Они, как обычно, поужинав, смотрели по телевизору очередную шоу-жвачку, но странная тревога словно повисла в воздухе. От попытки жены вызвать неотложку он отказался, предложил подождать до утра, но долго не мог заснуть, думая, как бы нечаянно не лечь на левый побаливающий бок. Вдруг боль стала такой острой, что не смог терпеть, вскрикнул и, как ему казалось, полетел куда-то по освещенному ослепительным светом длинному коридору и неожиданно провалился в абсолютную темноту. Сквозь уходившее сознание слышались дрожавший голос жены, стук открывавшихся и закрывавшихся дверей и надрывный вой сирены скорой помощи.
Удалявшиеся и затихавшие голоса задавали какие-то вопросы, что-то разъясняли, звучали непонятные команды. Казалось, время стремительно помчалось вспять со скоростью перемотки пленки всплывшего в памяти узкопленочного домашнего кинопроектора, немного притормаживая на некоторых событиях, иные пропуская, и начало обратный отсчет с воспоминания о нежных руках матери, обнимавших его, когда сидел на ее теплых коленях. Почему-то вспомнил сначала руки и тепло маминого тела и только потом лицо. Ему было около пяти лет, когда она умерла при родах вместе с неродившейся девочкой, которая могла бы стать его сестрой.
Отец, чтобы отвлечься от внезапного горя, оформил отпуск и вместе с сыном поехал на родину. Родом он был из старинного украинского села Писари́вка и иногда с удовольствием рассказывал о своей первой поездке в Ленинград вместе с группой односельчан, награжденных туристической путевкой, как тогда говорили, «за успехи в социалистическом соревновании». Восемнадцатилетнего украинского парубка сначала все увиденное восхитило, но через три дня ему, переполненному впечатлениями, уставшему от городской суеты, нестерпимо захотелось домой, в родное село.
Поезд отправлялся на следующий день вечером. Это была суббота, и до отъезда отец успевал выполнить поручение родителей – посетить дальних родственников, давным-давно ставших ленинградцами. Лишь однажды справившись у случайного прохожего, он нашел нужный дом и квартиру и позвонил. В проеме открывшихся дверей стояли смутно помнившаяся с детства, радостно улыбавшаяся тетя Тамара и черная собака незнакомой породы, молча смотревшая снизу вверх. Вскоре он узнал, что это был любимец семьи шотландский терьер, но в тот момент удивленно воскликнул:
– Собака у хати, що ж це таке?
Тетя Тамара улыбнулась, спросила, какими судьбами оказался у них. В ответ услышала:
– Та вот, дурнэ поихало в турне…
– Оно приихало вовремя, – подыгрывая гостю, сказала хозяйка, – проходи в комнату и садись за стол. Мы как раз обедаем. Кстати, знакомься: моя подруга Ольга Николаевна и ее дочь Вера.
За столом сидели моложавая женщина средних лет и очень похожая на нее девушка. И, когда та подняла на него свои яркие серо-голубые глаза, у отца словно перехватило дыхание.
Подошло время собираться на вокзал, и Вера вызвалась его проводить. Они стояли возле вагона, и им было не наговориться. Увидев, что кондукторша, держась за поручень, поднялась в тамбур, он обнял Веру, поцеловал, вскочил в начавший двигаться вагон, поспешил к ближайшему окну и еще долго видел ее, сначала бежавшую, потом шедшую по перрону вслед за удалявшимся поездом. Они несколько лет переписывались, перезванивались и ездили в гости друг к другу. Отслужив в армии, он переехал в Ленинград, а его Вера стала мамой Петра.
Отец работал водителем городского автобуса. Работа сменная, и он, чтобы не отдавать сына в круглосуточный садик, перевелся на должность автомеханика в том же автопарке.
Постепенно жизнь налаживалась. Пётр привык бежать навстречу отцу, а не маме, когда тот, пахнувший сигаретами и немного машинным маслом, забирал его сначала из детского садика, потом и из школы. В выходные дни они старались не сидеть дома, а отправлялись, как говорил отец, «в поход» в зоопарк, кино или музей. В Музей артиллерии и Военно-морской так и не по одному разу. Зимой уезжали за город и ходили на лыжах, но это уже когда появилась машина «жигули» – «копейка».
Прошло три года. В один из выходных дней отец был непривычно весел, шутил, принялся готовить обед, накрывать на стол, а изумленно смотревшему на него сыну сказал:
– Сегодня у нас будет гостья. Это очень хороший человек. Надеюсь, она тебе понравится.
Через какое-то время в дверь позвонили, и отец ввел в квартиру женщину чуть выше его плеча, улыбавшуюся губами, глазами и ямочками на щеках.
– Меня зовут Екатерина Павловна. Надеюсь, мы с тобой подружимся. – И она протянула руку.
Пётр резко отвернулся и хотел бежать, но ее руки мягко легли ему на плечи, она осторожно приблизила его к себе и приобняла, и ему стало неожиданно тепло и спокойно.
Екатерина Павловна стала приходить все чаще. Пётр, поначалу смотревший на Екатерину Павловну волчонком, постепенно поддался ее обаянию и стал привыкать к ней. Когда отец сказал, что он и Екатерина Павловна решили расписаться, Пётр принял это как должное. Уют и спокойствие снова поселились в их доме. Отец возвратился к работе водителем на том же автобусе. Через несколько месяцев после регистрации брака они переехали в другой район, удачно поменяв малогабаритную двухкомнатную квартиру со смежными комнатами, «распашонку», и однокомнатную Екатерины Павловны на просторную трехкомнатную.
У Екатерины Павловны своих детей не было. К Петру она относилась по-матерински нежно, интересовалась его делами, радовалась успехам, вместе с ним переживала неудачи и становилась ему, к радости отца, все ближе и ближе. И на родительские собрания в школу ходила тоже она. Иногда Петру хотелось назвать Екатерину Павловну мамой, но что-то останавливало, и он обращался к ней по имени и отчеству.
Отзвенел звонок последнего урока в седьмом классе, начались долгожданные каникулы, и он помчался домой. Екатерина Павловна, которая почему-то рано пришла с работы, бледная, заплаканная, спешила ему навстречу, обняла, прошла с ним в комнату и, когда сели на диван, с трудом выдавила из себя:
– Петенька, родной, папы не стало…
От комка, подступившего к горлу, он чуть не задохнулся, не смог ничего сказать и, обмякший, повалился набок.
Острый запах аммиака из бутылочки с нашатырным спиртом, поднесенной к носу, заставил его резко вскинуть голову и открыть глаза. Екатерина Павловна склонилась над ним и что-то говорила, но он не мог понять, о чем идет речь, и до самого дня похорон был то ли в полубреду, то ли в полусознании.
Рядом с могилой матери места не нашлось, и отца похоронили в некотором отдалении, но на том же, Южном, кладбище. Подробности смерти Пётр узнал из траурных выступлений коллег отца. Они говорили, что Илья Петрович погиб «на трудовом посту», за рулем своего автобуса. Когда отъехал от одной из остановок, у него остановилось сердце, давление ноги на педаль акселератора ослабло, и его старенький ПАЗ, благодаря автоматической коробке переключения передач, уменьшил скорость, съехал с дороги и уткнулся в фонарный столб. Никто из пассажиров не пострадал.
После похорон Екатерина Павловна долго ходила во всем черном, взяв отпуск, почти каждый день ездила на кладбище и попала в больницу с сильным нервным истощением. Пётр старался не оставлять ее одну, научился варить не только пельмени-заморозку для себя, но и куриный бульон, рекомендованный для восстановления сил больной. С ним и купленными по пути фруктами он и приходил в больницу.
Начался новый учебный год, но чувство утраты не уходило. Если Екатерина Павловна задерживалась на работе, он не находил себе места, будто боялся новой потери. Чтобы отвлечь от мрачных мыслей, она старалась его чем-нибудь баловать, отменно готовила и проводила с ним все свободное время. С учебой трудностей не было. К девятому классу он заметно подрос. На физкультуре в строю по росту был уже не в середине, а на правом фланге, четвертым по счету.
В тот день ему исполнилось шестнадцать. Была суббота. Выслушав в школе порцию дежурных поздравлений, самых близких друзей пригласил к себе. Их встретил уставленный разными вкуснятинами стол. Екатерина Павловна разрешила всем желающим выпить по бокалу шампанского. Перед собой поставила бутылку вина. Было весело, и время пролетело быстро. Когда ушел последний одноклассник, именинник помог убрать со стола и пошел в свою комнату, а она осталась сидеть перед почти опустевшей бутылкой, задумчиво подперев рукой голову.
Пётр быстро и крепко заснул, но среди ночи сквозь сон вдруг почувствовал рядом с собой горячее женское тело, руки, обнимавшие его, и частое жаркое дыхание.
– Петенька, дорогой мой, это я, Катя, не бойся, ничего тебе плохого не сделаю…
И она стала целовать сначала глаза, потом губы, потом, сбросив одеяло на пол, грудь и плечи. Пётр, не понимая, что происходит, дрожа всем телом, хотел столкнуть ее со своего дивана. Но неожиданно для себя поддался непривычным ласкам, потом, когда, постанывая, стал отвечать на них, показалось, что каждая частичка его тела наполнилась чудодейственной силой. И он услышал:
– Не спеши, лежи, я все сделаю сама…
Она приподнялась над ним. Соски ее набухших грудей поочередно касались его губ, он их ловил и целовал. Неожиданно она села на него верхом, положила его руки себе на бедра и начала ритмично двигаться. Он поддался ее движениям, чувствуя непередаваемое и прежде неизвестное ему блаженство, необъяснимую легкость и вдруг наступившую полную расслабленность.
И они, опустошенные, лежали, не глядя друг на друга, потом она повернула к нему голову и, касаясь губами уха, шептала такие ласковые и бесстыдные слова, которые он еще не слышал, и все повторилось. Теперь он знал, что делать, и инициатива принадлежала ему.
Они снова лежали. Петру казалось, что он совсем обессилел, но она, отбросив в сторону заколки, сдвинула длинные, по плечи, волосы на лицо, щекоча ими кожу, целовала шею, грудь, живот, мягкими губами охватила его восстающую плоть, втягивая в себя и быстро двигая головой. Его настигла волна теплоты, поднимавшейся откуда-то изнутри, и ему, благодарному, хотелось видеть ее глаза, но они, как и лицо, были скрыты кисеей волос…