Нина Рябова родилась в д. Алфёровской Харовского района Вологодской области, в крестьянской семье. Окончила Вологодский пединститут по специальности «русский язык и литература».
Первая книга – «Чеченский шрам» – вышла в 2006 году (Москва, «Время»).
Позже вышли книги: «Судьба быть вдовой» (2015), «Он был первым» (2018), «Долгая дорога домой» (2019), «Родник моей души» и «Дети войны» (2022).
Печаталась в журналах «Северная окраина», «Люди и дела», «Современные записки», газетах «Голос Череповца», «Призыв», альманахах «Серебро слов», «Родина».
Обладатель наград многих литературных конкурсов и премий.
В 2024 году в издательстве Интернационального Союза писателей выходит новая книга Нины Рябовой – «Неиссякаемая любовь».
Не колхозник
Раннее осеннее утро. Светало поздно, и Августа не спешила вставать. У колодца соседка посмотрела на неё неодобрительно и тихо так, сквозь зубы, чтобы только она слышала, прошипела:
– Спят нонче до восьми утра, как в городе. Делать нечего, корову доить не надо, на колхозную работу идти не надо. Господа. Всех перехитрили.
Августа взяла вёдра, пошла неспешно к своему дому на окраине деревни. Рассуждала сама с собою:
– Да, корову доить не надо. Не успели её завести. На колхозную работу не хожу, мы не колхозники. И никакие мы не господа. Слуги – да. Вечные слуги. Сама то в няньках, то в прислугах, а муж то в подмастерьях, то в работниках у хозяев. И домик наш непохож на господский, маленький, даже без двора для скотины. Уполномоченный записал: «Жилище». Пусть жилище, лишь бы тепло было зимой. Детей нет, а сами как-нибудь будем выживать, если будет холодная зима, оденемся потеплее, на печку слазаем, погреемся. «Перехитрили»? Ну, это она зря так сказала. Мы на виду у всех, бедняки. И в колхоз не пошли потому, что у нас нечем было внести пай. Поначалу требовали сдать всё: упряжь, хозяйственную утварь. Пришли с обыском, а у нас нет ничего. «Спрятали»?» – И самим начальникам стало неловко: куда спрятать? Изба с крыльцом, коридорчик – двоим не разойтись. И всё. Кладовочки и той нет.
Уполномоченные приходили ещё несколько раз, но всё оставалось по-прежнему. Хозяйство наше не изменялось. Так мы и остались сами по себе, не колхозники. Помощи ниоткуда не ждали. Ходили в лес, собирали ягоды, грибы.
Всё так. Вроде о них в колхозе забыли. Однажды, правда, в бумаге уполномоченного значилось: «Не охвачен колхозом Омелинеч». Но местный председатель написал: «Это прозвище Александра». Александров было несколько в деревне: поди разберись какого. Да и не прозвище это – просто так звали по имени деда ли, прадеда Омели, Емели. В деревне привыкли так называть: Флешинеч, Галахинеч, Мовдинеч. Настоящих документов – паспортов – у колхозников не было.
Но вот вспомнили, что её муж когда-то был у сапожника в подмастерьях.
– Сшей мне сапоги, – приказал Главный.
Тот тогда оробел:
– Не из чего, начальник.
– Как не из чего? У меня всё есть.
– У тебя всё есть, но это твоё. А у меня нет ни шила, ни ниток, ни вара, ни колодок, ни дратвы… Даже ножей сапожных и тех нет…
– Запел: ничего у него нет. Я всё принесу.
Августа вспомнила, как волновались они тогда.
Но всё обошлось. Сапоги были сшиты. Конечно, никто ничего не заплатил за работу. Правда, её мужа стали теперь называть чеботарём. Имени по-прежнему не было. Начальник принёс в ремонт сапоги жены:
– Пусть пока остаётся у тебя всё, чем пользуешься, все инструменты. Шурина пошлю к тебе, у него тоже сапоги просят каши.
Так её Александр начал работать.
Августа настолько глубоко погрузилась в свои воспоминания, что по возвращении домой не сразу заметила: мужа дома не было.
– Куда мог уйти? Кто его позвал? Зачем?
Испугалась не на шутку.
Она истопила печь, сготовила нехитрый обед. Взяла свою заветную Божественную книгу, стала читать.
Александр возвратился к обеду.
– Господи, где ты был? Почему не предупредил?
Он приложил палец к губам:
– Тсс… Вышел, чувствую: похолодало. Надо проведать своих друзей за ямами.
– За ямами? Это такая даль!
– Да, даль, но надо посмотреть, как они готовы к холодам. Я успел, они начали сбрасывать иглу. Через два дня этого было бы не увидеть.
Августа вспомнила, как впервые пошла она с Александром в лес. Шли долго, он показывал ей дорогу, просил запоминать.
– Вот здесь ты будешь собирать ягоды, там – грибы. А вот это – мои друзья.
Она подняла голову, всмотрелась в верхушки елей.
– Они готовятся к зиме, день-два – и всё изменится, пройдёт иглопад.
– Разве падают иголки с ёлок? – удивилась молодая жена.
– В пять-семь лет обновляется ель, она сбрасывает хвою.
– Она болеет?
– Нет, это здоровые деревья. Почва здесь такая, что елям достаточно влаги, но игла опадает по Божьей воле. Дерево обновляется. А вот лиственница – это другое дело. Каждую осень сбрасывает иголки. Пихта – раз в двенадцать лет.
Он ещё что-то говорил, но Августа повторяла про себя: через пять-семь лет, через двенадцать. Значит, они снова придут сюда, увидят, как изменилось всё. Это далёкое и представить невозможно. Александр же пришёл сюда не первый раз. Смотрит на ели, ласково проводит ладонями по стволу, ветвям, разговаривает. Как же ей научиться видеть всё так, как он?
Наступила зима. В её жизни ничего не изменилось, она старалась сделать избу уютной, мыла, тёрла. Много и подолгу читала Божественные книги. Поставили заборочку, где сидел Александр. Теперь из горенки нельзя было видеть маленький чурбачок, на котором он сидел, и второй чурбачок, где он колдовал над новым заказом, резал кожу, шил, вбивал гвоздики, орудовал дратвой.
Последний месяц зимы оказался на редкость тёплым. Случалось, солнышко светило как-то по-весеннему, долго не уходило за горизонт. Ночи были холодными, как и в январе. По утрам – наст. О! Как любил это время Александр. Глянешь в поле – всё искрится, переливается серебром, появляются какие-то голубые полосы, зеленоватые, если смотреть долго. Набежало облачко – всё стало чуть темнее, но блеск сохранился. В детстве Александр бегал по полю, зная, что наст его выдержит, он не оступится, можно бежать далеко-далеко.
Теперь они шли вместе с Августой, смеялись, шли быстро за ямы.
Изумрудную полоску вокруг ели первым увидел он. От неожиданности даже остановился, привлёк к себе Августу:
– Видишь? Скажи, видишь?
– Вижу! Красота! Словно бусы зелёные уронила ёлочка на землю.
– Не пришли бы день-другой – ничего бы не увидели… Игла опала.
Они долго стояли, не смея шагнуть вглубь леса, словно боялись спугнуть иглопад. Стояли молча. Любовались.
– Это Божье творение, – Августа прервала молчание первая, – Божья воля.
В деревне их ждали.
– Что, Александр, игла опала?
– Да, сегодня начала опадать. Пройдёт день-другой – и всё.
В их местности на этом держался календарь всех сезонных работ. Новость передавали друг другу, записывали, обсуждали.
И так из года в год.
– Слышала? Игла опала. Омелинеч специально ходил в лес.
Его уважали, любили, человек он был незлобный. Называли по-за глаза Омелинеч, всочь – Александр. Нас, детей, особенно предупреждали: «Не скажи Омелинеч, Михоня, Проняш, Санук, говори по имени-отчеству». Отчество мы забывали, но я не помню, чтобы кто-то из нас назвал кого-то прозвищем.
– Слышала? Игла опала, сам Омелинеч сказал.
Знающие грамоту записывали точную дату, а потом то и дело в разговорах напоминали: «Игла опала…»
Все благодарили, сеяли-сажали вовремя, лунных календарей не было, подсказок других – тоже.
И вот в благодарность за подсказки о времени заморозков, ливней, засухи председатель подарил Александру гардаман – своеобразный напёрсток, чтобы не обрезать руки при шитье обуви.
И потянулись мужики в домик на краю деревни: кто-то – из любопытства, кто-то – чтобы сделать заказ.
– Говорят, какую-то замысловатую машинку тебе подарил председатель? – спрашивали одни.
Другие повторяли мудрёное название: «Гар-да-ман…»
А если честно признаться, то не диковинная машинка, не иностранное слово волновали мужиков.
Один всю жизнь мечтал о сапогах со скрипом, другой хотел, чтобы, когда пляшешь, дроби слышала деревня:
– Чего стесняться? Сошьёт, свой мужик, мастер.
О том, что Омелинеч не вступил в колхоз, никто уж и не помнил.
Чеботарь. Один-единственный в округе. Нужный человек – это знали все, детям своим рассказывали.
Что касается его фенологических наблюдений – вопрос особый. Он вёл не просто записи, а расчёты, сравнивал, отмечал, даже делал зарисовки.
Мне шестой год, на зиму сердобольные люди могли подарить свою изношенную обувь, а с весны до зимы – босиком.
Мама посмотрела на мои ноги в цыпках, прослезилась. Она чувствовала мою боль, решение приняла сразу.
И вот в нашей маленькой избе появились два козлёнка. Их принесла мама в маленьком кузовке, поставила на лежанку.
– Ну, вроде отогрелись. Вставайте. – Ласково взяла на руки и поставила на пол. Маленькие, на тонких ножках, непонятные существа, они не могли стоять, сразу падали. Кошка соскочила с печи, подбежала, понюхала и – на улицу. Бабушка Ираида налила молочка и – тоже к ним. Козлята не реагировали.
– Ну, не жильцы, видно, – сокрушалась старушка.
Козляток поила мама из соски, я расчёсывала им шёрстку.
Они выжили, стали бегать, скакать по лавкам, прыгали на стол.
– Спа́су от них нет, – жаловалась бабушка Ираида, – кринку разбили, цветок обгрызли. Чёртово племя. В огород заберутся, что будем делать?
Но до этой чудной поры, когда всё зеленеет, цветёт, козлятки не дожили.
Их не стало как-то неожиданно.
– Где надурашники? – спросила я, возвратясь от подружки.
– Продали.
– Продали?..
Как же мудро поступали мама, бабушка Ираида, как же берегли взрослые люди психику детей! У нас были две кошки, значит, были котята. Но если надо от них избавиться, я, ребёнок, ничего не знала, не видела.
Так и с козлятками…
Мне неведомо было, какие трудности преодолела мама, прежде чем я пришла в дом на окраине.
Ещё не вечер, но в доме сумрачно, какие-то зелёные блики на полу, на стенах. Пахнет чем-то незнакомым, густым, то ли хлебным, то ли церковным. Закружилась голова, я опустилась на лавку в прихожей.
– Посиди немного, я проведу тебя к мастеру, – услышала голос Августы.
Ноги стали тяжёлыми, чужими, но она не дала мне упасть. Мы прошли в маленькую каморку, где сидел Александр на низком чурбачке.
– Давай ножонку, сниму мерку.
Я почувствовала, как сильные ласковые руки взяли мою ножку. Он приложил какую-то деревянную толстую дощечку, отметил что-то карандашом. Потом встал, погладил меня по голове:
– Да ты уже большая, не дрожи, всё будет хорошо.
Это была первая примерка будущей обувки.
Через несколько дней – вторая примерка.
Теперь я уже не шла – бежала.
Августа провела меня к сапожнику.
– Садись на чурбачок – так будет удобнее.
Дедушка надел на мою ногу башмачок:
– Так, головка подошла, меряем задник. Тоже хорошо. Не давит? Удобно? Встань-ка.
Голос дедушки был ласковым, завораживающим.
– Придёшь, когда скажет мама.
Ждали недолго.
И вот я бегу в дом на окраине соседней деревни. Ночью похолодало. На дороге лужи, они подёрнулись льдом. Замёрзшая земля больно щекочет подошвы. Бегу ещё быстрее, представляя, как надену обувку.
В избе знакомый запах, но теперь мама объяснила мне, что это запах ладана, дёгтя, бояться не надо. Августа встречает меня, провожает в каморку.
На маленьком чурбачке – о, чудо! – стоят сапожки. Чёрные красивые маленькие сапожки. Дедушка гладит меня по голове, сажает на чурбачок и… надевает один сапожок, потом – другой.
– Встань-ка!
Я встаю, чувствуя, что стала больше ростом, ногам тепло, что-то щекочет, покалывает.
– Хорошо, вроде ладно, – это он о своей работе. Снимает с моей ноги один сапожок, другой, берёт какую-то изогнутую металлическую скобу, глубоко погружает в сапожок.
То же делает и с другим. Вытряхивает на бумагу деревянные палочки.
– Давай ножонку… Нравятся сапожки? Носи на здоровье.
Августа провожает меня до улицы.
И вот я уже иду домой. Хочется бежать, но я стараюсь идти медленно. Боюсь запачкать сапожки, ступить на лёд. Знаю: ступишь на лёд – он проломится, острые тонкие льдинки поцарапают сапожки. Но мне так хочется показать маме, бабушке Ираиде обновку, что я не выдерживаю, снимаю сапожки и быстро бегу босиком.
Встречает бабушка Ираида:
– Ой, ноги как у голубка! Давай сюда в тёплую воду.
Мне непонятно, почему она не увидела сапожки?
Она моет мне ноги, сухо-насухо вытирает, берёт две тонкие тряпочки.
– Это портяночки, сапожки на босу ногу не носят.
Потом она вытерла подошвы сапожек, полюбовалась, перекрестилась, стала читать молитвы, моля Господа Бога о здравии раба Божьего Александра, рабы Божией Галины.
Я же повернула подошвы к себе и стала считать, сколько деревянных гвоздиков вбито в них. Считала, сбивалась, снова считала.
Спустя много лет я узнала, на какой риск шли дедушка Омелинеч и моя мама. Существовал налог на мясо. Кожи было запрещено выделывать. Всех проверяли, и всё проверялось.
Любовь к ребёнку заставляла рисковать. Любовь к женщине – вдове помогать.