Окончила Курский государственный педагогический институт, факультет русского языка и литературы. В течение многих лет преподавала в школе.
Изданы пять поэтических сборников автора: «Уходя в жемчужные дали…» (2014 г., Москва), «В цветущем круге дня иного…» (2016 г., Москва), «Ускользают те грёзы былого…» (2018 г., Москва), «Где жизнь, там и поэзия души» (2020 г., Москва), «Через призму времени…» (2020 г., Москва). Отдельные стихотворения Л. В. Панищевой напечатаны в ряде российских федеральных журналов, «Антологии русской поэзии», альманахах, международных сборниках, во многих литературно-художественных изданиях.
Член Российского союза писателей, Курского регионального отделения РСП, Интернационального Союза писателей, член-корреспондент Международной Академии наук и искусств, член Высшего творческого совета МАНИ.
Лилия Панищева награждена дипломами, грамотами, благодарностями, медалями различных литературных премий. В частности она является финалистом Международной Лондонской премии имени Джорджа Байрона в 2016–2020 гг., лауреатом конкурса «Вершина успеха» в номинации «Поэзия» от КРО РСП.
Не лукавьте…
Аплодисментов треск убавьте,
Отриньте лицемерность суеты!
Гламурность шоу… Не лукавьте,
Гнусящие в вольготности альты!
Нейдёт с ума на сцене случай:
Единственно там пафос пустоты
Звучал как клич к народу: «Слушай
Блаженство недоступной высоты!»
Турбошансон, шик эпатажа,
Распущенность зарвавшейся «звезды»…
Реальность – дым ажиотажа,
Всеядность музыкальной чехарды.
Увы, как облако Оорта
Космическим замызгано старьём,
Подавлен вмиг восторг аккорда
Галдящим исступлённо вороньём.
Земля живёт, стремясь упорно
К гармонии божественной души
С мелодией, что непритворно
Отторгнет не искусство – куражи![2]
Когда рукою памяти…
Ночь покоряет звёздная заря —
Она ни с чем на свете не сравнима:
Как будто в небе россыпь янтаря
Горит в лучах, скользя неуловимо.
И мнится: тень, прижавшись у окна,
Глядит не наглядится тихим светом,
Где скрыта радость жизни: с ней весна
Погасит зло невинным первоцветом.
Ищет волю ветер…
Звёзды-бриллианты в синеве ночной,
Чуть зарница вспыхнет – нет их… ни одной!
Ищет волю ветер – шебутной, смурной,
В хрипах задыхаясь, словно пёс цепной.
В полдень он приникнет к ставенкам вразлёт,
Чтоб в окне увидеть ту, кто не придёт.
Вспомнит дни шальные – все наперечёт —
Только не легчает… «Где ж она?» – вздохнёт.
Робко скрипнет вишня о мечте земной,
Ягодки рассыплет алою волной…
Сойки со скамейки с чудною резьбой
Милой напророчат что-то вразнобой.
Восторг любви
Восторг души напрасно не зови —
К заре любви потеряна дорога.
Парили в свете нежном от любви…
Сегодня исподлобья смотрим строго.
Наигранно весёлый плача смех,
Пронзая нерв от чувства неземного,
Зовёт, томит невидимо для всех,
Оголено от горя потайного.
Изгои счастья, что же не нашли
Пути к тому, к чему стремились оба?
Напомнил вихрь, кружащийся вдали,
Безудержный узор калейдоскопа.
Иллюзия, покорная любви, —
Прощение непознанного мира;
В ответ сыграв мелодии свои,
Дарила радость солнечная лира.
Сон бабочки
Сон бабочки – полёт восторга в синь,
Воспоминаний чувственных круженье
Над мёдом и́ вовым, пославшим в стынь
Сладчайшее душистое забвенье.
Но есть «великое деление» цветов:
Реалистичны смены дня и ночи;
Там, в черноте иль в белизне миров,
Пленят красой заплаканные очи.
И Солнце осени сомкнёт глаза
Огнёвки[3], что, укутавшись, согнётся.
Ей в коконе приснится, как лоза,
Качаясь с колыбелькою, очнётся.
Явь бабочки – земля не райских пав
В порхании бессрочного веселья…
Мир лета скоротечен средь забав —
Его погубят льдинок ожерелья.
Зной удушливый…Быль
Зной удушливый. Пыль на дороге
Едким шлейфом клубилась в синь-даль,
Лишь ковыль на само́м солнцепёке
Степь укутал в роскошную шаль.
Ржавым ветром исхлёстаны ноги…
Как, скажи, жизнь, по краю пройти,
Вдоль болотца, по колкой осоке?..
Боль металась в душе взаперти.
Сам себе господин и товарищ,
Только нет уж отрады ни в чём;
Не нашёл, бедолага, пристанищ —
День за днём пролетел вороньём.
Сон коснулся очей, воскрешая
Память сердца – уставшую мать;
В мир иной отошла, не прощаясь, —
По-сиротски, коль некого ждать!
Ива полоскала…
Ива полоскала веточки в серёжках,
Целовала речку в заревом платочке;
Волны, не вмещаясь в узеньких ладошках,
Уплывали с днями в синь – поодиночке.
В зное опадая, слабые листочки
Прижимались с лёту к острову крутому;
Робкий ветер, маясь на седом песочке,
Обещал вихрь счастья сердцу молодому.
В полночь рассыпаясь, росная прохлада
Избавляла иву от дневного жара.
Как же чаровала лунная лампада,
Отражая звёздность платья из муара!
Позёмка
Заметалась, завьюжив, позёмка,
Белоснежьем накрывши зарю;
Её алость – как счастье ребёнка —
Засияла восторгом к утру.
Убаюкав невзгоды мечтами,
Флейта ветра умолкла вдали;
Веселилась зима с холодами —
Ручейки их, смеясь, унесли.
Она, в плаче старея, качаясь,
В неприкаянном чувстве дрожа,
Горемыкой брела, не прощаясь,
Колокольчиком льда дребезжа.
С вековечной усмешкой разлада
Уходила от стужи к теплу
Светлоокого вешнего взгляда,
Обещавшего: «Я полюблю!»
В запахе полыни
Кучевые облака. Блеск залива.
Запах пряный где-то росшей полыни
Расплескался и, маня без надрыва,
В первом круге уводил от рутины.
В рассечённых от тоски серых листьях
Пыль забвения одна – он ведь лишний!
Мечты клонятся, устав в челобитьях…
Что ж терзает наяву сон давнишний?!
Два крыла
Как необычны те слова пророчества,
Стреножившие прежние мечты!
От них осталось чувство одиночества,
Печальный взгляд, двоякость правоты.
Но дышит радостью свобода творчества:
Поэзия – для неба два крыла!
Ей страшен лик безбожного ничтожества —
Слепящего дурманного тепла.
Где-то бродит…
Где-то бродит потерянно юность,
С кем-то пьёт золотое вино;
Ей постыла постели уютность,
День прошёл или два – всё равно!
Тешит старость любезная мудрость;
Время властно незримой рукой
Давит болью слепящей бравурность,
Чтоб вести на нездешний покой.
Скрылись годы, мечты молодые,
С ними та, кто по жизни прошла;
Только помню ступеньки крутые,
Домик белый, сгоревший дотла.
Всюду гомон, идей безрассудность,
Не понять их – всё так смещено!
Где-то бродит потерянно юность,
Может, пьёт золотое вино…
В незакатном свете
Мир напои́ т живительной волной —
Пьянящей упоительной надеждой —
То прошлое, воскресшее весной,
Тревожной, изумляющей, как прежде.
Лишь давней иллюзорности мечты —
Такой наивной, зыбкой, одинокой —
Не нужно славу петь на все лады,
Крылатой объявлять… и синеокой!
Стал взор её невидящим, чужим,
Опасливо-расчётливым и строгим;
А путь любви – загадочный экстрим…
Калейдоскоп, что не по нраву многим.
Но смыли желчь серебряной водой,
Когда, прощаясь в незакатном свете,
Он и она, закрывшись пред бедой,
Уняли дрожь в сиявшем первоцвете.
При зыбком свете фонарей…
При зыбком свете фонарей,
В слепых оскалах вьюги,
Средь звона льдинок-бунтарей
Прорвалась трель пичуги.
И вмиг затишье – мгла ушла,
Скукожились сугробы;
А тропка – в снежности пухла́ —
Звала за небоскрёбы.
Прощаясь в сполохах судьбы,
Грусть с лаской-недотрогой
Лишь подарили взор мольбы —
Усталой, синеокой.
Небо, небо…
Небо, небо… серое, больное…
Покаяние распахнутой души.
Слово, что для мира потайное,
Леденело от пронзающей тиши.
В инее пушистом с вьюгой-пряхой,
Покорявшей, заплетая стужи нить,
Не считаясь с помертвевшей птахой,
Непогода по-шакальи стала выть.
Лишь безвременник[5], гордясь собою,
Изумительным сиреневым цветком,
Рядом с поседевшей в ночь тропою
Трепетавшим показался огоньком.
Он, простившись с загорелым летом, —
Ослепительный, магически живой —
Был наполнен невечерним светом,
Возвышаясь над пожухлою травой.
Небо, небо… звёздное, родное…
Воскресение желанное души.
Теплится свеча на аналое…
Аромат елея. Полумрак в тиши.
Пополудни
Пополудни исступлённо вьюга
Ослепляла снежной кутерьмой
Деревца́, чьи ветви от испуга
Зазвонили льдистой бахромой.
Подвывая, мчась как угорелый,
Заметая стёжки, ветер злой
Обвивал – обманный, неумелый —
Горизонт в угрюмой яви мглой.
Потихоньку, еле слышно пели
Звёздочки-снежинки на юру,
Забывая в свежести купели
Разобщённость, зимнюю хандру.
Взор любви
Нет той любви, закутанной в печали,
Ушла без слов неведомо куда;
И, спрятавшись в пылающие дали,
Сгорела в ночь без громкого суда.
Не знавшая иной, счастливой, доли,
Она была как факел на ветру…
Иль раной под сиявшей пудрой соли,
Услужливо терзавшей жизнь в миру.
Но взор её в предчувствии разлуки:
Немолчной памяти воззвавший глас,
Надрывности несокрушённой муки —
В смущённом сердце не покинет вас.
Старенькая школа
Старенькая школа, где уютный класс,
Голубые шторы, пряный аромат
Трепетной герани, что не напоказ,
Согревала душу в льдинистый закат.
На стене белёсой пять портретов в ряд
Мудрецов, познавших истины для нас…
Выстроились парты, будто на парад,
Ожидая праздник в несвободный час.
Там детей учила – столько чувств, тепла!
Помогая юным, счастье берегла…
Взмыла, разлучая, времени стрела,
Затуманив с лёту судеб зеркала.
Часто-часто снится тот заветный край,
Островок берёзок, речки тихий взгляд,
Мостик золотистый – не увёл он в рай…
Тяготит, волнуя, жгучий груз утрат.
Волны цвета бирюзы…
Волны цвета бирюзы
Пеной окольцованы…
Ввысь летят на зов грозы,
Будто околдованы.
В тучах – молнии витьё
Огненно-лучистое,
Ярой вспышки остриё,
Эхо голосистое.
Стихнет ветер поутру
В неге алой зарева,
Чтобы грому-бунтарю
Спать вдали от марева.
Томно плещется прибой
С кромкой ослепительной
И поёт: «Возьми с собой
Песней утешительной!»
Закатные миражи
Не надо слов напрасных сожалений
В сплетеньях липкой паутины лжи —
Постылый груз мучительных сомнений,
В бесплотности закатов миражи!
В них меркнет луч трепещущего света —
Предвестий, откровений майских гроз.
Там жизни вихрь романа без сюжета,
Любви экспресс, летящий под откос.
В июльский зной
Утомлённая зноем июльского рая,
Ты, дитя, не узнав, как мир счастлив с тобой,
Сокрушаясь, ушла из иссохшего края,
Ни на миг не сливаясь с безликой толпой.
Светлячками воздушными звёзды взметнутся,
Чтоб отметить маршрут голубым янтарём.
К неизменности грёз о любви не вернутся
И в бескрылости чувства совьются с огнём.
Пригорюнился, сникнув, удушливый вечер,
Нервно ветер взлетел освежавшей волной.
Заметался взволнованно рыженький сеттер,
Что-то жалко скуля пред ночной тишиной.
В отрешённом мерцании лунного света
Он искал, не забыв, блеск её башмачков.
Отголоски невзгод исступлённого лета,
Злую хмарь углядел в седине облаков.
Дождик бьёт в запотевшие стёкла —
Слёзно просит впустить его в дом,
Где нет зноя, ничто не прогоркло,
Не ударит навязчивый гром.
Только нет там приветного ветра,
Нет раздолья для вольной судьбы,
Лишь житейский комфорт дарит щедро
Сладкий сон – пустозвон похвальбы.
Пыль клубится вдоль серой дороги,
Рожь лепечет про дождь-благодать.
Он омоет уставшие ноги,
Прочь уйдёт, чтоб вернуться опять.
Поутру лишь тумана тревога,
С ней в росинках холодных луга.
В полдень снова жара-недотрога…
И, как вестник, кричит пустельга.
У каждого судьба одна – своя…Быль[6]
Как часто старость, будто сирота,
С усталыми, поблёкшими глазами —
Под взором мудрым жизнь уже не та —
Сама с собой бредёт под небесами.
У каждого судьба одна – своя!
Нередко лик её подобен драме.
Там, стон и радость вовсе не тая,
Душа обнажена добром с грехами.
Я помню, как сутулясь шла она —
Соседка, в угнетённости шатаясь;
И исповедь, что длилась допоздна,
Услышать довелось, уже прощаясь.
Мать милая, как солнышко, тепла.
Отец, как сыч, угрюм и недоволен
Той долей, веру выжегшей дотла…
Обычно был упрям и своеволен.
А память, уносившая в Донбасс,
Услужливо былое подносила:
Вот Олечка – там деточкой звалась…
Голодная «на хлебушек» просила.
В день тяжкий, рваный от войны,
Тропою в изумлённом мире мая
Шли путники из чуждой стороны
Куда-то вдаль, на счастье уповая.
Под зноем изнывая, по степи
Брели с новорождённою устало,
И зло супруг велел: «Ты не терпи!
Оставь её! Забот у нас немало!
На ближнем бугорочке сон-трава,
Дитя уйдёт в покое безмятежном.
Не плачь, Мария! Лишние слова!
Увидишь ты её в краю нездешнем.
А скажешь “нет” – покину я тебя,
Навек забыв, что было между нами.
О женщина, тогда вини себя!
Святым молись, упав пред образами!»
Не видя света, девочку прижав,
Жена, рыдая, что-то прокричала;
И сник Ефим, с покорностью сказав:
«Скорей пойдём до ближнего причала!»
Грусть и болезнь – родные две сестры,
Бегут, ползут за жертвой, обольщая…
Их раздражала радость детворы,
Грозили ей, напасти обещая.
Как бич, по ранам преданной души
Хлестнула боль – грудь матери заныла:
Чем Ниночку теперь кормить в глуши?
Мятущееся небо столь уныло!
Дочь Оленька… Ей пятый шёл годок,
Малышка горе сердцем понимала…
Там, где стоял какой-то городок,
Нашли приют. Ночь мглою обнимала.
Вслух мыслила смышлёное дитя:
«Скажу, заплакав: люди, всё узнайте!
Я в дом зашла, конечно, неспроста —
Нинулечке “на сосочку” подайте!»
План девочки, сработав, спас сестру,
Казалось, мир довольно улыбался…
Вот наконец дом отчий на яру,
Встречая их, скрипуче отозвался.
Не пели величальную щеглы,
Которых много до войны бывало.
Лишь, злобясь, ветер лез во все углы,
Забвения раскинув покрывало.
Ох, трудно было молодой семье —
Никто не ждал, родня смотрела косо:
Как, дескать, им работать на земле!..
Девчонки у хозяев съели просо!
Въявь жили обездоленно – в углу
Прогнившего, невзрачного сарая,
Где три рогожи втоптаны в золу…
Храбрились, на невзгоды невзирая.
Но голод наступивший удручал,
Померкли сразу личики детишек;
А сытый дядька их не замечал,
Хотя, любя, жалел своих парнишек.
Тут вмиг решила Оленька пролезть
В богатый двор соседей скуповатых,
Чтоб из помойной ямы взять поесть
Картофельных очистков сероватых.
О, как Мария радовалась им —
Накормит, ублажит семью родную!
Не прикоснулся к блюду лишь Ефим,
Заметив, указал на гниль больную.
В ночь, чёрную от плача, диких мук,
Отчаянности тягостных сомнений,
Мать умерла, не видя детских рук,
Дрожавших в исступлённости молений.
Уж много лет минуло! Скорби взгляд,
Когда она страдала, угасая,
Не схоронить! Кто в этом виноват?
Жила надежда, змейкой ускользая.
Муж не забыл Марусеньки глаза
Ласкавшего фиалкового цвета,
Где слёзы грёз – чистейшая роса
В невинности сиявшего рассвета.
Нет, не найти желанной на земле
Уставшему, ненужному, больному,
Коль луч она в давившей полумгле —
Крылатый и светивший по-иному.