А делалось это так. Шпана после кино собиралась за углом нашего клуба. Клуб деревянный, бывшая церковь. Так вот, за этой церковью парни перекуривали, пока никто не видит, и строили стратегию «концерта». Потом шли за деревню, к колхозному саду, где сторожем был деревенский дурачок Ганя. Этот Ганя обычно становился центральным персонажем нашего «концерта».
Наша стратегия была проста: мы засылали передовой отряд в сторону сторожки, где обычно горела керосиновая лампа, а Ганя читал бурятские народные сказки. Другая команда раздвигала тын, входила в сад, где вызревали ранетки, и начинался полный шмон. Яблоки недозрелые, кислятина, а жанр «концерта» обязывал, чтобы все это было съедено или унесено за пазухой как знак доказательства нашего отчаянного «подвига».
Почему мы шли на «подвиг»? Да потому, что Ганя стрелял из дробовика солью, а это, знаете ли, особая стрельба, сродни стрельбе в лоб. И особым почетом пользовался тот «артист», который выходил из сада не только с колхозным добром, но и со здоровой задницей, олицетворявшей, судя по всему, лоб, в который били без промаха. А неделю назад поговаривали, что колхоз приобрел для Гани какого-то черного натасканного волкодава.
Ладно! О волкодаве это были враки, а Ганю мы не любили за его злобный нрав. Будь он нормальным мужиком, «концерты» прекратились бы сами по себе. А здесь азарт, желание подергать сторожа за бороду. Поэтому режиссура «концерта» всегда отличалась «эффектом аттракциона».
Нас было пятеро или шестеро. Вовка Верёвкин, долгоногий сирота военного производства, взялся брать колхозные яблоки вдоль тына, чтобы обеспечить в случае чего нам эвакуацию сквозь дырки в тыне. А мы врываемся вовнутрь, оседлываем яблони сверху и рвем все, что может нащупать рука. Ганя наверх не полезет и стрелять не станет, чтобы не погубить плоды. Поэтому стрелять он может только в… А эта «в» изрядно напоминает голову, и есть страх промахнуться. Для этого нужен многолетний опыт, такой как у Гани. Поэтому, как только появлялся Ганя и обнаруживал нас, мы для поддержания коллектива пели какую-то тарабарщину на мотив популярной тогда «Песни о Щорсе»:
Шел отряд по берегу,
Шел издалека,
Шел он в сад колхоза
Воровать быка.
Голова обвязана,
Кровь на рукаве.
Видно, Ганя шлепнул
Плахой по башке.
Лично мне эта песня была понятной, потому что спасала много раз. Даже когда страху полные штаны, все равно эта песня начинала звучать – и страх уходил.
Так было и на этот раз.
Те двое, которые пошли к сторожке отвлекать Ганю, вскоре вернулись скачками, потому что их приветствовал настоящий черный волкодав, а за волкодавом трусил Ганя со своей берданкой, набитой солью. Не знаю, как это получилось, но Вовка Верёвкин, сирота военного производства, так махнул прыжком в высоту через тын, что спустя почти пятьдесят лет ни один чемпион мира по прыжкам в высоту не мог удивить население нашей деревни. А я сидел на ветках яблони и привычно пел про Щорса. Ганя сидел на пеньке с берданкой под мышкой, смолил «козью ножку» и глумился:
– Так! Про Щорса я уже слышал. Теперь пой про черемушку…
И я пел: «Под окном черемуха колышется…» Волкодав лежал под деревом, опустив морду на лапы, и видно было, как моя песня выбивала из него слезу.
Занялся рассвет. Колхозники с колхозницами пошли в поля. И я засобирался…
Урок химии
рассказ
Общественное мнение – это поток. Даже тогда, когда нам бы пришлось изменить его течение, мы вынуждены за ним следовать.
Вот я и спрашиваю, почему, когда пассажир поезда хочет выпить чая, вагон вдруг начинает качаться и пассажир обливает всех, в том числе и себя? Это не вся правда жизни, но в ней много правды.
Эта история началась давно, когда я был таким же непослушным учеником девятого класса «Г», как мой сын, которому я читаю нотации, а он меня не слушает.
Ну так вот, на этом уроке химии мы катализировали и дымили соляной кислотой. Мы – это девятый «Г» и наша училка, которую мы звали Вороной. На этот урок мы всегда приходили как на особое задание по созданию бертолетового оружия, поэтому неорганическая химия была для нас, как говорила Ворона, «гипотетической формой несформированного сознания». Что это такое, я и сейчас не объясню. Скорее, это была алхимия, когда в одну колбу из разных колб мы сливали всяческие химические растворы до тех пор, пока они не взрывались и наши научные открытия не откладывались до следующего раза. Этой наукой не занимался только один из нас – Павлик. Среди «гэшников» его фамилия Павлов стала его именем, и по-другому его никто не называл. Именно на уроки химии этот Павлик приносил каких-нибудь насекомых типа диких ос, привязывал к ним нитки повыше брюшка и науськивал на наших трусливых девчонок: «Барсик, усь, усь!» Не бывало случая, чтобы осы жалили, но девчачьего визга всегда хватало, и Павлику почему-то всегда прощалось, может быть, потому, что он был самым безобидным из нас и, пожалуй, осы в спичечном коробке так и остались его единственным изобретением.
Парни смотрели на ос как на домашних животных, а девчонки повизгивали и отмахивались, а отмахиваться от ос нельзя.
Сегодня Павлик получил по уху от Аносихи, девчонки, мечтающей о замужестве за москвичом. В эту ее мечту были посвящены все и потихонечку завидовали ей.
Ну вот, кончился урок, а по расписанию он у нас последний. В раздевалке полно народа, шарашат по голове сумками, прощаются до завтра. И вдруг в раздевалке раздался истошный крик Аносихи. Она выскочила в своем чесучо́вом пальто, а из кармана валил то ли пар, то ли дым, и сама Аносиха трясла кистями рук, словно вошла в цыганский раж, и визжала не по-человечьи.
Уборщица тетя Клава не сразу поняла, где и кто орет, но когда поняла, налила полное ведро воды и вылила на пальто разочарованной школьницы Аносихи. Аносиха вынула из кармана руку, покрасневшую от химического ожога. Кто-то сообразил сунуть руку в ведро с водой, в котором лежала половая тряпка. Оказалось, что кто-то налил Аносихе в карман кислоты, но карман не выгорел, как это было кем-то задумано, а, словно нарочно, держался до последнего. Полный карман неконцентрированной кислоты для шестнадцатилетней стервочки и для всего девятого «Г» – это не просто история, а история с размахом на криминальный роман.
Немедленно весь класс вернули в химическую лабораторию, и сам громоподобный директор школы по кличке Циклоп начал самостоятельное детективное расследование по «вопиющему факту», как Циклоп назвал это происшествие. Каждый из нас стоял на том месте, где его застал звонок. Циклоп выпускал нас из класса в том порядке, в каком мы уходили после звонка, и возвращал назад, строя свою логическую цепочку, которая никак не выстраивалась. Но всем было понятно, что злоумышленник кто-то среди нас.
Прошло часов восемь. Дома нас, конечно, потеряли, а Циклоп разыгрывал рольки агентов уголовного розыска. И это ему нравилось.
– Давайте вызовем милицию, – поступило предложение.
– Вы плохо представляете, что такое милиция в здании школы, которая имеет хорошую репутацию, – говорил Циклоп.
Милиция не появилась, никто ни в чем не признался. Правда, многие косились на Павлика, потому что именно он получил от Аносихи по уху.
Надька Соколова – отличница и претендентка на золотую медаль – так и сказала:
– А кто у нас всегда пускает по классу диких ос и травит ими девочек? Павлов! Сегодня он получил от Аносовой. Так, может быть, это он и налил ей кислоты в отместку?
Все повернулись к Павлику.
– Павлик, сознайся, – попросила тихоня Светка.
– С какой стати? – У Павлика покраснели уши, словно он снова получил оплеуху. – С какой стати? Я не виноват, что барсики живут у нас в сенях. Они нашли дырку и живут. Я их приношу в школу, потому что люблю насекомых и изучаю их повадки. Я хочу быть биологом, а не химиком. И я не виноват, что они летают. Они что, кого-нибудь загрызли? Подумаешь, ужалят, так от их жала никто еще не умер, а наоборот, здоровее становятся.
Сразу все повернулись к Корнету – загруженному алгеброй очкарику Борьке Корнакову, вечному «камчадалу» и вечно обозленному на всех. Первой травлю Корнета начала Зельбуха. Вообще-то Зельбуха слыла, и не только в нашем девятом «Г», остроумной и добрейшей евреечкой. Единственное, что ее портило, так это типично еврейский шнобель. Но Корнета она терпеть не могла.
– А я уверена, что это Корнаков! Помните, как он к Гусевой приставал? Он ее чуть не изнасиловал. Еще хорошо, что все хорошо кончилось…
И тут началось! Как будто Зельбуха команду подала. Парни – на девчонок; девчонки – на парней. Шум и гам.
– Одумайтесь! – закричала Ворона. – Вы же хорошие дети! Вы же мой лучший класс!
Но злоумышленник не был уличен, а Циклоп так и не стал Пинкертоном.
Прошло двадцать лет. Мы повзрослели и стали солидными людьми. Павлик не осваивал науку пчеловодства, а стал строителем и закладывал нулевые циклы для высотных домов. По этому поводу даже сочинил толстую диссертацию. Тюря тоже стал чистым технарем и выбился в большие начальники. Корнет уехал на Дальний Восток, стал инженером морозильных установок на большом морозильном траулере. Аносиху занесло в Киев, и там она нашла себе какого-то завалящего профессора со служанкой в его доме.
И вот через двадцать лет мы собрались отметить эту дату окончания нашей школы. Отмечали на даче у Зельбухи, в самом историческом центре города. К этому времени Зельбуха уже сменила свою фамилию в замужестве и у нее подрастали мальчик и девочка.
И кому-то же надо было вспомнить среди застолья ту давнюю историю:
– Так кто же все-таки налил Аносихе кислоты?
Все отложили вилки и отставили рюмки и пытливо стали посматривать друг на друга.
– Чего уж там! Сознавайтесь! – махнула рукой Зельбуха. – Никому ничего не будет. Столько времени прошло.
Никто не сознавался.