестал есть влюбленными глазами Эльвирку, даже легкое разочарование на лицо нацепил. – Отдохнуть нам надо, а то я забыл тебе сказать. Завтра Босс приезжает.
– Только его здесь и не хватало, – вяло отвечаю. Глаза у меня закрываются, и я во тьму проваливаюсь. Где тут у меня второе дно души? Ау, существо неизвестной породы, где ты? Выходи, познакомимся поближе.
– Баха, – рычу я, будто действительно болею, – коньяку захвати с собой, Эльвирка не обеднеет, а нам пригодится.
Утро трудного дня. Ждет меня поход за «кактусом» и встреча с Боссом, который меня почему-то не любит в последнее время. Голова после вчерашнего коньяка не болит, но шумит под черепом, будто коньяк всю ночь газировался, а теперь пузырьки лопаются. Глаза не открываются, веки тяжелые, так и смотрю на мир сквозь узкие щели. Баха шагает рядом, мрачный, как медведь, у которого мед отобрали. И мир не очень-то приветливый, и на солнце жарко, а в тени холодно. Трава колючая, облака темные, горы голые, камнепадом угрожают. Один Толик Хегай веселится. Наверное, здоровье уже поправил, несется перед нами большими прыжками в лоскутном комбинезоне. Зеленая обезьяна радуется жизни, получив связку бананов на завтрак. Конечно, вчера под соусом маленького праздника он урвал себе кастрюлю-скороварку. На кухне у Эльвиры свистнул. Спьяну уже полдюжины рецептов новых зелий составил. «Это автоклав мой будет», – убеждал он вчера всех.
– Дай воды, – тяжело вздыхаю и смотрю на Баху виновато.
– На. – Он протягивает фляжку, смотрит строго: – Все не пей, на «кактус» оставь, вдруг полить надо будет.
Делаю маленький глоток, ускоряю шаг, чтобы Хегая не потерять из виду, Бахе с неохотой фляжку отдаю.
Вода не понадобилась, «кактус» вырос.
Стоит Баха, сосредоточенно в затылке чешет, на физиономии уныние пополам с удивлением, зато Толик радуется, подпрыгивает, шаманскую пляску изображает. И «кактус» – куст в половину моего роста, худой, с прозрачным, будто стеклянным атомариумом. На тонком стебельке два перекрещенных эллипса хрупко дрожат на ветру. Какие-то они кривенькие, с зазубринками. И весь такой этот «атомный кактус» беззащитный, того и гляди сломается.
– Как выкапывать будем? – спрашиваю. – Может, упакуем сначала, чтобы не повредить?
– Упаковать можно, – с сомнением Баха отвечает, – но понравится ли такой экземпляр Боссу?
– А что?
– Да ненормальный он какой-то, дистрофичный, мяса в нем нет, стебель обычно как ствол дерева средних размеров бывает, а это? «Пьяный кактус». Зря спиртом поливали.
– Да ты че! – врезался в разговор Хегай. – «Атомный кактус» на спирту – это самое то! Не хотите, я его сам заберу, мне он очень даже пригодится, я уже знаю, что с ним сделаю и со всем вашим городком в придачу.
– Поздно, – угрюмо отвечает Баха, – Босс уже, наверное, прибыл, придется этот экземпляр доставить, другого все равно скоро не найдем. У тебя другой есть? – рявкнул он на Толика.