Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. Живет в Израиле с 1988 года (в Иерусалиме). Поэт-переводчик. Член Союза русскоязычных писателей Израиля, Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), литературного объединения «Столица» (Иерусалим). Член-корреспондент Международной Академии наук и искусств. Автор книг «Из еврейской поэзии» (POEZIA, USA, Чикаго, 2014), «Из еврейской поэзии» («Водолей», Москва, 2016), «Не угаснет душа: избранные стихотворения и поэмы» («Водолей», Москва, 2016). Автор перевода на русский язык поэмы Переца Маркиша «Куча» («Книжники», Москва, 2015). За эту работу номинирован на премию Гильдии мастеров перевода. Публикуется в журналах и альманахах Израиля, Германии, Америки и России, а также в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории».
Рог Мессиироман
С трудом лавируя между глубокими лужами, оставленными недавним проливным дождем, Михаэль шел, прихрамывая, по немощеной, застроенной деревенскими домами улице. Улица находилась на окраине Вологды. Той самой Вологды, куда мечтала вернуться вместе с ним после войны Клава. Но Клава исчезла в кошмаре окружения и гибели, растворилась в волховских болотах, а война была в самом разгаре. Михаэль помнил, что в городе оставалась мачеха Клавы. Ее-то он и пытался разыскать.
В Вологде Михаэль провел четыре месяца. Санитарный поезд, доставивший его в вологодский госпиталь, он помнил плохо: то и дело терял сознание. А когда приходил в себя, появлялась откуда-то Клава. Вытирала пот, ладонью проводила по горячему лбу.
– Клава! Клава! – кричал Михаэль. На самом деле это был едва слышный шепот.
– Клаву свою зовет, – сказала молодая санитарка.
– Видать, гангрена в ноге начинается, – ответила другая. – Доктора хотят прямо здесь, в поезде, резать, а то поздно будет.
Нога Михаэля была в опасности, но он об этом не знал. Его готовили к ампутации, когда подошедший начальник поезда, хоть и носивший знаки различия майора медицинской службы, но так и не избавившийся от гражданских привычек, поинтересовался:
– Сколько ему лет, коллеги?
– Неполных двадцать.
Начальник нервно теребил завязки халата.
– Пока подождем. Под мою ответственность. Пусть в госпитале решают.
В госпитале картина повторилась. Михаэль уже находился в операционной, но хирург, осмотрев ногу, почему-то покосился на приготовленную пилу и, ничего не объясняя, скомандовал:
– Обратно в палату!
Затуманенное сознание Михаэля с трудом воспринимало происходящее, и в этом состояло его счастье. Ногу спасли, и он с большим опозданием понял, какой беды ему посчастливилось избежать. И только потому, что опытный врач на операционном конвейере задержал на нем взгляд. Но Михаэля не демобилизовали. Снова, как и после предыдущего ранения, его признали годным к нестроевой. В военкомате, куда Михаэль явился после медкомиссии, он получил предписание. Местом новой службы военного переводчика Михаила Гольдштейна должен был стать отдел контрразведки Ленинградского фронта-Смерш.
Такого Михаэль не ожидал. В новых документах, полученных после того, как с него сняли клеймо власовца, не говорилось ни слова о том, что их хозяин владеет немецким. Понимая, что о нем позаботился человек, хорошо с ним знакомый, и теряясь в догадках, Михаэль откозырял:
– Разрешите идти, товарищ капитан?
– Иди, иди, лейтенант, счастливой дороги, – машинально, по-граждански ответил военком. Его занимала какая-то мысль. – Нет, постой! Ведь это ты Михаил Гольдштейн? Так?
– Так точно!
– Тогда это для тебя, – произнес, открывая несгораемый ящик военком. – Получай!
Из военкомата Михаэль вышел с орденом Красной Звезды на груди и письмом в руке. Награжден он был за январские бои, закончившиеся прорывом блокады Ленинграда. Только Михаэль не знал и знать не мог, что представили его к более высокой награде, но командир дивизии, даже не прочитав текст и задержавшись на фамилии, внес поправку:
– А еврею и Звезды хватит.
С этой Звездой, которую военком лично прикрепил к его гимнастерке, Михаэль пробирался по улицам пригорода, боясь увязнуть в еще не подсохшей грязи. Письмо, прочитанное несколько раз, лежало в кармане и являлось большей ценностью, чем заслуженный боевой орден. Неожиданно давший знать о себе Юрис Вецгайлис сообщал Михаэлю, что, по имеющейся информации, его отец, доктор Гольдштейн, и сестра Лия находятся в партизанском отряде «За Советскую Латвию».
Послание было немногословным и, хотя содержало радостное известие, оставляло тревожное чувство. Отец и Лия нашлись и живы, а мама?! Почему про нее ни слова?! Но о плохом не хотелось думать, и Михаэль сумел убедить себя, что Юрис либо забыл упомянуть, либо у него недостаточно информации.
«Главное, – решил Михаэль, – благодаря Юрису появился шанс установить связь с родными. Отправить письмо или хотя бы сообщение». Ни о чем подобном он и мечтать не мог.
Несмотря на все предосторожности, многострадальная нога все-таки увязла. Пытаясь вытащить ее, Михаэль охнул от боли. С противоположной стороны улицы послышался женский голос:
– Товарищ командир! Вам помочь?!
– Нет-нет! – смутился Михаэль. – Я сам! Не беспокойтесь!..
Но растревоженная нога разболелась и не слушалась. Наблюдавшая за Михаэлем женщина подбежала к нему:
– Сейчас вытащим! Обопрись на меня! Не бойся! Крепче! Да что с тобой сегодня?! Каши не ел?! Обопрись, говорю!..
Через несколько минут они уже стояли на каких-то брошенных, чтобы прикрыть гиблое место, досках, и Михаэль удивлялся тому, что не заметил раньше этот своеобразный настил. Он все еще опирался на женщину. Боль понемногу успокаивалась.
– Вы откуда, товарищ офицер? – вернулась к официальному тону спасительница.
Только теперь Михаэль разглядел говорившую. Симпатичная, но старше его. Года двадцать три – двадцать четыре, а то и больше. Немного курносая.
– Чего разглядываете? Нравлюсь?
Женщина смотрела серьезно, но большие серые глаза смеялись. Глаза! Ну конечно! Точно такие же, как у Клавы! У Михаэля заныло сердце. Неужели у всех женщин этого города такие глаза?
– Нравитесь, – простодушно сказал Михаэль. Он не мог ответить иначе. – Вообще-то я из госпиталя.
– Да я поняла, – улыбнулась незнакомка. – В ногу ранило, что ль? Видела, как вы ее тянете. А сейчас куда?
– Обратно на фронт.
– На фронт?! Куда вам с такой ногой!
О том, что его направляют в Смерш переводчиком, Михаэль, разумеется, не сказал. Отделался общей фразой.
– Фронт большой. Найдется что-нибудь подходящее.
– А здесь что ищете? Заблудились? Вам же на станцию, наверное, надо…
– Я улицу Речников ищу.
– Речников? Так это ж близко. А кто вам нужен? Может, я помогу.
Михаэль знал только имя мачехи. Название улицы он слышал от Клавы. И все. Правда, Клава говорила, что улица небольшая.
– Я только имя знаю. И улицу, – неуверенно произнес он.
– А как зовут?
– Катерина.
– Катерина, – задумчиво повторила женщина. – На Речников… Это не Рябинина ли вдова? Алексея Спиридоновича? Мастера с паровозоремонтного?
Рябинин! И фамилия Клавы-Рябинина!
– Похоже. А дочь Клава была у него?
– Ну да. На фронте сейчас. А другая, Лиза, в Горьком живет.
Все совпадает!
– Да, это она, – твердо сказал Михаэль. – Спасибо вам огромное!
– Ну что «спасибо»? А дом как найдете? Пойдем провожу. Я – Надя. Надежда то есть. А тебя как? – спросила Надя, снова переходя на «ты».
– Михаил.
Хотя Надежда говорила, что до улицы Речников недалеко, путь к дому Катерины занял немало времени. Или Михаэлю показалось? Нога еще болела, идти было тяжело, и он с облегчением вздохнул, когда его спутница остановилась у довольно нового двухэтажного деревянного здания. По дороге Надя успела рассказать, что у нее трехлетняя дочь, сама она работает на швейной фабрике бригадиром смены, а муж…
– Его, как война началась, на третий день призвали. И только одно письмо. В военкомат ходила, а там… «Сведениями, – говорят, – не располагаем». Пропал, стало быть, без вести. А это все равно что плен, все равно что клеймо предателя на нем, а значит, и на мне. Так клеймо и носила, пока в одно утро похоронка не пришла. Представляешь? Плачу, слезы текут, и сама не знаю отчего – от горя или от облегчения. Клейма-то больше нет… Вот он, дом Катерины, – сообщила, остановившись, Надя. – У тебя когда поезд?
– Утром должен быть. Товарный до Новой Ладоги.
– А до утра что станешь делать?
– Не знаю. На станцию пойду.
– Вот что, – решительно сказала Надя, – мне отлучиться надо, а ты с Катериной переговори, но отсюда не уходи. Понятно? На перекрестке дожидайся. Ко мне пойдем.
– Неудобно как-то, – смутился Михаэль. Ему и впрямь было неудобно.
– Ну вот еще! Застеснялся! Ты что, на танцах в первый раз? Или не мужик? Пойдем, говорю! Поешь и выспишься нормально.
В доме было несколько квартир. Какая из них Катерины, Надя не сказала. Может, и не знала. Михаэль постучал наугад. Из-за двери послышался женский голос:
– Ну чего тебе еще, баламут? Говорю же: нету Ленки. В деревню поехала.
– Я ищу Екатерину, – отозвался Михаэль.
– Екатерину? – Дверь приоткрылась, из-за нее выглянуло недовольное морщинистое женское лицо. – Это какую Екатерину? Рябинину?
– Да. Она здесь?
– А где ей быть? У себя она. Приболела немного, а так все на заводе да на заводе с утра до вечера. На второй этаж поднимайся, милок, квартира четыре. Уж прости, что тебя обложила. Шляется тут один, по ранению демобилизованный. К внучке моей пристал, как репей колючий. Вот и отправила девку в деревню…
Екатерина Рябинина оказалась постаревшей, осунувшейся, потерявшей былую привлекательность женщиной. На вид ей было лет пятьдесят, хотя Клава говорила, что мачехе нет и сорока. Михаэля впустила не сразу.
– Кого там еще носит?