Дядя Федор капитально разжег печку. Скинул плащ-палатку, подходит к огню и кидает щепотку какого-то порошка. Запахло ладаном. Федор пробежался восьмеркой по избе, как волк. Завыл песню, по-моему, по-чукотски. Замолк. Хочу спросить, что это за шаманские пляски? А он надвинул шляпу по самые брови, скрестил руки на груди, смотрит на все с презрением, на меня тоже. В глазках яркий огонь от печки отблескивает. Теперь он превратился в настоящего кардинала в своем свитере с белым крестом, французскими усиками и бородкой. И веско тоном, не допускающим возражений, и даже правильными словами проповедовал и изрекал. И куда только деревенское косноязычие делось?
– Не боись. Это тут мы ритуальные пляски исполняем. Задабриваем бога. Или инопланетян каких. Или нет. – Он надолго задумался, секунд на десять. – Этих, как их, зеленых человечков. Или разумных минералов, ха-ха-ха. – Опять помолчал. – Ты чего, мужик, думаешь, золотой болид просто так упал сюда из космоса? Из далеких миров? Это не наказание и не предупреждение, – довольный собой, он захохотал, – это пинок под наши жирные зады. Зажрались. А надо иногда морду к звездам задирать. Другой мир видеть, за Кольцевой. И, это, совершенствоваться. Вот я сейчас летаю и балдею. Еще немного – и улечу к этим, звездам. Мы же человеки, пока. Но мы должны стремиться самим стать инопланетянами. Сравниться с богом. Вот надо и чудеса творить вокруг, для всех. Но так, чтобы свою выгоду поиметь.
Я начал уставать от этой бредятины.
– Ну, ты, ваше преподобие…
– Богом я, конечно, не стану, – продолжал он, – но сравниться с ним очень хотелось бы. У нас нынче власть, это чего? Деньги? Деньги – власть бумажная, приказы, протоколы, указы, законы. Туфта, – с чувством сказал он, – настоящая власть – это чудо. А чудеса нынче в цене.
– Слушай, – устало отвечаю, – сотвори чудо, найди Серебровского.
Федор вроде выпал из религиозного экстаза и уже по-человечески отвечает:
– Ты уж, мил человек, потерпи, покуда ночь во Мгле. Ниче не найдешь, сам пропадешь. Вот засветло и к «горячему камню». А тута, как видишь, дружка твоего нет.
– А может, он в другом доме?
– Не, в других домах не жисть.
Разве священникам верить можно? Себе на уме кардинал-то наш. Знать бы еще, что у него на уме…
C утра, еще до завтрака, пока Федор открывал тушенку и резал хлеб и сыр, пошел я берцами месить грязь во Мгле. Обошел три домишки, осмотрел. Развалюхи как развалюхи. Это вам не резиденция, подметенная и обжитая. Здесь грязь, разруха, запустение. Дверей нигде нет. На дрова попилили? Осколки стекол в окнах мерцают ледышками в сумрачном утре. Бревенчатые стены склизкие, заплесневелые, крыши черепичные, дырявые, как решето. В комнатах вместо мебели слякоть уличная. Будто кто-то специально грязи натаскал. Не деревня – сплошное уныние, жилища кикимор болотных. Мгла! О! А вдруг нечисть на нас нападет? А у меня только ножичек охотничий. Правда, хороший, Аир-Златоуст, пусть и не серебряный. На бой со Змеем Горынычем с ним не выйдешь, но сталь особенная и лезвие пятнадцать сантиметров. Этот нож легко гвозди перерубает. А уж со всякими утками, зайцами, яйцами и иголками легко справится. Кстати, а где он? Я даже испугался, неужели, пока по избушкам-развалюшкам лазил, обронил? Ах, нет. Вот он, на поясе в ножнах, и ножны не пустые. Ну да ладно. Пора завтракать и дальше искать. Здесь следов Андрюхи никаких. Где бы еще посмотреть? Ну ясно, у «горячего камня».
Я еще чай не допил, а его преподобие, помолясь, если так воспринять его невнятные бормотания в углу у печки, уже оделся и торопит.
– Пора, однако, – говорит, – опоздать не можно.
Куда, думаю, мы опаздываем? Выходим.
Туча величиной со все небо грозно нависает. Удивительно, что дождя нет. Пока. А туча, как чернила в стакане с водой, расползается, мрачная. Жду, вот-вот молния сверкнет и гром по ушам ударит, холодный душ прольется. Очень неохота куда-то идти. И зонтик не захватил. А капюшон накинешь, так по сторонам ничего не видно. Уперся я взглядом в спину дяди Федора, шагаем по тропке, шуршим листьями, хрустим веточками. А живности никакой не наблюдается, даже птичьих криков не слышно. Только его преподобие тихо ругается, вечно он недоволен. Премию ему надо пообещать, если Серебровского найдем, может, тогда повеселеет. А то с богом захотел сравниться! Смешно. И вспоминаю, а Босс-то тоже хочет с богом сравниться, да и Легат туда же с Дубовым. Эпидемия у них, что ли? Ну, мои-то шефы и боссы в Зоне, в Алатаньге, эту заразу подхватили. А дядя Федор? Хотел у него спросить, не болел ли он свинкой в детстве или какой экзотической болезнью? Где ж он эту заразу подхватил – манию величия? Но вдруг я оглох. Звуки растворились в сырости. Даже бормотания его преосвященства пропали. Дядя Федор неслышно парит над тропой. И я ступаю бесшумно. Деревья шевелят листьями под ветром, не шурша, как в немом кино. Давит на голову тишина. Хотел чихнуть в промозглой сырости. Ничего не получается. И знаю, что пора… Но фиг вам. Никакой аллергии. Не то что чихать, даже морщить нос не хочется. Задрал голову вверх. Тучу рассматриваю. А она расслаивается. Темные облачка перемешиваются со светлыми. И не просто слоится все небо, узоры получаются затейливые. Мозаика из прямоугольников, шестиугольников, кружков и эллипсов. А если приглядеться, то можно и силуэты невиданных зверей вообразить и даже человеков. А вот вижу, как царь Кощей над златом чахнет, и Бабу-ягу на ступе разглядел. А вот кота под дубом никак не найду на небе. Может, он только на земле существует? И что это значит? Шифр, код? О! Пришла мысль. Это же записки мертвой тишины. Расшифровать бы.
– А что, дядя Федор, – громко кричу, чтобы разорвать тишину, – к дубу со златой цепью выйти сможем? А то мне с котом поговорить охота. Он-то много знает, может, и Андрюху видел.
Смотрю, туча перестала узоры вытворять, опять черной тенью повисла, тропа вновь моими следами зачавкала, а Федор встал намертво, будто к месту прирос, озирается вокруг удивленно.
– Э, нет, – говорит, – меня путать не можно. – Затем повернулся ко мне: – Однако сойти с тропы надобно, леший путает. И дубы вокруг не те. И к коту не попасть. Дорожка кривая опять во Мглу ведет. А тама пропадем.
Он замолчал. Видно, пытается определиться с направлением. А я думаю: неужели насчет лешего правда? Слышу сдавленное покашливание сзади. Резко оборачиваюсь. Два неясных человеческих силуэта в каких-то хламидах отступают и растворяются в клочке тумана. Ага, думаю, их уже двое. Леший и кикимору с собой прихватил.
– Кто такие? – спрашиваю.
– И где? – удивляется дядя Федор.
Да, думаю, раз он никого не видел, никого и не существует.
Идем дальше, а за нами туман этот клочкастый ползет. Громко ползет, будто лаптями по мокроте шлепает. Резко оборачиваюсь. Никого. Клубится за нами муть белая, а внутри кто-то замер. Продолжаем шагать, а за нами опять топ-топ.
– Все, – вдруг заявляет Федор, – стоим, ждем, курим.
Оглядываюсь, туман между деревьями замер молочной пенкой. Пенкой – потому что ноздреватый он какой-то, рваное облачко по земле стелется.
– Смотри, – тихо шипит мой проводник, – гору мха видишь?
Точно, вроде полянка открылась. По краям березки белые без листьев, а в середине горка метров трех высотой среди пожухлой травы возвышается, зеленая-презеленая.
– Так это он и есть, – заговорщицки произносит дядя Федор, – этот виновник исчезаний.
– «Горячий камень»? А где он?
– Под мохом. Ты, эта, постой пока. Я сам покуда. А ты после.
Он отправился к «камню» и начал бегать вокруг него. Круг, другой, третий. Бормочет непонятные молитвы. Потом вдруг останавливается. Вещает:
– И будет день. И будет нас тьмы и тьмы. И на нас мир будет держаться. Никто не будет сметь нас обидеть. Нам все равно, где живут другие, наша тьма поглотит их. И главная загадка будет разгадана. И счастия, которые мы потеряем, вернутся к нам другими. Опомнитесь, пока не поздно, идите к нам в тьму.
Я так понимаю, этот бред может продолжаться долго, а слова «идите к нам», можно принять за приглашение. Я и пошел к горке. Дядя Федор недовольно взглянул на меня, достает из нагрудного кармана бусинку. Такой увесистый «страз зла»! Я остановился. Откуда такая редкость здесь, вдали от Алатаньги?
А он положил бусинку на мох, и «страз» сразу лопаться стал. Да еще как! Оглушительный треск уши терзает, даже во Мгле, наверное, слышен. Когда трещать перестало, дядя Федор принял позу кардинала, указующим перстом ткнул мне в грудь, во взгляде полное презрение. Говорит повелительным тоном:
– Теперь можешь называть меня монсеньором.
– По мне, так лучше ваше преподобие.
– Можно. Деньги есть?
– Как не быть, вам в какой валюте, ваше преподобие?
– Все давай.
– Ого, да у вас аппетит проснулся? Пожалуй, ничего не дам. Не оправдал ты моих надежд. И Андрея здесь нет, и следов его не видно.
– Это… как же это?! – растерялся Федор. – Помогите, люди добрые! – кричит он в туман.
Его услышали. Из белой мути неслышно выплывают на полянку двое. И шаги их не чавкают. Думаю, лешие, не лешие. Может, аборигены какие? Первый бородатый. Борода лопатой торчит из-под капюшона, облепленного опавшими листьям, нос картошкой, крохотные злые глазки. Смотрит недоброжелательно. Куртка и штаны тоже облеплены прошлогодней листвой. Только ботинки резко черные и борода черная. Контраст с рыже-зеленой маскировкой хорош. Но главное, ведет себя как в доме хозяин, готов указания давать, кому где расположиться и что делать. А внушительность ему карабин за спиной придает. Узнаю «Сайгу» родную, так похожую на «калашникова». Очень хочется спросить: чего хотеть изволите? Но пока молчу, второго рассматриваю. Без бороды, без оружия, панама зеленая. Плащ из травы в пол, а под плащом обычные синие джинсы и курточка тоже джинсовая. Я б даже за даму принял эту кикимору, такая миленькая, глазки черненькие, взгляд печальный, но нет, пожалуй, кикимор. Ни одна женщина не позволит себе напялить такие страшные кирзовые сапоги. И где он их только взял? Я такого добра с прошлого века не видел.