Линар Анасович родился в маленькой деревушке Костино (Кучтаул) Янаулъского района Башкирии 1 февраля 1963 года. Прошел путь военного врача от начальника медицинского пункта воинской части, затерянной в лесах Смоленщины, до главного врача Казанского военного госпиталя. Продолжает работать в сфере медицины. Является главным врачом одной из клиник города Казани. Ученое звание – доцент.
Первая изданная автором книга – научная монография «Социально-гигиенические и психолого-педагогические основы формирования нравственно-психологического здоровья в офицерских коллективах Сухопутных войск Вооруженных Сил Российской Федерации». Несколько романов и повестей опубликовано под псевдонимом Рамзан Саматов.
Финалист премии за доброту в искусстве «На Благо Мира» в номинации «Художественная литература», лауреат Национальной литературной премии «Золотое перо Руси» в специальной военно-патриотической номинации.
Член Интернационального Союза писателей, член-корреспондент Международной Академии наук и искусств (российское отделение).
Амурский соколОтрывок из романа
Мирная жизнь в приграничном Благовещенске закончилась 15 июля 1900 года в семь часов жаркого вечера, когда с китайского берега Амура прогремел пушечный выстрел, затем такой же второй, третий, четвертый…
Обстрел производили отряды «гармонии и справедливости». Так себя называли китайские повстанцы ихэтуани, решившие в конце уходящего девятнадцатого века положить конец засилью иностранцев и их вмешательству во внутренние дела своей страны. Особо болезненно воспринимало такое положение дел население северных провинций Китая. Из-за строительства железных дорог, развития почтовой службы и наплыва чужих товаров многие остались без работы. Источник пропитания потеряли носильщики, лодочники, посыльные, тысячи людей, занятые извозом. Более того, согласно проекту, Маньчжурская железная дорога должна была пройти по полям, кладбищам и домам местных жителей и тем самым окончательно обездолить обнищавшее население[7].
В обстановке всеобщего недовольства появились стихийные группы восставших, нарекавшие себя по-разному: то «Союз больших мечей», то «Союз справедливых», то «Кулак во имя справедливости и согласия». Наиболее многочисленными стали «Отряды справедливости и гармонии»-Ихэтуань. Бойцы отрядов совершенствовали физические навыки в единоборствах, напоминающих европейский бокс, и поэтому их называли «туань» – «кулаками», а еще «боксерами», само же восстание вошло в историю под названием «Боксерское»[8].
Когда ихэтуани внезапно обрушили на Благовещенск шквал огня, многие не поддались панике, нашлись добровольцы, решившие вместе с войсками гарнизона держать оборону. Большая часть жителей вынужденно укрылась в домах. Среди них была и тридцатилетняя прачка губернатора Грибского – Евдокия Павлова, в девичестве Лысенко. Она находилась в интересном положении, забеременев от губернаторского сынка.
Роды начались на исходе второй недели массированного обстрела. Отчаянные стоны роженицы заглушались звуками взрывов. А когда ребенок Евдокии – весьма крупный мальчик – возвестил о своем появлении на свет громким криком, с противоположного берега Амура был выпущен снаряд, который, преодолев семьсот двадцать шесть метров, упал прямиком во двор дома Грибского.
Евдокия, обескровленная тяжелыми родами, едва нашла в себе силы взглянуть на новорожденного, затем перекрестила его, поцеловала в лоб и протянула китайской повитухе заранее приготовленную записку с мужским именем.
– Ликин, дорогая, ради нашего Бога, береги Серёженьку… Ох… Ох… – простонала Евдокия, тяжело и часто дыша. – Я уже не жилец на этом свете… Отнеси в церковь, окрести его.
Тут во дворе прогремел очередной взрыв, и Ликин, маленькая изящная китаянка в русском сарафане, вжала голову в плечи. Дом содрогнулся от взрывной волны, а на улице послышались истошные женские крики: «А-а-а-а… Убили! Господи! Убили!» Ликин подскочила к окну, перекрестилась – она была христианской веры – и, встав на цыпочки, попыталась рассмотреть происходящее во дворе. Но маленькое мутное окошко полуподвального помещения, где проживала прачка Дуся, не позволило ей ничего увидеть. Вернувшись к постели роженицы, Ликин взяла руку Евдокии в свои маленькие и узкие ладошки:
– Сто ты говорись, Дзуся?! Наса Бозенька не позволица дзицё осцацся без мамы. Надзо молицься, Дзуся!
Она достала из корзины плачущего малыша и положила рядом с матерью:
– Дзай грудзь, Дзуся! Пускай мальсика попробуец мацеринское молоко… О Бозе!
Ликин снова перекрестилась, заметив, что «Дзуся» уже не дышит. Заново уложив малыша в корзину, она метнулась к столу за кружкой. Аккуратно высвободила из одежды усопшей груди, нацедила молока, отметив про себя: «На первое время хватит». Затем скрутила чистую тряпочку и, смочив в грудном молоке, сунула притихшему ребенку в рот. Тот довольно зачмокал.
Ликин обернулась к красному углу, истово перекрестилась три раза, затем сняла один образок и поцеловала. Осторожно подошла к Дусе, сложила ее руки на животе, приладила к ним образ Богоматери. Немного подумала о своем, помолилась и, кинув взгляд на корзину с ребенком, вышла во двор.
Там, рядом с убитым кучером, копошились дворовые. Оказалось, вместо того чтобы вместе со всеми спрятаться от обстрела, Пётр решил остаться около своих лошадей. Вот и получил в висок осколком снаряда.
Ликин сразу приметила в скоплении людей конюха Никодима – высокого дородного мужчину, неимоверно сильного, судя по рукам и ногам, бугрящимся мышцами.
– Никодзи-и-им! – тонко крикнула она. Тот обернулся. – Лодзь сюдза!
Ликин довольно сносно говорила по-русски и вообще любила все русское, даже одежду. Только неистребимый акцент да раскосые глаза выдавали в ней китаянку.
Никодим нехотя оторвался от оживленного разговора и по своему обыкновению медленно двинулся по направлению к ней.
– Чего тебе, Ликин? – пробасил Никодим степенно. Он относился к китаянке с особенной теплотой. Немалую роль в этом играла искренность, с которой она приняла православную веру.
– Никодзи-им! – сказала Ликин взволнованным шепотом, округляя, насколько это было возможно, раскосые глаза. – Дзуся умерла!
Никодим снял шапку, перекрестился и, задумчиво почесав затылок, спросил:
– Как это?! Я же с утра ее видел во дворе. Здоровая была. Ну, разве што пузатая…
– Воц! Пузацая была. Цеперь нец. Родзила мальчика. А сама умерла. Надзо похорониць ее по-хрисцианки, Никодзим! Бацюшку позваць.
– Ну да, ну да… – Никодим опять почесал затылок. – Вместе с Петром и отпоют…
В это время из открытой двери донесся плач ребенка, и Ликин, по-бабьи ойкнув, убежала в подвал. Никодим посмотрел ей вслед, надел шапку, затем снял, перекрестился и, снова надев, зашагал в сторону хозяйского дома-доложить. Помимо обязанностей простого конюха, он ведал всеми хозяйскими делами на подворье губернаторского дома: медлительность сочеталась в нем с расторопностью и способностью работать без устали.
Губернатор Благовещенска в это время принимал начальника полиции города. Тот сообщал, что участились погромы в китайских кварталах в связи с провокациями ихэтуаней.
– Есть случаи грабежей и убийств, – услышал Никодим обрывок разговора, переступив порог кабинета.
– Что тебе надобно? – спросил его генерал-лейтенант Грибский.
– Константин Николаевич, у нас во дворе двое Богу преставились. Надось распорядиться насчет похорон.
– Ой, не до тебя сейчас, Никодим. Разберись сам. Видишь, что творится. А кто помер-то?
– Дык Петра снарядом убило, а Евдокия при родах померла.
– Да, жаль Петю, хороший был кучер. А которая Евдокия? Это та, что с сыном моим путалась? Ребенок-то жив?!
– Жив…
– Ну, ступай, ступай! Сам разберешься, что делать…
Губернатор вернулся к прерванному разговору:
– Так вот, господин полковник, силами полиции и заинтересованных людей из числа добровольцев организуйте выселение из города всех китайцев. Это директива господина военного министра Куропаткина.
– Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство! – сказал полицейский чин, щелкнув каблуками.
– И вот еще что…
Губернатор, приобняв за плечи полицейского полковника, подвел к окну и стал что-то нашептывать, касаясь уха собеседника пышными, почти белыми бакенбардами.
Тем временем вокруг Никодима снова собралась толпа. Он коротко распорядился о достойном погребении усопших, поСле чего поспешил к Ликин. Китаянка сидела в комнате, баюкая малыша. Тот мирно спал, пуская пузыри – судя по всему, хорошо накормленный. «Вот кому нет никаких забот – знай себе кушай да спи», – подумал Никодим. Он подошел ближе и, отодвинув могучим пальцем край тряпки, взглянул на новорожденного.
– Чисто наш губернатор, – пробасил Никодим. – Похож! Разве что бакенбардов не хватает. Жаль только, не признают они его…
– И не надзо! Я заберу себе! Воц цолько бы кормилицу найци… Ничего, у кицайсев много розаюц! Найдзу!
– Ты это… Ликин… Не ходи на улицу. Я слышал, полиция облавы устраивает в вашем квартале. Выселять будут. Оставайся здесь.
– Воц иссё! Я никого не боюся! А выселяца, так поедзу в Кицай. У меня цама браца зивёц… Пойдзёма в церковь сходзима, Никодзим! Надзо Серёзу покресцица. Цы будзеся крёсцый оцеца.
Никодим удивленно уставился на нее и затем, почесав затылок, сказал:
– Сергей, значит… Ясный сокол[9]. А ты будешь крестная мать?!
– Дза.
Полицейские силы, благодаря помощи казаков и добровольцев, в первый же день собрали более трех тысяч китайцев и погнали их вдоль Амура, вверх по течению, в сторону поселка Верхне-Благовещенска.
Жара в июле стояла неимоверная. Пыль, поднимаемая тысячами ног, не давала дышать, и многие отставали. Щегольского вида пристав, скачущий из одного конца колонны переселенцев в другой, желая проявить усердие, приказал зарубить отставших. Среди них оказалась и маленькая китаянка с большой корзиной в руках. То ли по Божьему промыслу, то ли по случайности конный казак ударил ее по касательной, почти плашмя. А скорее всего, рука карателя дрогнула в момент удара от пронзительно-умоляющего взгляда ее темно-коричневых глаз. Он будто понял, что та просит не за себя – за ребенка. Китаянка охнула и повалилась без чувств, накрыв своим телом корзину.
…В колонну переселенцев Ликин попала возле церкви. Когда они с Никодимом вышли оттуда, окрестив маленького Серёжу, их заметил тот самый щеголеватый пристав:
– Китаянка?! Взять!
Никодим не смог защитить подругу, несмотря на свою богатырскую силу. Ликин вырвали из рук мужчины и бросили в толпу несчастных изгнанников. Все попытки крестного отца Сергея объяснить, что она не такая китаянка, как все, что у нее ребенок и что она служит при дворе самого губернатора, не привели ни к чему, кроме пары ударов нагайкой. Для Никодима эти удары были сродни комариным укусам. Он, не обращая внимания на наседающих казаков, высматривал в толпе Ликин, но не находил. Людское море безликих в своем горе китайцев уже поглотило свою соплеменницу.
Часть 1Ясный сокол
Глава 1Никодим
Никодим оставил лыжи, подбитые лосиной шкурой, у входа в избу и, отряхнув унты от снега еловым веником, открыл дверь. Вместе с ним в дом проник холодный воздух, и тут же морозный пар заклубился по полу, но, дойдя до пышущей жаром печки, сник и незаметно растворился. Спасовал перед мощью русской печи.
– Никодим! – раздался из запечья звонкий детский голос. – Ты вернулся?!
– Выходи, сынок! Не бойся, – отозвался Никодим. – Я тебе кедровых шишек принес.
Из-за печи показалась белобрысая голова мальчика лет пяти. Никодим договорился с ним, что при появлении чужих людей в отсутствие хозяина тот прячется в укрытии, специально сделанном для такого случая. В избе, между печкой и бревенчатой стеной, был сооружен еще один домик из толстых досок, с дверцей, закрывающейся на щеколду. Никодим проверял-даже с его силищей невозможно было отодрать доски. Кроме того, внутри домика имелся люк, ведущий в подвал, – там можно было пережить даже пожар.
Для Серёженьки собственный домик был сущей радостью. Почти все время он проводил там, мастеря для собственной забавы игрушки, когда Никодим уходил на промысел. А уходил он почти каждый день. На одно жалованье помощника лесного смотрителя прожить ему вдвоем с крестником было никак невозможно. Хотелось поставить мальчика на ноги, да и на поиски Ликин тоже требовались средства. Вот и приходилось Никодиму ходить в лес на охоту: то белку, то куницу добудет, а если повезет – соболя. Заодно он приглядывал за своим участком леса.
После пропажи Ликин Никодим вернулся в губернаторский дом и, пользуясь своим особым положением при дворе Грибского, распорядился в конюшне насчет лошади, чтобы отправиться в сторону Верхне-Благовещенска.
При приближении к поселку его взгляду открылась ужасающая картина: множество зарубленных людей – Никодим насчитал больше тридцати и содрогнулся от неоправданной жестокости ретивых исполнителей губернаторского приказа.
Корзину он обнаружил неподалеку – под цветущим кустом вереска. Ребенок был жив и невредим, более того, осмысленным, как показалось крестному отцу, взглядом изучал веточку, качающуюся над его головой. Никодим соскочил с лошади, подхватил корзину и стал высматривать Ликин – больше всего он боялся, что его кума тоже зарублена. Поэтому вздохнул с облечением, когда не обнаружил ее поблизости, еще больше обнадежился после часа бесплодных поисков в окрестных зарослях. Но, с другой стороны, Никодим понимал: если Ликин была вынуждена оставить корзину с ребенком, значит, случилось что-то непоправимое. Иначе сердобольная христианка не бросила бы Серёженьку.
Малыш будто почувствовал, что Никодим тревожится за него, заворочался в корзине и захныкал.
– Сейчас, сейчас, сокол ясный… Доедем уже до поселка.
В Верхне-Благовещенске Никодим первым делом направился к церкви. Местный батюшка вник в положение мужчины. Подсказал, какие из прихожанок недавно разрешились от бремени и кто из них не откажется накормить грудничка.
– У Марьюшки доброе сердце. Иди к ней. Ее дом по правой стороне, приметный. Сразу увидишь. С голубыми наличниками. Иди! Бог с вами!
– Благодарствую, батюшка!
Никодим взобрался на лошадь, священник подал ему корзину и сказал на прощание:
– Богоугодное дело творишь, Никодим. Дай Бог силы тебе и дитятку выдержать это испытание.
Долго еще стоял духовный пастырь у церкви, осеняя крестным знамением удаляющегося Никодима и читая «Отче наш».
Между тем дом, указанный батюшкой, оказался действительно приметным. И не только потому, что был раскрашен в яркие цвета, преимущественно голубой и белый, – рядом с ним стоял вороной жеребец, запряженный в бричку; он заржал при виде лошади Никодима и даже сделал попытку приблизиться, но повод, привязанный за кольцо, прибитое к столбу резных ворот, едва позволил ему повернуть голову. Конь, недовольно фыркнув, стал бить копытом о землю.
– Ну, чем ты еще недоволен, Уголёк? – Из ворот вышел смазливый молодой мужчина в картузе и цветастой косоворотке.
– Да это он при виде нас так… – пробасил Никодим, спешившись. Он степенно подвел свою лошадь к другому столбу, основательно привязал, крепко держа на сгибе локтя корзину с младенцем, затем повернулся в сторону церкви, перекрестился и спросил мужчину, с любопытством его разглядывающего:
– Хм-м… Марья здесь проживает?
– Да, здесь, – сказал мужчина, с ухмылкой кивнув в сторону дома, и потер алеющую щеку. – А ты кто будешь? Чего надобно от Марьи?
– А ты, стало быть, муж Марьи?
– Нет, какой я муж?! Нет у нее мужа. Был да сплыл.
Красавчик одернул рукава, расправил складки косоворотки, затянутой тонким черным кожаным поясом, потуже натянул картуз и сказал, подбоченясь:
– Меня зовут Василий – приказчик купца Афанасьева. Слыхал про такого?
– Ну, тогда посторонись, приказчик! У меня дело к Марьюшке. А до твоего купца мне дела нет, тем более до тебя.
– Но, но, но! Как ты разговариваешь? Муж-жик! – воскликнул надменно приказчик и замахнулся плеткой.
Никодим молча схватил Василия за ухо и отодвинул в сторону. Тот заверещал, стал биться в руке, удерживающей его чуть ли не на весу:
– Ой, ай, ой! А-а-а! Пусти! Я пошутил!
Никодим отпустил наглеца, даже не взглянув на него, и открыл калитку. Деликатно постучал в дверь костяшкой среднего пальца. На стук отозвался грудной женский голос:
– Василий?! Опять ты? Уходи! Иначе снова получишь…
– Извиняйте, хозяюшка. Это не Василий. Он ушел.
– Ой! А кто там? Заходите!
Никодим, переступив порог, поклонился хозяйке:
– Здравствуйте, Марья!
– Здравствуйте… – сказала миловидная женщина лет двадцати пяти, обернувшись в сторону гостя. Она продолжила кормить грудью свое дитя, не чувствуя стыда перед посторонним мужчиной, догадывалась: нет ничего краше материнской любви к своему чаду.
Озабоченность не помешала Никодиму отметить, как личит Марью умеренная полнота, характерная для только что родивших женщин. К тому же она была черноволоса, черноброва, с полными вишневыми губами – настоящая казачка. Легкая косинка в глазах ничуть не портила ее, а лишь прибавляла очарования.
– Марья, я к вам с поклоном от батюшки и с просьбой…
– Благодарствую! А что за просьба?
В этом время из корзины раздалось хныканье, грозящее перейти в заливистый плач. Марья удивленно встрепенулась. Никодим слегка приподнял корзину и сказал:
– Вот это и есть моя просьба. Серёженька остался без матери. Очень есть хочет. Голодный уже полдня…
– Так давайте его мне. Не знаю, куда молоко девать. Моей Дарьюшке много – приходится сцеживать в крынку. Давайте…
Никодим поставил корзину на стул и в растерянности воззрился на плачущего Серёженьку. Заметив его нерешительность, Марья уложила Дарью в люльку и сама подошла, обнаружив довольно высокий рост – почти до плеча Никодима.
– Вот что, папаша, – сказала Марья строго, взглянув на ребенка. – Вы совсем за ним не смотрели, что ли?! Он же мокрый. Неужто не чувствуете запаха?!
– Дык, это…
– Вот что, папаша, – повторила Марья, перейдя на «ты». -Иди погуляй пока. Мы тут сами разберемся.
Никодим, смущенно кланяясь, попятился, спиной открыл дверь и, только выйдя во двор, облегченно вздохнул полной грудью.
Тем временем Марья принялась за хлопоты: обмыла дитятко теплой водой, выкинула застиранные тряпки и, завернув в чистые пеленки, дала грудь. Мальчик с жадностью припал к соску и довольно зачмокал.
– Кушай, кушай, соколик! – сказала Марья, бросив взгляд на свою дочурку. Словно хотела заверить малышку в том, что приблудный мальчишка и вообще никто и никогда не займет в ее материнском сердце слишком много места.
Покормив мальчика, женщина переложила его к дочери – места в люльке было достаточно. Покачала немного – оба заснули коротким сном грудничков: через полчаса проснутся и снова станут требовать молока. Воспользовавшись свободной минутой, Марья подошла к зеркалу, чтобы прихорошить-ся и заправить выбившиеся пряди волос под платок.
Когда она вышла во двор, Никодим топориком, найденным в чулане, прилаживал сорванную петлю к скособоченной двери сарая. Он быстро успел окинуть хозяйственным взглядом двор и по ряду признаков обнаружить явное отсутствие мужчины в доме.
– Бог в помощь! – сказала женщина. – Благодарствуйте!
Никодим закончил работу, отнес топорик на место и подошел к Марье:
– Вот, смотрю, петля сорвана… Решил приладить.
– Еще раз благодарствуйте! Моего Мишеньку прошлой осенью медведь задрал. Некому смотреть за хозяйством. Он приказчиком работал у купца Афанасьева. Хозяйство-то ладное оставил, а сам даже дочь не увидел – без него родилась.
– А Василий, значит, после него стал приказчиком?
– Вы уже знаете?! Да, после него… Частенько заходит, черт смазливый. Думает, что, если стал приказчиком вместо Мишеньки, так и на меня права имеет. Сегодня даже приставать вздумал. Так я его огрела кулаком в скулу-у меня не забалуешь…
Никодим басовито засмеялся. Вспомнил, как заносчивый приказчик тер алеющую щеку, – вот откуда, оказывается, краснота.
– Я его тоже немного потрепал за ухо, – сказал, продолжая смеяться, Никодим. – Не имеет уважения к старшим…
– Так ему и надо, черту кудрявому! – поддержала веселье Марья, но ненадолго; посерьезнев, присела на ступеньки крыльца и спросила: – Теперь сами расскажите, кто вы, что вы.
Никодим кашлянул в кулак, снял шапку, затем снова надел и решительно сел рядом.
– Меня зовут Никодим. Я служу у Грибского – генерал-губернатора нашего. И я не отец Серёженьки…
– Батюшки, а кто же его родители тогда? – удивленно всплеснула руками Марья.
– Родителей нет. Мать померла сегодня утром в родах. А отец… Отца тоже нет. Я, значит, крестный буду…
– Поздравляю!
– Благодарствуйте!
Никодим немного отодвинулся от Марьи – жар ее тела мешал сосредоточиться.
– Была еще крестная мать – китаянка Ликин. Она же и роды принимала.
– Китаянка?! – удивилась Марья.
Никодим молча кивнул, заметно погрустнев. Он снял шапку и перекрестился, услышав колокольный звон со стороны церкви. Затем продолжил:
– Корзину с ребенком я нашел в поле у дороги. А Ликин пропала. Ее угнали сегодня из города вместе с другими китайцами, как только мы вышли из церкви после крещения.
– Да, я слышала от Василия страшную историю. Тысячи китайцев у поселка загнали в реку. А там Амур аршинов триста в ширину будет. Многие, говорят, плавать-то не умели – не доплыли. А эта китаянка умела плавать?
– Не знаю, – сказал сокрушенно Никодим. – Может, умела, может, нет…
– Ну, даст Бог, выжила… На все воля Божья!
Никодим опять перекрестился.
– Что собираешься делать? – спросила Марья, опять переходя на «ты».
– Мне надо возвращаться в город, на службу. Долго уже отсутствую – могли потерять. Хотя сегодня не до меня… Вот что, Марья. Оставь, Христа ради, у себя Серёженьку. А я тебе стану помогать – каждое воскресенье буду приезжать. Деньгами или что… Ты не думай, у меня припасено на черный день.
– Да я и сама хотела предложить, Никодим. Куда ты с грудным-то! Мужик ты хороший, порядочный – сразу видно. Но не мать… Его же кормить надо. До четырех-пяти лет даже не думай. А там дальше как Бог положит.
Никодим вскочил с крыльца и в пояс поклонился Марье.
– Не ошибся в тебе, Марьюшка! Правильно батюшка подсказал. Дай Бог здоровья! Век буду молиться за тебя! А мальчишку я не брошу. Он мне теперь как родной сын…
Глава 2Марья
После отъезда Никодима женщина закрыла калитку и направилась в дом, удовлетворенно взглянув на ладную дверь сарая. Вот что значит мужские руки. А что взять с похабника Василия? У того одно на уме: дай кого потискать в темном углу. Как пить дать явится вечером. А ей не до мужиков сейчас – года не прошло, как похоронила Мишеньку. К тому же забот прибавилось благодаря Никодиму. Тяжело одной, конечно, но крестный Серёженьки обещал свою помощь, да и Мишенька оставил кое-какие средства. Ничего… Проживут, Бог даст.
С такими мыслями она суетилась по хозяйству, пока малыши сопели в люльке, наводила чистоту в каждом уголке и без того уютного жилища. Что говорить, любила Марья свой дом, сама придумала окрасить его в яркие цвета. Раньше ведь у нее своего угла не было. В девичестве проживала у купца Афанасьева вместе с матерью, Царствие ей Небесное, пока не приметил Михаил Васильевич.
Супруг Марьи был старше ее на десять годков – солидный, степенный, не то что баламут Василий. Уважала она своего Мишеньку. Любить не любила, но уважала. Сам выбился в люди, дом построил с резными наличниками и… любил ее очень. Целый год приглядывался к ней, пока не посватался. К тому времени Марья уже жила в одиночестве. Не выдержало сердце матери тяжелого труда прачки. Так что Михаил Васильевич со своим сватовством ко времени пришелся. Куда деваться бедной одинокой девушке?! Неужто тоже коротать жизнь в прачечной купца?! Как справила годовщину смерти матери, так и пошла под венец. Ни разу не пожалела. Очень хорошим и добрым человеком был ее муж. Никогда супружницу не обижал. Вот так бы жить да жить до глубокой старости.
Жаль, сгубила Михаила Васильевича страсть к охоте. Днями и ночами пропадал он иной раз с купцом на заимке. И вот однажды привезли Мишеньку, завернутого в окровавленный тулуп.
– Медведь задрал… – вот и весь ответ, да утешенье в придачу: – Ты крепись, Марья! Я тебя в беде не оставлю. Михаил был для меня что родной. Да и ты, чай, не чужая.
И действительно, после отпевания Афанасьев самолично привез солидную пачку денег и вещи ее мужа из заимки: ружье-курковку, серебряный портсигар и охотничий нож, инкрустированный серебром. Кроме того, привели Мишиного коня. Но Марье его норов давно не нравился – неуправляемый, нервный, поэтому она немедля продала его заезжим цыганам за хорошую цену.
Прервав ее воспоминания, проснулись малыши: сначала дочка заревела в голос, от ее рева заворочался и Серёженька, но плакать не стал, ограничился кряхтеньем и хныканьем. Марья проверила пеленки – не мокрые ли? Затем, взяв обоих на руки, дала груди. Слава богу, ей стало легче – по ночам просыпалась из-за мокрой от молока ночной рубашки, теперь есть кому скармливать лишнее.
Марья невольно сравнила малышей: Серёженька такой серьезный – сосредоточенно сосет грудь, изголодался; а Дашенька привередничает – она повзрослее на месяц, может себе позволить капризы на правах старшей. Марья тихонечко засмеялась от этой мысли: «Старшая!»
– Кушайте, кушайте, мои хорошие! – сказала ласково. – Растите большими, умными и добрыми. Ты, доченька, станешь красавицей, а ты, Серёженька, – богатырем. Кушайте…
Мальчик насытился первым и уснул от усталости-как-никак только первый день жизни, сосать молоко для него – пока еще не легкое занятие. Марья перенесла его в люльку и занялась дочкой: поменяла пеленки, покачала немного на руках и, заметив ее сонливость, положила рядом с молочным братиком, нежданно-негаданно обретенным. Так бы и любовалась Марья своими ангелочками до очередного кормления, если бы не отвлекли ее тревожные мысли…
Надо что-то решать с Василием. Что ни вечер, приходит и, позоря перед соседями, блажит под окном: мол, пусти, разговор есть. А что у него за разговоры – всё одно и то же. Вот давеча говорит:
– Марья, жизни без тебя нет. Выходи за меня замуж! Ведь я тебя всегда любил… Хотел посвататься.
– Раз хотел, что ж не посватался?
– Кто я был тогда? – спросил Василий и сам же ответил: – Мальчик на побегушках. Ты и не смотрела тогда в мою сторону…
Марья засмеялась:
– Я и сейчас не смотрю! Ты найди себе другую, Вася. Не пара я тебе-горькая вдова с грудным ребенком… А ты себе найди девушку помоложе… Правда, Василий, не ходил бы ты сюда! Перед людьми неудобно.
– Да что мне люди! – хорохорился Василий. – Я никого не боюсь!
– Ты-то не боишься, а меня бесславишь, порочишь перед людьми! Сам подумай, ну кто я тебе?
– Я на тебе женюсь!
– А ты меня спросил? Женится он. Может, я вовсе не хочу замуж?!
– А вот и спрошу! Марья, будь моей женой!
– Экий ты, пристал как банный лист! Отстань! Уходи! И не приходи больше!
Но разве он нормальный язык понимает? Евсей Петровичу, что ли, пожаловаться?.. Сегодня опять явился – пришлось огреть его кулаком, когда полез обниматься. Ни стыда ни совести у человека. Но у Марьи кулаки крепкие: так саданула, что сбежал не попрощавшись. Женщина снова улыбнулась своим мыслям, вспоминая, как Василий упал от ее неожиданного удара, опрокинув кадку с водой. Сбежал, черт кудрявый, да еще на Никодима нарвался. А Никодим-то ничего – видный мужчина, за таким как за каменной стеной. Хотя Маша и сама не промах.
А что, покойный Михаил Васильевич учил ее и кулачному бою, и стрельбе из ружья, показал, как шашку держать да нагайкой управляться, – они же почти все здесь потомственные забайкальские казаки. Покойная матушка рассказывала, что она вместе с родителями была среди первых пересыльных казаков, которые основали Усть-Зейскую станицу, впоследствии ставшую Благовещенском. Только вот у самой матушки судьба не сложилась – муж, отец Маши, рано помер, дочь она растила одна. В конце концов пришлось идти в услужение к купцу. Тяжела доля одинокой женщины. Но зато дочь вырастила на зависть всем.
Марья накинула на плечи цветастый платок и, подойдя к зеркалу, стала отыскивать на лице несуществующие морщинки. Затем поводила плечами – хороша, ничего не скажешь, слава богу.
Хлопнула калитка во дворе, в сенях послышались шаги, и спустя некоторое время в дверях появилось смешливое женское лицо:
– Хлеб да соль вашему дому!
– А-а-а, Глашенька, заходи. Как раз трапезничать собралась, – отозвалась Марья.
Но Глафира не вошла в избу, а буквально пулей влетела. В этой худощавой, в отличие от Марьи, небольшого роста женщине энергия била ключом – она постоянно находилась в движении.
– Благодарствую, Марья, – затараторила Глафира. – Ой, чёт я смотрю, сегодня у тебя народу. То один, то другой… Дай, думаю, сама зайду спросить, пока поселковые сплетницы небылицы не принесли.
– Да, соседушка, вот смотри, кто у меня тут, – сказала Марья, показывая рукой на люльку.
Глафира посмотрела в указанную сторону, вытянув шею, и заулыбалась.
– Знамо кто, дочка твоя – Дарьюшка!
– Да ты погляди, погляди! – сказала Марья с хитринкой в улыбке.
Пары стремительных шагов Глафире оказалось достаточно, чтобы все хорошенько разглядеть и всплеснуть руками.
– Бат-тюшки-и! У тебя еще один ребенок?! – не то спросила, не то удостоверила с удивлением. – Боюсь сглазить…
– Иди к рукомойнику и садись за стол, – сказала Марья. – За трапезой расскажу.
– Был ребенок – не знал пеленок, стар стал – пеленаться стал! – проговорила она и, достав из печи чугунок, выставила на середину стола. По дому разнесся аромат наваристой тыквенной каши с галушками.
– Угощайся, Глафира! Сейчас самовар закипит – и будем чаевничать с ватрушками.
– Ой, Марья, я страсть как люблю ватрушки.
За чаем Марья поведала соседке все происшествия текущего дня. Не забыла и про Василия рассказать.
– Надоел он мне – хуже пареной репки… Не знаю, как отвязаться от него.
– А что ж ты Евсей Петровичу не пожалуешься? Скажи ему-пускай приструнит кобеля своего!
– Пожалуй, придется, Глаша. Проходу не дает. Каждый вечер под окнами торчит.
– Да черт с ним, с кобелем этим, – махнула рукой Глафира и, подмигнув, заговорщицки прошептала: – А что, этот Никодим-то хорош?!
– Да ну тебя, Глаш! У тебя одно на уме…
Та с хрустом потянулась, раскинув красивые, как у барыни, руки.
– Э-эх! А что? Имею право! Я тоже вдовая!
Глафира уже пять лет как лишилась мужа. Он погиб в стычке с китайцами: с отрядом казаков, охраняющих добытое на Амуре золото, нарвался на китайцев, захотевших прибрать к рукам ценный груз, приготовленный к отправке. В неравной схватке золото отстояли, но потеряли трех казаков, в том числе и мужа Глаши.
Так тридцатилетняя красавица осталась с тремя детьми на руках – дочерью Фёклой и двумя сыновьями. Правда, девочке уже исполнилось двенадцать – она стала большой помощницей матери и тоже часто наведывалась к соседке, чтобы поиграться с Марьиной дочкой.
– Пришлешь завтра Фёклу за моими присмотреть? – попросила Марья Глафиру. – Схожу до Афанасьева. Авось не прогонит. Если Василий сегодня опять будет домогаться – точно пойду!
– О чем ты говоришь, Марья? Я сама пригляжу, только кликни! Тем более у тебя теперь двое, Фёкла не справится…
Однако в тот день случилось такое, что Марья решила отложить визит к купцу. Вечером, как и ожидалось, пришел Василий. Был он, по обыкновению, развязен и слегка пьян. Она его впустила в дом, чтобы окончательно разобраться в отношениях и пригрозить, если понадобится, жалобой его хозяину.
– Здравствуй, Марья! Ожидала меня? Знаю, что ожидала!
– Не шуми-детей разбудишь! Да, ожидала. Только не потому, что ты думаешь!
Марья укуталась в большой платок, пока Василий приходил в себя от ее сообщения, и, отодвинув лавку от стола, села, обняв себя за плечи. Василий осмотрелся по сторонам и сказал:
– Погоди, ты сказала «детей». Глашины, что ли?
– Нет, мои! У меня теперь двое детей.
– Ничегошеньки не понимаю… – Василий помотал кудрявой головой.
– А тебе не обязательно понимать. Василий, давай договоримся, ты пришел ко мне в последний раз! Еще раз хочу сказать, что я тебя не люблю и замуж за тебя не пойду. Больше я тебя к себе не пущу! Заруби это себе на носу. Иначе завтра же пойду к Афанасьеву и пожалуюсь на тебя.
Мужчина еще раз помотал головой – похоже, хмельного выпил лишка. Запустил пятерню левой руки в свои кудрявые волосы и, со злостью их подергав, попросил:
– Дай квасу!
Жадно отпив несколько глотков, да так, что капли усеяли одежду, отдышался, снова отпил, затем, будто успокоившись, сказал ровным голосом:
– Афанасьеву, говоришь?! А ты знаешь, что это он сгубил Михал Василича? А?! Это они, не поделив на заимке бабу, стали стреляться. Вот Афанасьев удачливее оказался, застрелил Мишу.
– Что-о?! – протянула Марья, прикрыв рукой рот. Кровь схлынула с ее лица. – Врешь, поди?!
– Вот те крест! Сам видел! Сначала они долго ссорились, кричали друга на друга. Про какое-то золото говорили. Михал Василич утверждал, что тот благодаря ему стал купцом. А Евсей Петрович ему: «Ты на мои деньги живешь! Я их приумножил!» В общем, всё вспомнили. Затем вздумали стреляться из охотничьих ружей, пьяные уже были. Оба-отменные стрелки. Только Михал Василич не стал в него палить, лишь прицелился, затем взял в сторону и влепил картечь в соседнее дерево. Ну, расстояние было небольшим, а потому не было осыпи дробини одна картечина не задела. А Афанасьев вскинул ружье, тут же выстрелил и попал прямо в грудь. Разворотило Михал Василичу ребра, будто медведь лапой ударил. Вот и придумали для всех, что его медведь задрал…
– Зачем ты мне это рассказал, Василий? – спросила Марья, тяжело вздохнув.
– Хочу, чтобы знала, кто тебя вдовой сделал. Я скоро уйду от него – это страшный человек. Когда-нибудь он и со мной так поступит. Если уж Михал Василича не пожалел…
– Ты же говоришь, что им было чего делить? А с тобой что? Аль придумал в отместку мне эту историю?!
Василий посмотрел пристально в глаза Марьи и медленно перекрестился, затем, достав из-за пазухи нательный крест, поцеловал его.
Продолжение следует