Настя объявилась в общежитии только около шести, не предупреждённая заранее о театре, и Егор начинал подумывать подарить билеты Варе с Марылей. Наконец раздался стук в дверь, и в проёме показалась лохматая голова с веснушками на лице.
– Девочки сказали – ты меня несколько раз спрашивал. Случилось что?
– Случилось! – он с готовностью захлопнул учебник. – Идём на спектакль Театра Сатиры. Если нет других планов, конечно.
– Когда?
– К семи. Скоро выходить.
– Ой… Но это же театр! Надо платье надеть, подкраситься, не просто же…
– Тогда я нацеплю костюм комсомольского чинуши. Вообще-то собирался идти в джинсах.
Только сейчас она обратила внимание на обновку.
– Откуда?!
– Купил. Как начал встречаться с тобой, стало не всё равно, как выгляжу. Короче! Вот как есть – такая и иди. Вся публика обзавидуется, больше ни у кого нет столь рыжей подруги.
Не зная, радоваться ли по поводу «не всё равно» или расстраиваться из-за подколки о рыжей, Настя упорхнула. Вернулась через двадцать минут, всё же в платье и с чуть подкрашенными губами.
– Куртку у кого-то одолжил?
– Приобрёл. Слушай! Моя служба открывает неожиданные возможности. Правда, и требует много. В субботу не увидимся, я на задании.
– Каком?
– Секрет. Должен соблазнить любовницу вора в законе и выведать у неё секреты криминального мира. Ты не против?
– Ну что ты! Действуй. Сравнишь со мной и поймёшь – я лучше.
– Никаких сомнений. Но что поделаешь – служба.
Шутка «сравнишь со мной» прозвучала с плохо скрытым внутренним напряжением.
Они отправились пешком, до театра имени Горького было около двадцати минут быстрым шагом. Не располагавшая служебной «шестёркой» Настя носила удобные сапожки без каблука, туфли сунула в сумку.
– Спектакль какой?
– Что-то про аптекарей. Ширвиндт, Мишулин, Папанов. Вспомнил! «Таблетку под язык».
Настюху пробил такой смех, что она на миг даже остановилась, выпустив локоть спутника.
– Аптекарей?! Это пьеса белорусского драматурга Андрея Макаёнка про председателя колхоза. Ты же в школе проходил Макаёнка!
– Проходил мимо и забыл.
– Убиваешь меня! А Короткевича ты хотя бы не забыл? Или Василя Быкова?
Не желая падать лицом в лужу, тем более – его нос находился уже в сантиметре от той лужи, Егор вспомнил имя литератора-диссидента, о котором слышал в КГБ.
– Не смейся. Лучше почитай мне Бородулина.
Без всякой паузы, словно весь день готовилась, Настя принялась декламировать:
Мы больш сваёй ахвярнасцю вядомы,
Мы, беларусы,
Мы – народ такі.
Ахвотна забываем, што мы,
Хто мы.
Згадаюць
Нашай памяці вякі[12].
А ведь белорусы – самые близкие родичи русских, но и здесь бродят настроения, которые через шесть-семь лет выльются в требования воли, думал Егор. Потом, после нескольких непростительных ошибок Горбачёва, развалят Советский Союз. Гэбисты вроде Сазонова и Образцова понимают пагубность подобных веяний, но ничего не делают – не могут или не хотят.
– Насть… Бородулин в школьной программе, нет?
– Конечно! И этот стих – в числе рекомендованных. Хоть он на грани дозволенного. Нас учат втолковывать школьникам про великую новую общность – советский народ. А не про особенности белорусской нации.
– Тогда расскажи что-нибудь… Нешкольное.
Они перешли через Немигу.
– Ладно. Слушай. Только – никому. Одну из наших по инстанциям таскали за это стихотворение.
– Могила.
Девушка задумалась буквально на пару секунд, вспоминая слова. Снежинки падали на непокрытую рыжую шевелюру.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей…
Последние слова о том, как солдат снимает и присваивает валенки со своего всё ещё живого друга, потому что «нам ещё наступать предстоит», Настя выговорила глухо, печально, словно через силу.
– Понимаешь? Зою обвинили в том, что она публично на филфаке прочитала стихотворение, воспевающее мародёрство. Но ведь в этих словах – настоящая правда жизни! Жестокая – да. Тысячи людей переписывают «Мой товарищ, в смертельной агонии…» от руки, учат наизусть. Как песни Высоцкого – переписывают друг у друга на магнитофон, а «Мелодия» как издевательство выпустила единственную пластинку с «Утренней гимнастикой».
– Это тоже были стихи Бородулина? Про валенки?
– Ты что! Ион Деген. Танкист. Белоруссию освобождал. Подробностей не знаю, его никогда не включат ни в программу средних школ, ни вузов.
– Думаешь?
– Конечно. Вспомни слова Высоцкого, «поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души». Наши из школьной программы – забронзовевшие, что душами, что пятками. Не порежутся. Бородулин и Короткевич – исключение. Может, ещё несколько. Даже Купала и Колас, написавшие гениальные стихи в начале карьеры, позже они умерли для меня как поэты, раскатанные катком соцреализма, – она резко переменила тему на ещё более скользкую. – У тебя есть коротковолновый транзистор?
– В Речице был. В общаге – ну как я его буду слушать?
– У нас в Гродно два. Папа предпочитает «Немецкую волну» и «Свободу». Я – что полегче, «Голос Америки» и Би-Би-Си. В Гродно совсем не такие мощные глушилки, как в Минске. А ещё идут программы польского телевидения. Польское радио слушаем, оно вроде как из братской социалистической страны, но не совсем советское. «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» по многу часов в день.
– Поэтому ты не горишь желанием остаться в Минске и намерена вернуться в своё западенство?
– В Минске мне светит только учительство в средней школе. А в Гродно на базе пединститута открылся университет. Закончу с отличием филфак, поступлю здесь заочно в аспирантуру. Работать буду в Гродно, преподавать. Не волнуйся! Мне ещё полтора года в Минске жить, успею тебе надоесть.
Здесь полагалось опровергнуть, сказать «ну что ты такое говоришь», Егор же всё перевёл в шутку «ах, испугала». Это было не то продолжение, что ожидала Настя, но та смолчала.
За разговорами они дошли до театра. Сдали верхнюю одежду в гардероб, и девушка тут же «включила экскурсовода».
– А знаешь, что в этом здании до революции была синагога? В Минске больше половины населения составляли евреи. Через два дома – вообще историческое место, там подписан акт о независимости БНР, Белорусской народной республики. Правда, её вожди написали лизоблюдское письмо кайзеру, и большевики их предали анафеме. Ну, а в Пищаловском замке ты наверняка был, это же следственная тюрьма.
Егор видел старинный замок с зубчатыми башенками, когда ходил в билетные кассы днём, сейчас второй раз – в свете уличных фонарей, но даже не подозревал, что внутри скрывается следственный изолятор. Как он ни пытался постичь мир, куда его забросило из 2022 года, всё же сохранялись огромные лакуны в знаниях. Даже странно, что Настя не замечает, насколько её парень порой совершенно не ориентируется в банальных вещах. Конечно, о провале в памяти можно признаться и ей. Но так не хотелось бы! Это к КГБ он прикован прочной цепью – до роспуска этой спецслужбы при развале СССР. Отношения с диссидентствующей филологиней наверняка прервутся раньше, и не факт, что безболезненно для неё. А обиженные девушки злопамятны. Кто знает, как она использует эту информацию.
Сам спектакль её привёл в восторг. Настя вживую увидела легендарных артистов, кумиров студенческой молодёжи. Сюжет был чрезвычайно незамысловат, шутки простые, вытянули спектакль режиссура и актёрская игра.
Когда прогремели заключительные овации, и публика двинулась к выходу, Егор шепнул ей на ухо:
– А ты бы хотела, чтобы еврей Ширвиндт и другие актёры говорили по-белорусски, как в оригинале у Макаёнка?
– Конечно! Жаль, ты бы ничего не понял. Я вообще подозреваю, что ты не учил в школе белорусский язык и литературу.
– Правда?
– А порой похож на американского шпиона. По-английски свободно лопочешь и при этом теряешься в элементарном. В общем, как выполнишь задание, забери меня с собой на Манхэттен!
Иллюзия, что подруга не замечает странностей поведения, улетучилась как дым. Но то – Настя, отбившая парня в схватке у соседки по комнате и предельно лояльная к трофею. Что же подумает Инга, определённо не склонная к снисходительности?
Вместо санкции прокурора Лёха приволок лом и сумку с громыхающими железяками. Сторож гаражного кооператива около Восточного кладбища моментально опознал Томашевича по фото и показал гараж – второй с краю в среднем ряду.
Что особенно бросилось в глаза, так это поднятый шлагбаум и полнейшее безразличие охранника к въезжающим и выезжающим легковушкам. Наверное, он засуетится, только если кто-то задумает спереть гараж целиком.
– Нас точно не отлюбят по самые гланды за незаконный обыск? – на всякий случай спросил Егор.
– Как недопущенный к секретности, ты не имеешь права знать, что мы с тобой на самом деле проводим не обыск, а негласный оперативный осмотр нежилого помещения, – поучительно произнёс сыщик. – Если кто-то всё же возмутится и накатает клеветническое заявление в милицию, типа кто-то шустрил в гараже, кому поручат разбирательство? Правильно – участковому инспектору капитану Говоркову или зональному инспектору розыска лейтенанту Давидовичу. Результат будет соответствующий. Как и ответ прокуратуры на жалобу по поводу наших действий.
– Что, прокуратура вас покрывает?
– Ни боже мой. У них специальный отдел есть по надзору за нами. Мы его называем «отдел по борьбе с милицией», – Леха, малость уставший от поединка с замком, решил отдохнуть и с удовольствием точил лясы. – Помню, как пришёл в Первомайский, и прокуратура чихвостила во все дыры моего предшественника.
– За что? – бросил Егор, чтоб поддержать разговор.