Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Бессмертный полк» — страница 11 из 19

Кавалер медали Российской литературной премии (Москва, ЦДЛ, 2017), член МГП, РСП, СРПИ, член оргкомитета и судейской коллегии Ганноверского чемпионата по русской словесности, эксперт Конкурса Поэзии «Ганновер» (Германия), кандидат в члены ИСП, руководитель отделения Ближнего Востока Международного Союза писателей имени свв. Кирилла и Мефодия (МСП), Болгария; Магистр Жюри Фонда ВСМ (stihi.ru, proza.ru), финалист литературной премии «Наследие-2017», дипломант конкурса «Наследие Духовности -2017»; победитель Международного фестиваля «Арфа Давида – 2018» (в номинации «Проза»). Автор девяти книг и авторских сборников. С 1997 года проживает в Израиле. Работает инженером в авиапромышленности.

Моему папе Левину Яну Михайловичу, полковнику авиации, фронтовику, кавалеру ордена Красной Звезды, посвящается

НЕ ТАКАЯОтрывок из автобиографической повести

Глава перваяПоследыш

Я была долгожданным послевоенным последышем. Говоря более развёрнутым текстом, потерявшие надежду папа и мама, израненные во время войны, чудом уцелевшие в пекле самых жестоких сражений, уже и не чаяли… А тут такое дело…

– Папа! У нас родилась дочка!

Хохотали все: весь технический обслуживающий персонал маленького стратегического аэродрома, затерянного на российско-китайской границе, куда папку направили начальником после последовавшей за Великой Отечественной японской войны; техники, инженеры, собственно лётчики и вся обслуга, состоящая в основном из местного бурятского населения…

– У нас родилась дочка! – радостно орал мой четырнадцатилетний брат, спустившийся с близлежащей сопки на велике.

– Их выпишут через неделю!

Радости присутствующих не было границ, так как единственной женщиной на триста километров в округе была моя мама, жена начальника аэродрома в этой богом забытой дыре, кстати месте отбывания каторги писателя Чернышевского, в чьём деревянном доме и прошли первые месяцы моей жизни.

Брат Валерка – сын мамы от первого брака. Брак был навязан маме голодающей семьёй во время печально известных событий на Украине, когда несколько килограммов сахара, выносимых между пышными сиськами украинских работниц за пределы сахарных заводов Бобринского (о чём я расскажу немного позднее), могли спасти нескольких членов семьи, опухающих от голода…

Директор одного из таких сахарных заводов, старше мамы лет на пятнадцать и откровенно ею нелюбимый, терпеливо сносил все «выбрыки» молодого технолога («выбрыки» в буквальном смысле этого слова: мама каблучками нарочито отстукивала по земляному полу его украинского дома-мазанки, намеренно нанося вред и при этом наивно полагая, что такое её вызывающее поведение отсрочит, а может, и аннулирует надвигающуюся, как беда, свадьбу…)

Мама директора откровенно не любила, а любила кого-то ещё (я услышу об этом лет через десять после моего рождения), но семья – бабушка и четыре сестры – была категорически «за»: сахар, спрятанный в больших объёмах мамочкиного украинского бюста, действительно спас семью от голодной смерти…

Перед самой войной родился брат Валерка, красавец с глазами – голубыми блюдцами на пол-лица и пушистыми русыми ресницами. Мужа мамы убили в первую же неделю войны.

Мама продолжала работать технологом на сахарном производстве, но уже в режиме военного времени, за братом смотрела бабушка, пока однажды утром мама, войдя в дом своей сестры, не увидела ладненького рыженького невысокого военного, выделывающего на самодельном турнике в саду чёрт-те что! Военного лётчика-аса определили на постой в сестринском доме. Я даже помню этот дом уже после войны – большой, прохладный, аккуратный, с огромным садом… И помню тот турник, где познакомились мои родители!

Мама моя была девушкой решительной, а может, просто прислушалась к голосу судьбы, но на следующий же день она уже уезжала на фронт следом за папкой, спешно оформленная в интендантскую службу…

Немного попозже я расскажу о войне, о любви моих родителей, об их фронтовых дорогах. А сейчас мне важно отметить, что этот самый мой брат Валерка, лихо спустившись с забайкальской сопки, во всё горло орал:

– У нас родилась дочка!

В самом лучшем доме посёлка, отданном командиру, особенных условий для младенца не было: наскоро соорудили кроватку, натаскали воды в чан возле печки. Дело в том, что всё это происходило в опасной близости к полюсу холода (есть такое местечко в Забайкалье!), где зимой бывает ниже -55 градусов, а коротким двухмесячным летом температура поднимается до +50.

Бедная моя мамочка в последние месяцы беременности очень тяжело переносила жару – дело было как раз в конце июля, – она выливала ведро воды на пол и ложилась почти голенькой под стол («Как свинка», – так она рассказывала мне), чтобы словить хоть какую-то прохладу… А уж зимой! Печка топилась беспрерывно, но на расстоянии метра от неё вода в кадке с водой покрывалась плёнкой льда!

Родители рассказывали, что однажды старший сын папы от первого, довоенного брака, Олег, был приглашён к ним пожить. У Олега к тому времени сложились натянутые отношения с московской милицией, он был причислен к категории шпаны и вынужден был срочно ретироваться из Москвы к отцу на Байкал, где его ждали совсем не московские условия, спартанский образ жизни и молодая мачеха, то есть вторая папина жена… Свободолюбивая душа моего старшего единокровного брата Олега не выдержала такой напасти, и однажды зимой он, прихватив из дома все сбережения и все тёплые вещи, чтобы обменять их на деньги на железнодорожных станциях, сбежал в Москву. Так родители в течение трёх дней сидели взаперти дома, пока служащие не хватились командира, поскольку выйти наружу в такой жуткий мороз без специальной одежды не представлялось возможным…

– Папа! У нас родилась дочка!

В свой первый дом я попала больше чем через неделю. Нет, не подумайте, со здоровьем всё было хорошо, благодаря крепким генам мамочки и особенно папочки, но в одно и то же время с мамой рожала бурятка из дальнего стойбища. Она «нагуляла» ребёнка от солдатика и не собиралась его забирать.

Ребёнок был смуглым, узкоглазым, родился с чёрными волосами и с седой (!) белой прядью через всю голову… Сердце мамы не вынесло – и она решила его забрать. А тем временем, пока оформляли документы моему потенциальному молочному брату, кормила нас обоих, благо молока было с избытком, ещё и сцеживала! Но в последнюю минуту всё разладилось: бурятка вернулась за ребёнком, упала в ноги врачам, поцеловала маме руки и забрала сына. Я часто думаю, как было бы здорово, если бы в нашей семье остался роскошный узкоглазый мальчик-бурят! Жизнь, наверное, была бы ещё богаче и непредсказуемее…

Вопрос имени деморализировал и втянул в бесконечные дискуссии весь состав аэродрома! Чего только не предлагали! Но папа был непреклонен: только Виктория! Дело в том, что в это время английские докеры в каком-то там порту добились какой-то там победы над дирекцией порта и все газеты чернели заголовками: Виктория! Виктория! Победа, значит. Как истинный московский (читай: английский) джентльмен, мой политически подкованный папка не мог обойти этот факт… Так меня назвали редким в Бурятском автономном округе именем Виктория и торжественно встретили на военном аэродроме всем составом, несомую на руках счастливой мамой-хохлушкой…

Глава втораяОдиссея папы Яна

До того незабываемого в жизни моих уже немолодых, по тогдашним меркам, родителей дня, когда бог послал им в моём лице позднего и любимого ребёнка, у каждого из них уже был за плечами богатый жизненный опыт и своя одиссея. Особенно у папы Яна.

Место моего появления на свет было выбрано не самое подходящее – в богом забытой дыре в Забайкалье, в доме, где писатель-демократ Чернышевский отбывал когда-то ссылку, о чём я рассказывала в предыдущей главе. Папка был уже в больших воинских чинах. Больших настолько, насколько позволяла «пятая графа», как шутя любил приговаривать папа, – графа национальности в паспорте…

В доме его родителей было идеально чисто и вкусно пахло клёцками. Мама моего Янчика – а тогда его звали Иосиф – плавно, но быстро передвигалась по дому, несмотря на необъятные размеры.

– Йоселе-Йоселе, и где ты вечно пропадаешь? – причитала моя бабушка, выискивая неугомонного, самого младшего, рыжего веснушчатого мальчишку.

– Все дети как дети, а ты – скочим (сорванец – идиш], каких еще поискать!

– И что из тебя вырастет? Что тебе положить – лапшу или суп с клёцками?

Бабушка обладала невероятными достоинствами в виде необъятного бюста, вскормившего семнадцать (!] детей; непревзойдённых кулинарных способностей, позволявших ей из одной курицы готовить семь блюд, чтобы накормить всю свою семью; и огромной любви и терпения, которые позволяли ей достойно содержать дом со всем этим выводком и мужем-сапожником.

Дед был честным и бедным, соблюдал традицию, искренне молился своему богу и любил пропустить рюмочку после трудов праведных. Он давно смирился с главенствующей ролью жены в доме, не вмешивался ни в какие дела, хотя бабушка искренне почитала мужа и подчёркивала важность его слова и его присутствия.

Типичная еврейская семья в типичном еврейском местечке в Белоруссии. Нетипичным было лишь то, что из этого огромного количества детей вышло пять человек высшего комсостава Красной армии. Старший брат папы, дядя Семён, станет впоследствии одним из первых комиссаров конницы Будённого, о нём будут писать книги. Забегая вперёд, скажу, что папа будет стоять у истоков Звёздного городка. Один из старших братьев будет всю жизнь играть на трубе в Большом театре. А когда их городок оккупируют фашисты, то всех их, всю семью, всех, кто не уехал, не удрал, не призвался в армию, включая деда и бабушку, немец выведет на центральную площадь местечка и закопает живыми в большой, специально для этих целей вырытой яме, на глазах других местечковых жителей, за тех самых пятерых офицеров… По доносу. Я знаю, что сейчас на этом месте соорудили стелу в память о семье моего папки. Я там не была. Больше, к сожалению, мне ничего не известно.

Но вернёмся в тот день, когда бабушка безуспешно пыталась отыскать своего младшенького – Йоську. А Йоська тем временем, прихватив из дома немного хлеба и сахара, спал на верхней полке поезда, уносившего его из родительского дома в такую желанную Москву! И вправду – «скопим».

В Москве в то время начиналось строительство метрополитена. Требовались рабочие руки, строительный материал, мозги. Йоська сколотил бригаду из такой же, как он сам, шпаны, приехавшей в Москву за счастьем и удачей, придумал способ очистки выжиганием старых заброшенных склепов на безымянных кладбищах и, поставляя строительные каменные плиты подрядчикам метрополитена, сумел заработать неплохие деньги.

Подавая документы в машиностроительный техникум на дневное отделение, ясно понимал, что, если вместо Иосифа он назовётся Яном, его шансы на успех увеличатся…

Бог дал ему мозги. Я всегда шучу, что если бы у меня было хотя бы пять процентов его способностей, то я была бы уже нобелевским лауреатом. Блестящий математик, музыкант, полиглот, он за два с небольшим года экстерном окончил техникум и семнадцатилетним пареньком был принят на один из старейших заводов Москвы замначальника цеха! Тогда очень ценилось образование.

Московская жизнь бурлила! Мой Янчик сколотил один из первых джаз-бандов в Москве, попевал в оперетте, работал за двоих и… женился в семнадцать лет. В заводоуправлении выделили молодым заводскую квартиру. В этой квартире вырастут впоследствии мои старшие брат и сестра.

Сюда, в эту старую просторную квартиру из красного кирпича на Матросской тишине, и я однажды заявлюсь нанести визит папкиной первой семье, когда стану московской студенткой. Встретят меня по-разному… Сестра – сдержанно-вежливо, брат – откровенно-радостно, бывшая папина жена – настороженно-брезгливо, муж сестры – восторженно: «Посмотри, какая чудная у тебя младшая сестрёнка!» – что и послужило потом поводом для довольно холодного предложения бывать у них как-нибудь при случае…

Так вот, Янчик мой женился на очень красивой женщине намного старше него и вскоре дождался детей, мальчика и девочку, – умных, как сам, и красивых, как их мама. В то время шёл активный набор в сталинскую авиацию. Папка был молод, хваток, умён и имел отличную физическую подготовку. Его послали на учёбу в Вольское лётное училище – колыбель всех асов нарождающейся советской авиации.

Уж и не знаю, какими такими пируэтами, но судьба круто вела моего родителя к каким-то невиданным в то время вершинам! Люди, окружавшие его в то время, с какой-то небывалой лёгкостью входили в историю! Папа летал в одной эскадрилье с Чкаловым – до его знаменитого беспосадочного перелёта, рос в чинах и в мастерстве. Даже после гибели Валерия Павловича продолжал очень долгую переписку с его женой. Перед отъездом в Израиль у меня хватило ума передать эту переписку в музей…

И всё бы было отлично, не случись один казус… Кирпичные стены квартиры, полученной папкой от завода, были очень тонкими, звукопроницаемыми, а он в то время просто бредил немецким языком! Я уже говорила, что папка был полиглот: ему хватало двух недель для изучения языка, но при условии полного погружения… Так вот, в то самое время он «погружался» в немецкий. А соседке за стенкой страшно приглянулась их квартира, тем более что папа по ночам цитировал по-немецки Шиллера ну просто как немецкий шпион!

«Немецкого шпиона» – папку держали в Лефортовской тюрьме в одиночной камере целый год без суда и следствия. Водили на допросы, били, истязали. Он никогда мне не расскажет толком об этом периоде своей жизни, потому что, выйдя оттуда чудом и чудом же уцелев, он даст подписку о неразглашении и будет своё слово держать… Только будет плакать, вспоминая свою «одиночку», уткнувшись мне в плечо лысой, старой, родной и любимой головой…

А в то самое время, как в Лефортове пытались сделать из папки «немецкого шпиона», военные начальники талантливого и бравого рыженького майора стучали во все двери и таки достучались! На станции Взлётная по Люблинской дороге в Подмосковье формировался прообраз будущего Звёздного городка, и по счастливой фортуне над моим Янчиком провели показательный процесс под лозунгом «Невиновных мы не обвиняем!» и приняли на службу лётчиком-испытателем.

Страна неуклонно приближалась к войне. Перед самой войной Яна послали на учёбу. На этот раз в Институт иностранных языков на военное отделение учить японский язык для будущей деятельности в качестве японского шпиона (шпиона-та-ки!]. Для шпиона самое главное – ничем не примечательная внешность и никаких татуировок, кстати! У папки внешность была самой заурядной, а вот татуировка была: по глупости в молодости наколол на руке сердце, пронзенное стрелой… Татуировку тщетно пытались вывести, но не успели… Да и учёбу закончить не успел: началась война. Но любовь к японскому языку осталась впоследствии на всю жизнь.

О военных дорогах папы и мамы я ещё расскажу, что знаю, попозже, когда настанет время воспоминаний о военных друзьях и встреч с ними, а сейчас я только хочу напомнить, что маму мою он повстречал, когда стоял на постое в хате её сестры на Украине. Мама уезжала за ним на фронт в составе лётной дивизии – сначала по материальной части, потом стрелком-радистом. Они прошли вместе всю войну, прикрывая друг друга своими телами при бомбёжках, приняв для храбрости фронтовые сто грамм… Войну папка закончил подполковником.

– Пятая графа! – смеялся папка…

Было много всякого и разного – расскажу по ходу. А вот сейчас настало время объяснить, как же два моих голубка всё-таки остались вместе после войны: папа ведь был женат и в той семье росло двое детей…

Два любящих фронтовика, Ян и Маша, прошедшие всю войну вместе, увешанные фронтовыми медалями и с трофейными часиками в чемоданах, прибыли в Москву на Киевский вокзал…

– Сиди здесь и жди! Я – к семье. Мне говорили, что жена моя очень бурно не скучает с офицерами на вечеринках… Но я сам должен убедиться. Если всё так, как шепчутся, я отдам ей всё, что имею, вернусь сюда и уеду с тобой на твою Украину!

Ещё поднимаясь по лестнице, он услышал шум пьяной оргии. Дверь открыл какой-то незнакомый офицер. Папкина жена, пьяная, выплясывала в одной немецкой комбинашке на столе, а несколько пьяных офицеров бурно поддерживали её вихляния и хватали её жадными руками… Папа, как в немой сцене, положил на стол деньги, часы, парфюмерию и, крутнувшись на каблуках, быстро сбежал с лестницы…

Когда мамочка, обливаясь слезами и не веря, что увидится со своим Янчиком ещё раз, увидела своё рыжее счастье, которое мчалось к ней, опаздывая на поезд, она уткнулась ему в грудь и не смогла вымолвить ни слова, только сжимала в кулачке два заранее купленных билета…

Потом были папины старания на Украине привыкнуть к гражданской жизни. Не очень-то получалось. Потом папку вызвали в Ленинград преподавать в Военной академии, но маме-хохлушке Ленинград не глянулся, а потом папке предложили с семьёй (он усыновил маминого сына от первого брака, моего брата Валерку) отправляться начальником на военный стратегический аэродром. Там я вас и оставила в конце первой главы, когда рассказывала о своём необычном появлении на свет.

Глава третьяБабушка-антисемитка

Одни из самых ранних воспоминаний детства связываются у меня с ярким и противоречивым образом моей бабушки по материнской линии.

Вторую мою бабушку – папину маму – мне узнать не довелось… Фашисты закопали её живую, вместе со всеми домочадцами, во времена оккупации в Белоруссии. Я писала об этом в предыдущей главе. По словам оставшихся в живых папиных родственников, она была добрейшей души человек! Но вместе с тем строгая и решительная. Папа сохранил о ней самые нежные и тёплые воспоминания на всю жизнь…

Чего совсем нельзя было сказать о его взаимоотношениях с тёщей. Я, конечно, была ещё совсем несмышлёнышем, но и меня иногда озадачивал характер моей бабушки.

Вот я сижу в её маленьком, уютном и чистеньком домике, построенном у нас в саду, и рисую или пытаюсь писать большими печатными буквами.

Здесь надо кое-что объяснить. Когда родители осели на Украине после демобилизации, папе было предложено стать директором военного завода, который располагался в пойме реки Днепра. Там впоследствии всё было затоплено: сотни процветающих сёл с плодороднейшими землями ушли под воду уступив место огромному Кременчугскому водохранилищу! А перед этим великим действом «на низу», как это тогда называлось, и располагался папкин танковый завод. Жить новому директору с семьёй было негде, и посему ему с женой, сыном пятнадцати лет, маленькой, рожденной в бурятском краю дочкой нескольких месяцев от роду, которая с трудом перенесла двухнедельный переезд на поезде из Забайкалья, мотания туда-сюда в Ленинград и обратно, и тёщей, которая не представляла своей жизни без младшей своей (и единственной любимой ею!) дочери, дали жилье.

Жильё им выделили… в церкви, стоявшей тут же, рядом с заводом, на небольшом пагорбке. Церковь была старой, полу-развалившейся, непригодной для проживания. Но руки моей мамочки были сноровистыми, ухватистыми, работящими. Да и солдат давали в подмогу. Так что вскоре семья заселилась в эту необычную квартиру.

И всё бы было хорошо, да вот только комары… Житья от них не было! А в это время по Украине, да и по всей Европе шагала эпидемия полиомиелита. Дети сотнями заболевали этой страшной штукой, их нервную систему парализовал коварный вирус, приговаривая тело к атрофическому полуобездвиженному существованию… Несметное количество комарья «на низу» увеличивало шанс заболевания в разы.

Бабушка подошла к немецкой трофейной коляске, в которой я должна была, по всеобщему замыслу, мирно посапывать, охраняемая и покачиваемая Альмой – немецкой овчаркой специальной выучки по охране и игре с ребёнком, – и отпрянула со страшным криком:

– Воно померло! Немовлятко не дихае!* (Ребёнок умер! Он не дышит! – укр.]

И, накрыв меня с головой простынкой, села возле коляски, причитая, отмаливать мои ещё не существующие грехи… На моё счастье, в те же минуты пришёл на обед папа. Отбросив бабушку и простынку, схватил меня на руки, ринулся к самолёту, который находился в его ведении как директора военного объекта, на небольшой взлётной полосе, проходящей тут же, возле церквухи…

В Киеве, где он был спустя уже пару часов, в военном госпитале была зафиксирована клиническая смерть. Но потом что-то там не срослось с моим преждевременным уходом, и я осталась здесь, с вами, ещё на долгие-долгие годы…

На этой оптимистичной ноте папка получил от местных властей кусок болота (но в центре города!) и начал осушение и строительство огромного (как его широкая душа!) дома. А я вдруг, вопреки прогнозам врачей, пошла!

Стройка продвигалась семимильными шагами, уже заливали смолой крышу. Во дворе для смолы развели костёр… Никто не заметил, как я встала с расстеленного на траве одеяльца и поковыляла к такому интересному и манящему огню…

Кричать я не смогла из-за шока. Рука лежала на тлеющих углях и дымилась. Завыла Альма. Все бросились на этот вой и выдернули меня из дымящихся углей, куда я, видимо, упала, споткнувшись на слабых ножках. Я была без сознания. Сильно пострадала от ожога рука. Кожа на правой ладони практически отсутствовала – мне пересадили мамину кожу из-под мышки. Долго, это я уже помню отчётливо, на большом пальце у меня была дырка, в которую я любила смотреть на солнышко… Ходить я перестала.

Я ребёнок-инвалид. Хожу с трудом. В основном сижу и рисую. Рисовать мне тоже трудновато: обожжённая до кости рука может лишь с трудом удерживать карандаш. Бабушка живёт рядом с большим домом в своём маленьком, кирпичном, на одну комнатку с печкой, который папа был вынужден для неё построить.

Дело в том, что бабушка не общается с зятем-евреем и переступает порог его дома только в крайнем случае, преимущественно когда он не дома: искупаться, помыть голову, пообщаться с любимой дочкой.

Я помню, как мама льёт горячую воду из кувшинчика на голову бабушке, моющей свои роскошные густые русые косы… Скорее всего, она была ещё очень нестарой женщиной, со следами неимоверной красоты! Но одевалась она в длинные, до полу юбки, телогрейку и никогда не снимала с головы платок. Так что присутствовать на мытье головы, как на каком-то таинстве, было для меня любимым и заманчивым занятием.

Вот они закончили с водными процедурами, и мама берёт специальный костяной гребень бабушки и начинает осторожно и с любовью расчёсывать её пышные длинные волосы… Бабушка сидит на табуреточке перед мамой в одной сорочке и кажется непривычно молодой и весёлой! Папы дома нет. Они воркуют о чём-то своём, чего я ещё не понимаю, со смехом и с любовью. Когда папа возвращается домой, бабушка уже у себя, чтобы не встречаться с «жидовской мордой»…

Самая большая беда бабушки – это то, что её любимица, в которую она вложила столько сил и души, решила связать свою жизнь с евреем! Бабушка – из обедневший семьи польских шляхтичей-дворян, она жуткая антисемитка! Её история заслуживает особенного внимания. Получив прекрасное по тем временам образование, со знанием нескольких языков, бабушка нанялась в услужение к графу Бобринскому знаменитому в те времена сахарозаводчику владевшему огромным количеством земель на Украине, гувернанткой.

Уж не знаю точно, как (тайну эту знала только мама, а потом и я), но три моих старших тётки родились в его имении… Граф был уже в летах и хотел устроить бабушкину жизнь. А к бабушке – неимоверной польке-красавице – сватался, но несколько раз безрезультатно, мой будущий дед, влюблённый в неё безумно! Дед хотел взять её замуж с тремя детьми и носить её на руках. Да так всё и случилось. Дед был мастеровитым, весёлым, заводным, любил и заложить за воротник. Но на бабушку молился. Так в один прекрасный день высокомерная гувернантка согласилась, тем более что племянник графа уже начинал прибирать имение и заводы к рукам и в любой день бабушка с детьми могла оказаться на улице…

Отца деда, то есть моего прадеда, то же графское семейство выменяло на охотничью собаку в Орловской губернии, ещё во времена крепостного права. Так что дед был гол как сокол, весел, балагурист и – безумно любил бабушку, которая относилась к нему, как к «быдлу». У них родились ещё четверо детей (двое близнецов-мальчиков умерли в младенчестве]. Мама была последней, седьмой.

Бабушка семью свою, мягко сказать, не любила, деда ни во что не ставила, лежала на печи и читала французские романы. А дед делал по дому всё: и стирал, и готовил, и деньги зарабатывал, и за детьми смотрел! Неудивительно, что начал пить лишнего. Бабка держала деда в строгости, деньги отбирала, и у него, я так думаю, другого пути не было, как податься в пролетарии…

Так они и жили: бабка ненавидела всю свою семью, кроме младшенькой – мамы, дед был председателем местной партячейки, нередко закладывая за воротник, дети росли неграмотными и лишёнными ласки. Кроме мамы. Маму мою бабушка, единственную из всех, выучила в техникуме, а потом и в институте (том самом, который основал ещё граф), вывязывая и продавая чепчики на местном базаре.

С мамой бабушка связывала свои чаяния о счастливой старости вдвоём с любимой дочкой, и кто бы мог предположить, что красавица-мама из всех её бесчисленных ухажёров выберет этого рыжего «жидёнка»!

Деда убили немцы во время оккупации как коммуниста – расстреляли в лесу за городом. О тётках своих, не очень интеллигентных, порой скандальных, порой злоупотребляющих самогоном, расскажу отдельно попозже. А сейчас меня не оставляет чувство удивления перед «выбрыками» истории: граф Бобринский был прямым потомком Екатерины II (внебрачным правнуком) от её романа с графом Орловым. То есть мои крикливые самогонщицы-тётки, детей которых мой папа помогал выучить и поставить на ноги и которые так же, как и бабушка, не любили его только за то, что он еврей, являлись прямыми потомками Екатерины! Какая шутка истории, какой чёрный юмор! Хорошо, что они этого не знали при жизни…

И вот я сижу у бабушки в её домике. Повторяю немецкие и польские слова, глаголы, спряжения… Для своих пяти лет я неплохо читаю и пишу карандашом. Пишу я актёру – главному герою фильма «Матрос с «Кометы»: «Я тебя люблю. Не женись. Скоро я вырасту». Письмо это мама не отослала, как обещала мне, а хранила долгие годы.

Если я правильно отвечаю на вопросы, бабушка гладит меня по голове:

– Файна дытына! (Чудное дитя! – укр.]

– Пся крев! Жидшська морда! (Собачья кровь! Еврейский выродок! – укр. – польск.]

К брату моему бабушка относится с большой любовью и нежностью. Он же не сын моего папы… Брат отвечает ей тем же. Я вот собираюсь у него спросить, да всё ещё не собралась: знает ли он тайну бабушки? И что он знает о том, что мама мне однажды шепнула?

Раз в месяц бабушка надевает «праздничное» платье с кружевами, красиво укладывает пышные волосы, печёт яблоки и раздаёт соседям («святая женщина!») и уезжает на богомолье во Львов. Папа кайфует!

Потом бабушка заболела. Болела тяжело и тихо. Болезнь была неизлечима и протекала быстро. Папа хотел помочь лучшими врачами, лекарствами, операцией. Не принимала. Только когда стало уже не до гонора, брала от мамы болеутоляющее…

Мама кричала и плакала навзрыд! Она схватила кухонное полотенце и рыдала, погрузив в него лицо:

– Мама, мамочка!

Я подъехала к ней на стульчике на колёсиках и тоже заплакала: было страшно… Мама оттолкнула мою руку и зарыдала ещё горше. Так я первый раз столкнулась лицом к лицу со смертью. Остального не помню. Скорее всего, меня берегли от стресса: я ведь ещё не ходила… Брат тоже плакал по бабушке. Папа в тот день пошёл на футбол.

Глава четвёртаяТёмный пруд и белые лебеди

Окна папиного директорского кабинета выходили на тёмный пруд красоты необыкновенной!

Современные дизайнеры садового ландшафта создают такие пруды искусственно, озеленяя берега плакучими ивами, и тратят на это деньги заказчика. Папкин пруд был создан самой природой при некотором участии людей: просто вода, бьющая из подземного ключа, заполнила воронку от авиационной бомбы, упавшей сюда во время войны, ивы выросли сами на благодатном украинском чернозёме (во время оккупации немцы вагонами вывозили этот чернозём в Германию!), а белые лебеди появились здесь вместе с новым директором кирпичного завода, который распорядился построить у пруда свой кабинет, а лебедей приобрёл неподалёку в заповедном хозяйстве.

Я не видела ничего красивее этого пруда в своей маленькой детской жизни!

– Викочка! Надевай красное платье, да, самое любимое! Дядя Вася приехал! Едешь к папику!

Дядя Вася – это папкин личный шофёр и мой личный друг. Платья у меня все в красном цвете, потому что в моей маленькой голове всё красное – это красивое.

Мама моя, не работая на производстве, называлась иждивенкой, отчего очень расстраивалась. Даже всхлипывала иногда:

– Да я же инженер-технолог, а сейчас пишусь «иждивенка»! Какая же я иждивенка! Дом, хозяйство, дети – всё на мне…

Но выбора нет: я ребёнок – инвалид детства, мне нужен уход, и папе, как директору крупного завода, тоже нужен уход, и всей нашей домашней живности: кроликам, курам, уткам, индюкам, свинкам, козе и собаке – тоже нужен мамин уход…

Дом огромный, плодоносящий сад и огород – дела хватает всем. У мамы есть помощница, но они всё равно с трудом успевают переделать всю домашнюю работу, потому что папа – очень компанейский человек! Он садится за огромный стол в саду или на крытой веранде с друзьями, родственниками, гостями – всегда не менее сорока человек!

Все они много едят, в меру пьют, потом очень красиво и долго поют и русские, и украинские, и еврейские песни, перемежая их репертуаром оперным и опереточным…

Соседи давно смирились, особенно после того, как папа помогает им выписать машину-другую дефицитного по тем временам кирпича…

Когда я немного подрасту, я научусь ценить эти застолья; я повстречаюсь за немыслимых размеров родительским столом с замечательными и известными людьми: писателями, философами, министрами и футбольными звёздами! И пока я буду учиться понимать все эти ужасно умные бесконечные разговоры, я всегда буду сидеть рядом с любимым, обожаемым папкой, вжимаясь в мягкий толстенький бок и, единолично завладев его рукой, пересчитывать на ней рыжие веснушки, имя которым – миллион…

Мама шила для меня наряды изумительной красоты! Мама была портнихой от бога. Отучившись на курсах кройки и шитья в Ленинграде, когда папа короткий период времени преподавал там в Военной академии, мама даже сама преподавала на этих же курсах, так как имела большой талант портнихи. У неё «шились» даже женщины при министерских должностях из Киева. Записывались на полгода вперёд…

Рабочий день свой мама начинала часа в три ночи, чтобы успеть продвинуть заказ, пока не начал просыпаться её огромный дом…

Так вот, вернёмся к моим нарядам. Когда мама спрашивала, какое платье мне пошить (а шила она мне их два-три на неделе!), ответ был неизменным:

– Красное!

Все смеялись, а я так громче всех! Итак, я натягиваю любимую одёжку, дядя Вася взваливает меня на спину – хожу я с трудом и дело это не люблю – и идёт со мной к машине.

Я – изумительной красоты ребёнок с длинными белокурыми волосами, которые вьются крупными локонами, с огромными голубыми «мамиными» глазами, тонкой и слабой короткой «полиомиелитной» ногой и обожжённой в костре изуродованной рукой…

Скажу сразу: слёз надо мной никто не льёт, все относятся ко мне всерьёз, а к моему неумению и нежеланию самостоятельно передвигаться – как к данности.

Папа, брат и дядя Вася легко сажают меня на спину, подхватывают за ноги, я обнимаю их сзади за шею – и вот она, такая желанная мобильность! Кстати, папа и брат таскали меня так лет до тринадцати, пока ноги не стали чиркать по земле… И пока брату не надоело моё бездействие и он не начал меня учить ходить. Но об этом потом.

А сейчас мы с шофёром приближаемся к чёрной немецкой трофейной «Эмке» с красными (!) сиденьями, меня усаживают на переднее, папкино сиденье, и «Эмка», немного пофурчав для приличия, отчаливает под шепоток соседей:

– Повезли калечку! Интересно куда?

Этот вопрос волнует и меня. Если к папе на пруд – то такая перспектива меня в последнее время не очень радует, потому что в последние пару месяцев мой визит на пруд обычно сочетается с визитом к заводскому зубному врачу. По поводу удаления молочных зубов. А боли я не выношу, натерпевшись от врачей за свою такую ещё короткую жизнь…

Кстати, я её до сих пор не выношу. Моя мама любила повторять:

– Господи! Да как же ты жить-то будешь – с такой-то чувствительностью?

Впрочем, ты и живёшь-то не благодаря, а вопреки…

В кресле у зубного меня держали за руки двое человек, а я вырывалась и орала:

– Опомнитесь, люди! Где же ваша интеллигентность?

И прочие благоглупости, которые пятилетний ребёнок мог впитать при столь тесном общении с исключительно взрослым окружением…

Но, к моему удивлению, на этот раз машина остановилась в самом центре нашего небольшого городка, у областной поликлиники. Вокруг поликлиники кругами вилась очередь людей с проблемами передвижения: фронтовики, инвалиды всех сортов, полиомиелитные, как я, дети…

Пробираемся сквозь агрессивную толпу.

– Чего прёшь? Мы здесь уже 12 часов!

Протискиваемся к папе, который тут с ночи, и почти тут же заходим в кабинет – снимать мерки на протезную обувь. Меня долго рассматривают, обмеряют, просят пройтись. Я неохотно ковыляю, с трудом, держась за стену… Покачивают головой:

– Вам бы на операцию её, папаша!

Папка – принципиальный противник операции: он посмотрел других детей, которые были прооперированы и теперь сидят в инвалидных креслах… Он ещё не знает, что именно он сделает, но только не операция! Как он оказался прав, мой дорогой, любимый, толстый папка!

Через месяц мы в точности повторим всю эту катавасию с очередью, проберёмся в кабинет по той же схеме: папа уже практически у двери кабинета, я – у дяди Васи на спине, и получим заветную пару обуви…

Ничего уродливее я не видела ни до, ни после в своей жизни! Огромный левый ботинок на шнуровке скорее походил на огромный утюг! «Платформа», как бы сейчас сказали, была высоченная, двенадцатисантиметровая, а сам ботинок доходил почти до колена! Правый был немногим лучше…

Мы их взяли брезгливо в руки, папа сдержанно поблагодарил, и мы вышли наружу. Папа нашёл ближайшую свалку мусора, выбросил туда ботинки и тщательно вытер руки платком:

– Никогда, ты слышишь, никогда не носи подобную гадость!

Всю дорогу до папкиного кабинета на пруду мы хохотали как сумасшедшие!

– Вася! Ты видел, что они пошили для моей королевы? И ещё хотели надеть ЭТО на неё! И ещё – оперировать! Ну и прохвосты! Нет, Викочка, поверь своему старому ослу-папке – мы их всех победим!

Потом, уже на заводе, папка пересказывал сослуживцам свой визит к ортопедам в лицах – смешно передразнивая всех, он так хорошо умел это делать! – и все хохотали, представляя, как он выбрасывает с таким трудом доставшуюся ортопедическую панацею от всех бед – в мусор!

А я, счастливая, с купленным по дороге вафельным стаканчиком мороженого в руке, окружённая влюблёнными в моего папку работниками кирпичного завода, сидела на берегу чудесного тёмного пруда на специально построенной для меня качельке – и болтала разными ногами, одна меньше другой, наблюдая за парой белых лебедей…

Глава пятаяВ переулке

Переулок моего детства находился в самом центре областного города, но при этом являлся как бы частью какой-то даже сельской отчасти (в какой-то мере) жизни… Частные усадьбы с богатыми садами и домашней живностью доставались бывшему офицерскому составу прошедшей войны.

Правда, дорога к этому благополучному существованию в бедненькой среде постфронтовых злыдней давалась нелегко… Родители рассказывали, что, когда строился дом, они ходили в трусах с заплатками… У папы была большая зарплата, мама, хоть и не работала официально – я, как ребёнок-инвалид, требовала постоянного ухода, – очень прилично зарабатывала шитьём.

А вот деньги в доме почти не водились… Как только они появлялись, тут же всё тратилось на «широкую жизнь»! За стол в огромном доме садилось не менее сорока человек: родственники, друзья, знакомые, гости, – все они обожали хлебосольство моих двух Овнов! А мои два Овна были рады до смерти тому, что остались живы в пронёсшихся над ними военных бурях… и на радостях метали на стол всё, что бог послал!

А бог посылал и посылал снедь и вина, домашнюю живность и папкины охотничьи трофеи! За грибами и за рыбой ездили с папиными сотрудниками на небольших грузовичках, с запасами провианта, заготовленного мамой, и с обязательным «горючим» в белых, запотевших, вынутых по этому случаю из обширного погреба бутылках.

Потом, по приезде, все усаживались перед домом мыть, чистить, потрошить и рассовывать по банкам и по бочкам свои трофеи. А у папы был кулинарный талант, доставшийся ему от его мамы, скорее всего… Он мог приготовить что угодно и из чего угодно! Медвежатина в лопухах, испечённая под костром в саду, суп из акульих плавников, добытых на Белом море, зайчатина и кабанятина из местных лесов, филе из копчёной змеи и дикие утки на вертеле – да чего только не готовилось проворными толстенькими пальчиками моего папки!

Я училась потихоньку передвигаться самостоятельно, сильно припадая на левую ногу. Но расширить свой мир хотя бы до ворот, ведущих в переулок, где не смолкали крики, гомон и смех соседской ребятни, очень уж хотелось! Помогая себе маленькой табуреточкой, я добиралась до калитки, усаживалась на небольшую скамеечку, сооружённую там для меня, и зачарованно следила за играми соседских пацанов – из девчонок в переулке были только моя будущая ближайшая подруга, к которой я всю жизнь буду относиться с почтением, потому что она откроет для меня мир книг; «принцесса», о которой я расскажу позже и которая будет по той же причине относиться ко мне, как к наставнику по жизни, и я.

Мальчишек было раз в десять больше! Ко мне они относились никак, не видя во мне товарища по играм… Пока однажды…

– Слышь, ты! – сплюнув сквозь зубы, сказал их Главный (впоследствии Андрей – наш сосед).

– А на ворота слабо? У нас нет вратаря. Сиди на своей табуретке и лови себе мячи!

Андрей! Дорогой ты мой! Да понимаешь ли ты, что этой случайно брошенной фразой ты открыл мне мир дружбы, взаимодействия с миром, позвал меня в жизнь? И я, со всем своим потенциалом, только и ждущим повода вырваться наружу, отчаянно поковыляла к воротам! Боже мой, что пережили бедные мои родители в тот вечер, когда, отчаявшись меня дозваться с улицы, появились в переулке в самый разгар игры!

Я стояла на воротах, скособочившись, измазанная в пыли, в одних длинных, с резиночками панталонах (красное платье было сброшено тут же, в пыль, поскольку мешало) и готовая в любой момент ринуться на мяч! Колени и локти были сбиты в кровь, а мои новые друзья смотрели на меня с превеликим удивлением и уважением! Сказались папкины гены, да и брат – профессиональный футболист, видимо, как-то повлиял на мою вратарскую славу, которая закрепилась за мной в переулке на долгие годы…

Читать я научилась года в четыре как-то сразу. Папа читал газету, а я, как обычно, тёрлась возле него.

– Смотри, – сказал папа. – Это буквы. Запоминай: П-Р-А-В-Д-А.

Я повторила и запомнила. Потом ещё за полчаса запомнила остальные и затихла, впившись взглядом в газету… Папа забыл, что я уже грамотная, и через пару дней я вдруг начала медленно, но верно читать ему газету… Шок у родителей был неслабым! В тот же день мне нашли детскую книжку, и я прочитала её от корки до корки (страниц пятнадцать!], не откликаясь и не отрываясь, к беспокойству моих родителей. Так начиналась моя литературная деятельность…

Дело в том, что врачи были очень осторожны в прогнозах насчёт меня – пойду ли я в обычную школу, не отразится ли моя болезнь на умственных способностях… У меня часто были невыносимые головокружения, слабость и потери сознания.

Родители так мне были рады, испытывали такое счастье, что я у них есть, что вопросы моей будущей успеваемости их вообще не волновали! А вот такое «реактивное» чтение встревожило их не на шутку! Всё ли в порядке с головой у их ненаглядного дитяти?

Я читала всё подряд – всё, что нашлось в доме! Естественно, по законам жанра, кто-то был должен явиться по судьбе и привести в порядок это бессистемное чтение!

В конце нашего переулка жила болезненная бледная девочка, которая мне сразу же безумно понравилась! Девочка была тоже поздним ребёнком, её родители преподавали в нашем местном единственном пединституте. Однажды я проковыляла до конца переулка, расширяя мой мир. В самом конце через глазок в калитке на меня смотрел чей-то чёрный любопытный глаз.

– Кто ты? – взяла я инициативу в свои руки.

Молчание. Потом слабый девчоночий голосок прошептал:

– Наташа.

– Давай дружить, девочка! – продолжала упорствовать я (Зря, что ли, я сюда добиралась?]. Мальчишки-соседи, которые сделали из меня в то время классного вратаря, научили меня брать инициативу в свои руки; взрослые разговоры дома и взрослые, не по возрасту, книги научили вести диалог.

Девочка была почти на два года меня старше, но на улице она почти не появлялась… Слабый иммунитет, бесконечные аллергии и экземы очень сильно ограничивали круг её общения. Но я как-то сразу смогла войти (читай: вползти по ступенькам] в дом моей новой подруги, понравиться её родителям (папу любили все!] и почти поселиться в нём!

Дело в том, что в их доме жило огромное количество книг! «Библиотека приключений», «Библиотека мировой классики», энциклопедии всех рангов и мастей! Футбол был заброшен, я наконец «отклеилась» от папы, и с самого раннего утра, стукнув условным знаком в калитку, я уже являлась к моей новой подруге и залезала на книжные полки в поисках моего сумасшедшего и всеядного чтения…

За образованием Наташи очень пристально и внимательно наблюдали её родители – всё было под контролем. Через год её отдавали в лучшую в нашем городе школу-гимназию с усиленным английским. Попасть туда было равносильно хватанию жар-птицы за хвост!

Мои родители такими вещами не заморачивались, тем более что немыслимо-престижная школа эта преподавала на украинском языке, а у нас дома больше говорили по-русски…

Я потом уже узнала, что украинский язык, оказывается, очень сложен. И папа, несмотря на свои чудо-лингвистические способности, не ставил перед собой задачи выучить сколько-нибудь прилично этот певучий, чудесный, поэтический язык!

А в доме у Наташи звучали изумительной красоты украинские романсы, которые пел под гитару её отец – красавец с украинскими усами и интеллигентной мягкой улыбкой… Жизнь была удивительно благосклонна ко мне и щедра!

– Девчонки! Спускайтесь обедать! – звала нас Наташина мама, и мы сползали по лестнице с крыши, где у нас было подобие индейского вигвама и где мы поглощали горы своего чтива.

Уминая вкуснейший украинский борщ с салом и зелёным луком, я не сильно заморачивалась насчёт свинины, потому что ещё не знала, какое отношение имеет свинина ко мне, а я – к евреям…

Тогда же и случилась Наташина влюблённость в Вовку Амирова – чёрненького пацанёнка азиатской внешности, жившего в многодетной семье переселенцев на другом конце переулка. Мальчишка был шустрый, симпатичный, экзотической, как сказали бы сейчас, внешности, отличающийся от остальных мальчишек инициативным, деятельным и добродушным нравом. Он был постарше Наташи и уже (!) пошёл в школу…

Сердце моё замирало от сладкой миссии посредницы, передающей записки, от ощущения какого-то тайного счастья, которое ярким румянцем вспыхивало на лицах обоих моих друзей, когда Вовка приходил со своими санками покатать Наташу!

Снег в том году выпал выше нашего роста, смачно скрипел под валеночками, и случалось, что санки валились в снег и мои друзья тузились, как щенки, валяясь в белом пушистом снегу и хохоча как ненормальные! Я тогда ещё не знала, что именно так и выглядит счастье.

Мне тогда тоже безумно захотелось любить! Вовка Амиров был занят, хотя нравился мне тоже… Выбор пал на довольно взрослого парня – нашего соседа напротив, Славку. Славка как-то очень заботливо относился ко мне и носил иногда на спине, совсем как мой родной брат…

Родители у Славки и его сестры Ларисы вечно были на работе, и Славка каждый день варил суп на семью из какой-то колбасы и вермишели… Ничего вкуснее я не ела (хотя дома ждали кулинарные изыски папы и мамы]! Это ещё раз доказывает, что всё – от головы… или от сердца.

Мне почти удалось влюбить себя в Славку, но тут подошла очередь пионерского лагеря… Да-да, не удивляйтесь! Дело в том, что я открыла папке душу, а он…

– Пап, я, кажется, влюбилась! – выпалила я бедному папочке в лицо. – Понимаешь, он намного старше, но это же не страшно – ты вот тоже намного старше мамочки!

Папа смотрел на меня, как будто бы увидел в первый раз:

– Запомни, детка! Никакая любовь тебе не светит! Ты – калека. Никакого замужества, никакой любви, никаких детей никогда у тебя не будет! – уже почти кричал папа, а мама испуганно пряталась за его спину…

Бедные мои родители таким образом пытались меня оградить от суровой правды жизни…

– Ты калека! Тебе – только учёба! О любви никакой даже и не думай!

Долго слова папы висели надо мной дамокловым мечом, направляя всю мою недюжинную энергию, весь мозговой потенциал только на учёбу… Наверное, по-своему папка был прав, и я никогда больше не влюблялась… лет до семнадцати…

А пока меня отправляли в первый в моей жизни летний детский лагерь, в леса и луга. Мама плакала:

– Ну как же она там будет без нас?

Папа был непреклонен:

– Ты её видела на воротах? Не пропадёт!

Брат начинал видеть во мне личность и начинал гордиться своей пятилетней сестрой…

Глава шестаяНачало кошмара

Ночью в доме слышались разговоры, какие-то незнакомые шумы, смех… Ужасно хотелось проснуться и узнать, в чём дело, но весь предыдущий день был так богат событиями, что сон, навалившись на моё шестилетнее тело, всё не отпускал и тянулся, тянулся, так что я заново рассматривала и переживала всю мою вчерашнюю бурную жизнь.

Вчера в саду я впервые ощутила себя художником! Я рисовала с натуры розу в утренних каплях росы. Страсть к рисованию у меня от мамы. Мама рассказывала мне по секрету, что когда она ждала моего рождения, то вышивала крестиком на полотне, попавшемся ей в трофейном чемодане из Германии, маленькую, очень красивую немецкую девочку. Так вот, мама, вышивая, задумала, что у неё будет дочка (чистый ангел!], похожая на этот немецкий ширпотреб.

Вышивку эту я помню всю жизнь – она висела на стене в моей комнате, как напоминание, кому я обязана своей красивой мордашкой… Вариации этой самой девочки встречались потом во всех видах: в карандаше, в акварели и в масляных красках на холсте…

Накануне утром я сидела на скамеечке в саду и рисовала, задыхаясь от восторга, огромную, жёлтую с фиолетовыми переливами розу в нашем саду!

На этом участке сада росли «мои» кусты. Почва была необычайно плодородной: осушенное болото, которое было прежде на месте нашего сада, превращало любую лозинку, подобранную по дороге, в цветущий куст крыжовника, или малины, или спорыша… Часто мы с папкой заключали пари: вырастет – не вырастет, малина или смородина, цветы или ягоды? И я с фанатическим упорством поливала, удобряла, беседовала со своими питомцами, и – о чудо! – через год питомцы начинали зеленеть и ветвиться, а папка с удовольствием проигрывал мне пари… Розу – китайскую, самую красивую на свете – мама тайно подсадила мне весной в мои угодья в качестве сюрприза!

Порисовав, я отправилась записываться в библиотеку. Всё на свете – даже огромное разнообразие книжек в доме моей подруги Наташи – имеет обыкновение заканчиваться… Папа показал мне некоторые фокусы, которым его обучали в шпионской школе: скорочтение по диагоналям, из центра страницы, фотографирование текста с последующим анализом прочитанного в подкорке, и такая всякая прочая «резидентская» чушь, которая послужила мне в дальнейшей жизни очень даже славненько! Уразумев, что мне в моей маленькой жизни хочется больше книжных полок с развалами желательно потрёпанных, зачитанных, толстых книг, естественно было предположить, что однажды утром я решусь и поковыляю в направлении библиотеки, маршрутом, намеченным заранее в тот день, когда Наташин папа взял нас вместе в первый раз на Днепр и, проходя мимо помещичьего, изумительной красоты дома, пояснил:

– Это детская библиотека. Запомните, индейцы! (Мы в то время взахлёб читали Фенимора Купера).

С трудом преодолев три квартала, с упорством двигаясь к намеченной цели и несколько раз останавливаясь по дороге, вытирая слёзы бессилия от хромой тоненькой ноги, я всё-таки добралась до библиотеки! Вскарабкалась на второй этаж, где открывали абонемент, и предстала пред ясны очи симпатичной библиотекарши, так похожей на папиных родственников вместе взятых!

Мы потом будем с ней дружить, с милой моей Полиной Яковлевной, всю жизнь, до самого моего отъезда…

– А где твои родители, доченька? – с ужасом рассматривая меня, буквально приползшую к стойке выдачи книг, спросила библиотекарь.

– Записать нужно меня, а не моих родителей! – резонно ответила я.

– Да, но… – начала было пояснять мне симпатичная тётенька, но потом осеклась, взяла формуляр и уже официальным голосом спросила:

– Фамилия?

– Левина.

– Я тоже Левина! – вскинула на меня глаза.

– Постой, постой! Уж не Левина ли Яна ты дочка?

Неимоверная гордость распирала меня: так далеко от нашего дома, за три квартала, тоже знали моего папу!

– Да. Меня зовут Вика.

Тётенька выскочила из-за стойки и нежно прижала меня к себе:

– А дома знают, что ты здесь?

– Нет, это сюрприз!

– Горе ты моё! – странная тётенька выбежала в соседний зал и начала звонить по городскому коммутатору папе на кирпичный завод:

– Ваша Вика пришла в библиотеку! Она здесь!

На что папа спокойно ответил:

– Не волнуйтесь. Всё в порядке. Она у нас самостоятельная. Я её одну в прошлом году в летний лагерь отправлял. Ничего, кубики привезла – приз самому маленькому воспитаннику смены. Но я сейчас пришлю шофёра, мало ли, машины… город всё-таки.

Дома я появилась с шестью большими толстыми книгами, которые давать мне не хотели, пока я не рассказала, что читала в последнее время.

Вечером, когда папа пришёл с работы, мы все вместе смеялись, когда я, подражая папе, рассказывала в лицах о моём походе в библиотеку, о тёте Полине – однофамилице папы, о двух магазинах по дороге, в которых, оказывается, продают мороженое…

– Дай ей денег в следующий раз, – сказал маме хохочущий папа, – пусть у неё появится дополнительный стимул!

Хотя лучше будет всё-таки, чтобы ты туда ходила вдвоём с подружкой.

Наивный папка! Он не знал, что Наташу одну из дома никуда не отпускают!

Вечером того же дня мы ходили с папкой «на темноту». Так назывался ежедневный ритуал, при котором папа взваливал меня на спину, хотя я уже могла передвигаться самостоятельно, подхватывал меня за ножки и мы с ним шли через плохо освещённый переулок к более светлой улице, на углу которой стояла «наша» скамейка, и усаживались считать до ста редко проезжающие машины.

Каждая машина встречалась с восторгом! А между лучами светящихся фар папка учил меня свистеть или рассказывал – обо всём на свете! Разучив в этот раз на два голоса («художественным» свистом] увертюру к опере Бизе «Кармен», мы, умиротворённые, обхохотавшиеся над впечатлениями богатого событиями дня, возвращались домой.

В доме вкусно пахло заготовками праздничной еды, но глаза у мамы были на мокром месте. Приближалось какое-то событие, думать о котором у меня уже не было ни сил, ни желания. Спать.

Утром, едва открыв глаза, я поковыляла к комнате родителей. По всем признакам, был какой-то праздничный день, и можно было забраться в постель к маме с папой и, прижавшись к горячо любимым «родюлькиным», понежиться и пообниматься.

Дверь, скрипнув, приоткрылась и – о ужас! – на меня с удивлением уставился какой-то безумно красивый дядька, а возле него куталась в одеяло какая-то женщина, не такой блистающей красоты, как незнакомец. Он улыбнулся и поманил меня пальцем:

– Ну, иди же сюда, сестрёнка! Давай знакомиться! Я – Олег.

И вскочил с кровати, и поднял меня на высоту своего огромного роста! Он был намного выше моего папы и отличался какой-то немыслимой красотой и мягким, приятным баритоном. Это был сын моего папы от первой московской жены.

Папа слал в свою предыдущую семью алименты, как положено, поддерживая материально своих детей, Олега и Элю, но Лидия Ивановна, папкина «довоенная» жена, предпочла факт этот скрывать и воспитывала детей в стойкой ненависти к «проходимцу-отцу» по каким-то одной ей ведомым соображениям…

Когда мои родители проживали в Забайкалье, папа сделал очередную попытку контакта со старшими детьми, и его попытка увенчалась успехом: как раз в это время Олегу, типичному представителю московской дворовой шантрапы, грозил в Москве срок, и он с радостью оставил столицу и уехал к папе.

Но там тоже что-то не заладилось, в основном из-за того, что не вышло контакта с мачехой – моей мамой, он не хотел признавать за ней право на существование, ведь она была лишь несколькими годами старше него! И когда над ним нависла угроза уже читинской тюрьмы, он, прихватив из дому все деньги и тёплые вещи, «слинял» в Москву, оставив родителей без амуниции в пятидесятиградусный мороз…

Я ничего этого, понятное дело, не знала, и когда папа каким-то образом, по-моему через свою племянницу Соню, которая поддерживала контакты с его московской семьёй, пригласил сына к себе погостить, я умирала от любви к моему высокому, красивому, вальяжному и барственному брату!

Он был похож на небожителя – с глубоким, хорошо поставленным баритоном (попевал, как и папа в молодости, в оперетте], с холёной внешностью родовитого барина, с выразительным лицом и холодными голубыми глазами.

И брат отвечал мне взаимностью: он тискал меня, лелеял, совал в карманчик тяжёлые металлические рубли «на мороженое» и наводил с папой мосты. С тому времени жизнь его с первой женой, которая держала его в строгости, начинала трещать по швам, карьера не складывалась, он был уже запойным алкоголиком… Папа, ведомый родительским порывом, опять пригласил сына к себе.

Всей семьёй мы стоим на вокзале. Папа, мама, брат Валерка, который вот-вот должен идти в армию, и я, – волнуемся прекрасным ожиданием встречи с горячо любимым мною старшим братом!

Поезд, пофыркивая и постепенно сбавляя ход, притыкается к перрону, и из него выходит красавец-Олег… с какой-то другой женщиной. Он, оказывается, уже развёлся с первой женой и пригласил с собой – начать новую жизнь – свою новую законную супругу.

Римма – особа с испитым лицом, вдвое старше Олега, оглядела по-хозяйски всё выстроившееся перед ней семейство, изобразила на прожжённом лице подобие улыбки и, прикрикнув на замешкавшегося с поцелуями и объятиями со мной Олега, решительно схватила и потащила за собой огромные, битком набитые, «импортные» чемоданы… Начинался кошмар.

Глава седьмаяКошмар

Я видела застолья с большим количеством алкоголя с очень раннего возраста. Гостеприимный дом моих родителей часто посещали руководители тогдашней Грузии. Иногда я видела, как открывается калитка и по небольшому переулочку, ведущему к дому, неторопливо и с достоинством идут красивые грузинские мужчины в строгих чёрных костюмах, с кувшинами молодого пьяного грузинского вина, зеленью и барашками в плетёных корзинах. «К Яну на пленэр» – так это у них называлось. Они были элегантны, умны и воспитанны, настоящие интеллигенты! Распитие вин бывало очень эстетичным, хотя и упивались до чёртиков! Я очень любила папиных грузин, особенно дядю Юру – полуполяк, полуменгрел, великолепный скрипач и поэт, какой-то там министр…

– Дорогой Ян! Золотой души ты человек! И блистательных возможностей! Да будет всегда удача и мир пусть живёт в твоём красивом доме! Пусть близкие твои обогревают твоё сердце своей любовью! Пусть здоровье и радость живут под этой крышей!

Распитие самогона у маминых сестёр, когда мы приезжали в их небольшой городок в директорской машине, гружённой рыбой, грибами, мясом, было намного менее экзотичным и тем более эстетичным, хотя и этот процесс не был лишён для меня прелести.

– Ну, будьмо! Життя прожила, як пiд чужим забором висра**сь, i корабль не поплив… Царство нiбесне мамцi нашiй i батьку!

Пока шло застолье, я гуляла с моими двоюродными сёстрами в саду, выходила с ними на незнакомую улицу прелестного живописного городка, расширяла своё знание мира. Тётки были громкими и скандальными, битыми жизнью. Папу они не любили, но с удовольствием использовали его возможности – выучить своих детей, устроить их на работу, выписать машину-другую кирпича на строительство.

Иногда к папе и маме приезжали погостить их фронтовые друзья. И тогда тоже много пили и пели, и вспоминали былое под громкие тосты и звон бокалов. Папа имел феноменальную память: он сыпал именами, датами, событиями, названиями населённых пунктов и городов, где шли бои, – и всё это сопровождалось неизменными печальными тостами, которые горчили слезой…

– А помнишь, Машенька моя дорогая, как мы во время артналётов немца, тяпнув по сто грамм чистого спирта – «сто грамм фронтовых», – спорили, кто кого телом своим накроет, спасёт от смерти?

Брат Олег и его новая жена Римма пили безобразно, по-чёрному, дико и свирепо. Часто дрались у себя в домике, который остался от бабушки. А наутро выползали оттуда в синяках, ссадинах, злые, с похмелья и неохотно плелись на работу. Воровать.

– Римулик! А где у нас бутылочка, солнце? Ходь сюда! Неси немедля, ж*па! Убью!!! Ну, вздрогнули!

Папа поначалу сделал всё, что было в его силах, чтобы помочь сыну устроиться на новом месте: Олег получил должность управляющего городским автопарком, а его жена заведовала секцией меховых изделий в местном центральном универмаге. Но со временем стало ясно, что папин авторитет не всесилен, их обоих заподозрили в растрате и, чтобы не доводить дело до суда, уволили.

Разгорался скандал. Я, будучи ребёнком, любимым всеми, с ужасом наблюдала метаморфозу любимого брата и бесстыдства его жены…

– Эля, дочка! Приезжай! Я знаю, что ты можешь с ним поговорить, привести в чувство! – кричал папа в телефонную трубку, заказав телефонный разговор с Москвой.

И вот мы опять всей семьёй на вокзале. Встречаем мою старшую сестру с мужем Виктором и маленьким сыном Игорьком. С нами на вокзале и брат Олег – чисто выбритый, холёный, удивительно трезвый. Возле него стоит, вцепившись отлакированными пальцами-щупальцами в рукав, спутница жизни. Она тоже удивительно трезва по случаю приезда московских родственников.

Для неё это нешуточный экзамен: она должна будет произвести хорошее впечатление! По этому поводу Римка, как её за глаза и в глаза звали все, тоже трезва и ведёт себя прилично.

Первую жену Олега, серьёзную, строгую, державшую его в ежовых рукавицах, в московской семье любили. По какой причине мой брат скоропостижно развёлся и женился на кассирше из ГУМа, выпивающей, страшной, намного старше его, хулиганистой люберецкой Римке, – ни у кого в голове не укладывалось…

Я во все глаза вбирала в себя мою неизвестную старшую сестру Элю, её красавца-мужа и прелестного сынишку. Гордость просто распирала меня! Ну посудите сами: за такое короткое время у меня вдруг появились старшие брат и сестра – умная, рассудительная, сдержанная! Особенного внимания с её стороны к себе я не чувствовала, скорее всего, она ревновала меня к папе, но папу она явно обожала!

Мы все провели потрясающий месяц вместе – с разговорами, застольями и песнями в июльской зелени сада, с жадным общением папы с дочкой, которая выросла без него… Счастливы были все, кроме мамы. Я часто замечала, что мама тихонько плакала, не зная, как реагировать на колкости этой внезапно свалившейся на её голову оравы из папиной прошлой жизни. Папа предпочитал в этот период неприятных моментов не замечать.

Олег с Римкой не пили весь этот период. Жизнь налаживалась.

Тем же летом папа пригласил к себе и двух своих братьев, оставшихся в живых, – дядю Илью и дядю Лёву. Дядя Илюша жил на Урале тихой размеренной жизнью. Он рано женился и уехал из белорусского еврейского местечка, что и спасло ему жизнь в мясорубке оккупации. А дядя Лёва всю жизнь играл в Большом театре в Москве на трубе, и это тоже было его счастливой картой.

Было удивительно интересно рассматривать папу рядом со старшими братьями: они не обладали папкиной харизмой и блеском интеллекта, но были удивительно похожи друг на друга! Маленькие, рыженькие, белокожие. Папка, правда, был намного полнее по комплекции: шутил, что он весь в свою толстую еврейскую маму…

Папа обожал рассказывать за столом еврейские анекдоты! Делал он это мастерски. И когда все присутствующие ухохатывались до слёз, он вдруг делал круглые глаза и смущённо говорил:

– Ой, девочки! У меня от смеха прямо матка опустилась!

И все опять взрывались хохотом! Я не знала, что означает эта фраза, но мне ужасно нравилась реакция присутствующих, и я хохотала вместе со всеми!

Я впервые встречалась со столь многочисленной еврейской роднёй. В доме зазвучал незнакомый язык, пелись неизвестные мне песни. На мои вопросы папа только отшучивался:

– Запомни, Вика! Ты – человек мира! Не заморачивайся насчёт национальности. Поверь своему папке – и проблем у тебя не будет. Я тебя записал русской (при маме польке-украинке и папе еврее!]. Скажешь мне потом спасибо!

Мои старшие брат и сестра тоже себя не идентифицировали с Израилевым народом, хотя фамилию взяли папину. В знак уважения к нему, я думаю.

Итак, все были счастливы. Но всё хорошее когда-нибудь кончается. И вот поезд увозит от нас гостей. Мы ещё вытираем слёзы расставания, а Олег с Римкой уже вприпрыжку бегут к своему домику навёрстывать упущенное…

Этот запой был самым жутким и агрессивным.

– Скорее, скорей иди сюда! – силой затащили меня родители с улицы в дом.

Брат с женой пили беспробудно уже неделю, почти не выползая из своего убежища. Изредка Римка, испитая, нечёсаная, вся в синяках, выползала наружу набрать ведро воды из колодца, грозно косила подбитым глазом на дом, грозя кулаком каким-то неведомым врагам, и спешно бежала на крик:

– Где ты, падаль? Ходь сюда, скорее, сказал! Фас!

– Бегу, бегу, моё солнышко! Бегу, мальчик мой ненаглядный!

В тот день я ничего не успела сообразить, когда вдруг поняла, что мы все: папа, мама, брат Валера и я – сидим, забаррикадировавшись, дома, а в саду, размахивая топорами и лопатами, прыгают вокруг костра в каких-то безумных скачках Олег и Римка.

Я смотрела страшный сон! Вся мебель в их домике была уже изрублена, окна и дверь выбиты, а мои родственники скакали в саду практически голые, в белой горячке и с воинственными криками.

Был поздний октябрь. Беда подбиралась к дому. Сделав факелы из подручного тряпья, пьяные супруги пытались поджечь нас в запертом доме, предварительно обрубив телефон и подперев входную дверь лестницей из сада.

Вскарабкавшись на крышу, Римка рубила топором черепицу, а Олег разбивал со страшным шумом окна в доме. Этот шум нам и спас жизнь. Соседи вызвали милицию и пожарных.

Их увозили с завязанными рукавами в сорочках для сумасшедших, в машине «скорой помощи». Они злобно отбивались и орали, что всё равно всех порешат, особенно папочку с его «голубиной душой»…

Папа плакал. Я ещё с месяц заикалась.

Уехали они тихо, не простясь, в Москву, спустя месяц, по выходе из «дурки».

Эля тоже обиделась на папу, что он не спас сына… Жаль, что она не сидела с нами в том поджигаемом доме. Тогда, может быть, понимала бы больше…

Московская семья отпала от папы, как отсохшая ветка. Олег плохо кончил в Москве в какой-то канаве… Эли тоже уже давно нет на этом свете. Я всегда чувствовала что-то кармическое в этом разрыве моего замечательного папы со своими старшими детьми.

Глава восьмаяМечтала ли я о школе

Мечтала ли я о школе? Как и для любого ребёнка-дошко-лёнка, школа представлялась мне каким-то очень важным этапом, какой-то неотъемлемой частью заветного взросления. Но в жизни – а я это знала на основании уже кое-какого набранного семилетнего опыта – бывает разное…

А вдруг я буду какой-то «не такой» среди других, «нехромающих» детей? А голова моя, набитая до отказа огромным количеством прочитанных беспорядочно книжек, и мой здоровый эгоизм залюбленного до смерти единственного позднего ребёнка – придутся ли по душе моим вожделенным новым школьным друзьям?

Ох, права была моя чудесная мамочка, когда, глядя, как я, наполеоновским жестом указывая на дверь моей самой лучшей подруге, которая единственная сносила мои «выбрыки», чеканила:

– Выйди вон! Покинь мой дом! Я больше не хочу тебя знать! – горько и провидчески вздыхала и бормотала себе под нос:

– Господи! Как же ты жить-то будешь?

Подруга не спорила. Тихонько собрав свои рисунки, кукол и книжки, она, потупив свои необыкновенной красоты чёрные украинские глаза-«очи», испарялась, зная, что через час я «пришкандыбаю» мириться, обнимать её, и страстно просить прощения, и звать вернуться ко мне в дом, где мама шила нашим куклам такие восхитительные наряды!

И это всё притом, что подругу свою старшую я буквально обожествляла, считая её своим учителем и проводником по жизни! Такую же просветительскую роль, но уже в зеркальном отражении, играла я для своей «младшей» подружки Талочки. Это была удивительной красоты соседская девочка, живущая в другом конце переулка в семье очень состоятельных родителей, с двуми няньками: «малайкой» и «большайкой».

Родители Талочки играли важную роль в жизни нашего города, души не чаяли в старшем своём ребёнке, видимо интуитивно зная наперёд, что растят «принцессу». Да так оно, собственно, и вышло. Об этом я поведаю немного позже. А няньки не давали шагу ступить самостоятельно этой живой кукле, одевая её в безумной красоты наряды и кормя буквально с ложечки!

Мои «пацанские» наклонности – я продолжала пребывать в почётной роли вратаря футбольной команды переулка – сначала повергали Талочкиных родителей в шок, но потом они разглядели во мне книгочея и полиглота, да и папин авторитет сыграл свою роль – и милостиво разрешили «принцессе» со мной общаться… Не очень-то было и надо! Шестилетняя Талочка-кукла к тому времени ещё ничего интересного не прочла, так как была абсолютно безграмотна!

Я с жаром новоиспечённого «гуру» бросилась исполнять свои просветительские обязанности и обучать читать, писать, высказываться, мыслить, наконец! Даже мой бог, моя старшая подруга Наташа, которая к тому времени уже обучалась в таинственной английской гимназии и целые дни напролёт учила вожделенный иностранный язык, была на время отодвинута на второй план.

А я открывала всё новые и новые горизонты моей благодарной ученице! А та, в свою очередь, почтительно боготворила меня, как и я два года назад мою первую учительницу, и читала, и считала, и познавала азы ораторского искусства!

Талочка сохранит ко мне восторженное отношение на всю жизнь, даже став «марокканской» принцессой…

Сейчас я понимаю, что мы все трое, едва ли не единственные девчонки густо населённого детьми переулка в центре провинциального городка Центральной Украины, все были «не такими», все были белыми воронами, хотя я лично об этом и не подозревала, пока в один из дней не очутилась в первом классе близлежащей школы.

Школа находилась в самом центре, возле огромного, небывалой красоты парка, построенного, как говорили, на месте старого кладбища. Парк был гордостью города: в его тенистых длинных аллеях гуляла разряженная публика, кружили карусели, продавали вкуснейшее сливочное мороженое в стаканчиках или в вафлях! Школа – новая, огромная, трёхэтажная, как следствие послевоенного бэби-бума, – выходила окнами на заветный парк…

Родители некоторое время сомневались, не оставить ли меня на домашнем обучении: особенности физического развития, несносный характер и непомерные амбиции говорили в пользу такого плана, – но папа был непреклонен:

– Ты будешь, как все, бегать и прыгать на уроках физкультуры, собирать металлолом и макулатуру, учить буквы (!) и счёт!

(Боже мой! сам же рассказывал, что моё первое слово было: «сантиметр»!)

– Ты будешь, как все, без всяких поблажек, носить школьную форму и обычную обувь, ты будешь сама таскать свой портфель. Ты будешь учиться так, чтобы я мог тобой гордиться, наперекор всем врачам и всем их долбаным прогнозам!

Дорогой мой! Я до сих пор живу по твоим рецептам… Я никогда не отступила от твоей программы – ни в чём не давать себе поблажки, быть как все, хотя бы внешне, внутренний же мой мир – это уже моё сугубо личное дело…

Первый и единственный раз, если не считать выпускного вечера (но уже в другой школе), мои родители зашли на школьный двор. Первого сентября двор школы кишел школьниками, учителями, их родителями! Мне заплели толстенную длинную косу с огромным белым бантом (ох уж мне этот бант – стыдоба!), обрядили в форму с белым фартуком (ненавижу!), дали в руки букет и подтолкнули к стайке первоклассников во главе с сухопарой пожилой учительницей с поджатыми губами. Я поковыляла к классу.

Классу я не понравилась. Дети перешёптывались и хихикали, глядя на меня. Я оглянулась на родителей: маленькие мои папка с мамкой, чуть не плача, глядели на меня во все глаза, поддерживали, опекали… На расстоянии.

К группке хихикающих подскочил один из моих сотоварищей по футбольной команде в переулке и дал пару «лещей». Хихиканья смолкли. Я училась понимать, что дети – жестокий народ, и начинала вырабатывать в себе «инстинкт джунглей»…

Учительница отдала какие-то свои первые распоряжения и повергла меня в шок! Она говорила неграмотно: не теми словами и с не теми ударениями, к которым призывал литературный язык! Школа начинала мне явно не нравиться!

На первом уроке мы писали палочки. Дети старались следовать объяснениям и старательно корпели над тетрадками, высунув язычки… Я же, презирая неправильности языка учительницы, слушала вполуха и, начертав что-то по-быстрому в тетради, протянула задание учительнице. В глазах потемнело: на меня смотрела огромная жирная красная «двойка»!

Спешу успокоить своих дорогих читателей: «двойка» была первой и последней в моей школьной жизни. «Тройки» (две в седьмом классе – одна по геометрии и одна по рисованию] и несколько текущих «четвёрок», каждую из которых я помню и по сей день, – вот и все мои отклонения от стандарта «отлично» за все мои школьные годы.

Но та первая «двойка»…

– Да ты не только хромая, ты ещё и дурная! – прошипел сзади какой-то сопливый пацан.

Я не раздумывала долго – реакция вратаря сработала мгновенно, – развернулась и со всей силы звезданула по лопоухой голове! У пацанёнка хлынула носом кровь, а меня схватила за руку и потащила в учительскую моя несимпатичная первая учительница. Из учительской позвонили папе, и он выписал для школы свои первые грузовики макулатуры и металлолома…

В глаза в классе меня больше не дразнили. Учительнице я так и не смогла простить неграмотности речи и ограниченный кругозор, хотя она, как бы ей этого ни хотелось, не ставила мне больше ни одной оценки ниже «пятёрки» – училась я как зверь!

Одноклассники меня уважали. На расстоянии. Как бы мне хотелось принять участие в их дурацких игрищах в коридоре на переменках, как бы я с удовольствием пошепталась с девчонками в уголках коридоров об их «секретиках» и посплетничала бы! Но, увы, я становилась всё более и более белой вороной, не такой, как все, «отличницей» и «зубрилой», что в этой среде было ой как не в почёте!

Спас меня тогда от тотального разочарования в жизни городской Дворец пионеров и, в частности, кружок художественного чтения. Дворец пионеров находился рядом с городской детской библиотекой – моим вторым домом. Великолепно сохранившийся барский особняк (в годы оккупации там располагалось гестапо) поражал моё семилетнее воображение немыслимой красоты фасадом, широкими мраморными лестницами, бесчисленными анфиладами комнат с кое-где сохранившимися люстрами! Говорили, что эта старая часть города с некоторыми чудом оставшимися домами, строилась по проектам самого Расстрелли! Уж не для графьёв ли Бобринских (смотри предыдущие главы)?

Однажды в школу в поисках будущих кружковцев пришла красивая молодая женщина, Людмила Ивановна, актриса, а тогда жена и домохозяйка, и попросила первоклашек что-нибудь прочесть наизусть. Я, как всегда, «выпендрилась» – прочла кусок из «Илиады» Гомера, с чем и была тут же зачислена в кружок.

Людмила Ивановна работала со мной над текстами очень кропотливо, совсем так, наверное, как ещё недавно её учили в театральном. Мы разучивали коротенькие тексты к городским детским мероприятиям, обращения детей к главе администрации, стихи для чтения с городских эстрад…

Она обучала меня мастерству художественного чтения самозабвенно, взахлёб! Иногда ругала, иногда похваливала. Часто рыдала от бессилия, если ничего не получалось, и тут же хохотала вместе со мной от радости, если, как ей казалось, мы одерживали маленькую профессиональную победу!

– Нет, прикрой звук, как в вокале: «О-о-о!» «Огонь и пепел сё-ё-ёл сожжённых…»

И я в сотый раз отрабатывала какую-нибудь фразу в литературном монтаже к очередному празднику. Как мне понадобилась эта школа милой молодой актрисы в будущей жизни! Я стала считать свою жизнь неотделимой от сцены. Я актриса, и этим всё сказано. Теперь было понятно, почему «не такая», по крайней мере, мне самой.

Почти ежедневные выступления где-то, ведение концертов на городских площадках, чтение стихов на конкурсах, детские роли в городском театре… Да и потом, забегая наперёд, агитбригада МВТУ имени Баумана, концерты Московского камерного хора студентов, Чемпионат по русской словесности в Германии совсем недавно…

– Как же ты читаешь свои стихи! Никогда не слышал ничего подобного! – главный судья Чемпионата, известнейший московский поэт.

А тогда всё это только начиналось. С маленькой комнатки под крышей помещичьего дома, отданной под городской кружок художественного чтения…

Несмотря на острый дефицит времени, в школе я была отличницей, начинала писать стихи, выступала на концертах. В классе меня не любили – «выскочка», хромота жить не мешала, родители меня уважали и гордились мною.

Глава девятаяВелосипед, коса и коса

Как же это здорово – катить на велосипеде, ощущая под туго накачанными шинами полотно бесконечной дороги! Велосипед – это, оказывается, такая вещь, которая позволяет передвигаться куда захочешь и когда захочешь, пусть и крутя педали одной ногой, пусть и с трудом забираясь на сиденье и с трудом останавливаясь, нередко при этом падая, завалившись набок, но – сидя с прямой спиной в седле, – нестись по дорогам и обочинам с немыслимой скоростью, а не переваливаться по-утиному с креном на левую сторону…

Какое же это счастье! Слава создателям этого чуда инженерной мысли, слава моему старшему брату, одарившему меня этой долгожданной степенью свободы передвижения, слава моим чудесным немолодым родителям, давшим мне другие, прилагающиеся к этой, степени свободы, как то: мне – садиться на братнин большой «взрослый» велосипед, едва дотянувшись здоровой ногой до педалей, им – махать с замирающим сердцем вслед их самовольной и своенравной доченьке, не подавать виду, как же они волнуются, пока в проёме калитки не покажется измазанное пылью и грязью, а иногда и слезами, но счастливое моё лицо (вечно сбитые коленки и счёсанные об асфальт локти – не в счёт!), и упиваться моими бродяжьими рассказами и радоваться моей, пусть и такой, свободе передвижения в то моё первое каникулярное школьное лето…

– Когда вернёшься?

– Не зна-а-а-ю-ю-ю!

Любимый старший брат Валерка вернулся из армии в то лето, срочно заработал денег разнорабочим на стадионе и купил мотоцикл, а я вскочила на оставшийся по наследству его «взрослый» велосипед. Велосипед был огромным для моего восьмилетнего тела! Вначале он казался неподъёмным и не поддающимся движению. Но постепенно, исхитрившись дотянуться до педалей единственной здоровой ногой, я исхитрилась и поехать…

И больше меня не удержать: только я, дорога, педали и ветер!

– Ну где тебя носит целый день? – у мамы в глазах слёзы…

– Я уже не знала, что и думать… Не евши с утра, а заявляешься под вечер… Погоди, вот я папке скажу!

Но папка только смеялся, довольный и счастливый моей внезапной мобильностью.

– Я ездила в Смелу к тёте Даше.

(?) Немая сцена.

– Как? Тридцать километров туда и столько же обратно!

– Угу! Как здорово! Да вы не волнуйтесь! Подумаешь, тридцать километров! Зато как тётя Даша была рада!

В глазах до сих пор стоит испуганное тёткино лицо, когда она увидели меня в проёме ворот её частного смелянского дома… Покрытая пылью длинной междугородней трассы, я счастливо рассыпаюсь рассказами о проделанной половине пути перед испуганной тёткой, уминаю вкуснейший её борщ, целую мою любимую двоюродную сестру Милку и вскакиваю на моего верного железного друга, чтобы отправиться в обратный, почти трёхчасовый путь…

Тётя Даша жила со своим мужем дядей Лёней, старовером и книгочеем, в Смеле, рядом с имением графьёв Бобринских, с которыми и состояла в тайном родстве, о котором я писала в первых главах… Дядя Лёня был серьёзным степенным мужчиной, не склонным к разговорам, в отличие от своей темпераментной супруги, которая целыми днями проводила в выяснении отношений, в бурных ссорах и столь же бурных примирениях со своей сестрой Гашей, жившей по соседству.

– Ну, будьмо! Щоб пилось и їлось! – заканчивались все разборки между тётками. И белесый украинский самогон из сахарной свеклы лился в граненые стаканы до следующей бури.

У моей тётки Гаши, тоже являющейся отпрыском графа Бобринского, были удивительно удачливые дети, «выбившиеся в люди» впоследствии. Муж тётки, дядя Ваня, побывал в фашистском плену, вернулся домой со сломленной психикой после сталинских лагерей и, прожив совсем немного дома в кругу семьи, умер.

Тётя Даша, старшая из сестёр, тоже имела троих очень удачливых детей – моих двоюродных брата и двух сестёр. Старший сын был прокурором Краснодарского края, средняя сестра была замужем за полковником генштаба а младшая – самая моя любимая, Милка – о ужас! – вышла замуж за еврея! Конечно же, против воли родителей, конечно же, убежав из дому к своему обожаемому Гришеньке!

И не просто к еврею, а к одному из самых «продвинутых» и известных в своё время «подпольных бизнесменов» тех лет! Но эта история заслуживает отдельной главы, и я надеюсь несколько позже поведать вам притчу об одном из самых умных и влиятельных людей того времени в области зарождающегося бизнеса, с которым я имела честь состоять в родстве. И который всегда говорил, что его учителем и «гуру» был мой папка…

– Умнее человека не встречал! – скажет он мне потом в одну из случайных встреч в Евпатории, куда я приеду лечиться с проживанием в частном секторе, через много лет, будучи уже замужем, после института. Тогда под окном хрущёвки вдруг появится чёрный лимузин, из него с трудом выйдет необъятный Гришка и с трудом поползёт по лестницам на пятый этаж без лифта…

– Чтобы двоюродная любимая сестра моей любимой жены жила в этом клоповнике! Собирай вещи, будешь жить у нас! – бросал он в мою сумку мои вещи.

– Дочка Яна приезжает по путёвке и поселяется здесь!

В дверях испуганная хозяйка квартиры и ещё три женщины, получившие койки в той же комнате…

– Что подумает обо мне Ян?

– Но как ты узнал?

– Ха, как я узнал, она спрашивает! Тебя будут лечить у меня дома лучшие главврачи!

А потом он посадит меня напротив в своем шикарном доме, даст в руки листок бумаги и карандаш:

– Пиши, пиши всё до копейки: зарплата, платежи за коммуналку, еда, прочие расходы – пиши всё! Я хочу понять, как можно жить семьёй на две ваших зарплаты!

Потом долго сидит над листочком, вглядывается в мои записи, задумчиво смотрит на меня и говорит, глубоко глядя в глаза:

– Счастливые вы люди, наверное… Я бы так не смог…

Я набираю воздуха для храбрости и выпаливаю вопрос, который всё время вертится у меня в голове:

– Гришка! А ты сидел?

Он разражается хохотом, и толстый его живот колышется в такт приступам смеха.

– Конечно, сидел!

И, видя ужас в моих глазах, добавляет:

– Полчаса. Пока не позвонили из Совета министров. Знают, что один сидеть не буду. Пол-Кремля за собой потяну!

Ты вот что, знай: отец твой – большая голова! Если бы не его коммунистические принципы, далеко бы пошёл… Я его учителем своим считаю – по творческому подходу, по вращению шестерёнок в голове. Да только он и дверной ручки у государства не возьмёт… Ты со своим мужем тоже мыслишь узко – где это видано: жить на зарплату молодого специалиста! Впрочем, если захотите – возьму в бизнес, только моргни! В знак уважения к Яну В Америках будешь жить!

Эх, Гриша-Гриша! И чего я тогда к тебе не прислушалась?

А в то время, о котором я сейчас веду рассказ, красавица Милка, крепко обняв и поцеловав меня и сунув мне узелок пирожков «на дорожку», проводила меня до калитки и долго-долго машет мне вслед, пока мой велик не скроется за углом…

Дома, рассказав о своей поездке потерявшим дар речи папке и мамке и наскоро выпив несколько стаканов насыщенного вкуснейшего сборного домашнего компота, я, натянув купальник и накинув поверх какую-то широкую пляжную тунику, опять запрыгиваю на велосипед и несусь «на косу» купаться, пока не зашло солнце…

«Идти на косу» – значит идти купаться на Днепр, на искусственную песчаную косу, идущую параллельно берегу. Косу намыли во время строительства Кременчугского водохранилища. Ширина Днепра в этом изгибе Днепра достигала тогда 14 километров – противоположного берега не видно… По фарватеру реки оставались мелкие островки, на которых было так чудесно отдохнуть после часа плавания в быстрой днепровской воде!

Плавать я научилась сразу и плавала с увлечением и самоотдачей – в воде тоже не мешала хромота! Идти «на косу» означало идти по белейшему чистейшему плёсу до такого места, где открывается необъятная даль Днепра, сбросить лёгкую одёжку наземь, привязать велосипед, который с трудом едет по хрустящему «сахарному» песку, к прибрежным кустам – и броситься в прохладные желтоватые воды!

А потом плыть и плыть: то на спине, то уткнувшись лицом в воду, попеременно, до какого-нибудь островка, и упасть лицом в берег, и, прищурившись, вглядеться и оценить, куда же тебя занесли волна и кураж…

Возвращалась я уже затемно, как раз к обильному столу. Смыв в летнем душе пыль дорог и днепровский крупный песок, уплетать за обе щеки вкуснейшую родительскую стряпню и, почти проваливаясь в сон от усталости и впечатлений сегодняшнего дня, слышать сквозь дрёму изумительной красоты украинские песни и видеть гроздья винограда и ягоды вишни над огромным летним, сколоченным в саду столом…

Как же чудно пели мама с братом!

«Рiдна мати моя! Ти ночей не доспала…»

Брат учился в пединституте на физкультурном факультете. Прекрасный футболист, капитан местной футбольной команды, а впоследствии тренер, завидный жених, красавец с голубыми глазами и густыми пушистыми ресницами…

Как же мы были привязаны друг к другу! Брат любил подхватить меня на руки, усадить на мотоцикл и укатить в свою компанию, к своим друзьям, где я чувствовала себя как рыба в воде, несмотря на разницу в возрасте! До сих пор, общаясь по «Скайпу» с братом, я передаю привет друзьям его юности и далёкого моего детства…

Возвращались мы с братом поздно, валились с ног спать… Завтра ждал новый день волшебного лета. Даже книжки были на какое-то время отброшены в сторону – первый класс окончен на «отлично»!

Брат придирчиво оглядывал велосипед по утрам, подкачивал шины – и жизнь снова трубила в фанфары!

– А родители разрешили тебе стричь косу? – подозрительно спрашивал меня пожилой еврей-парикмахер в городской парикмахерской возле «магазина Фефера», куда я пришла избавляться от надоевшей до умопомрачения косы.

– При чём здесь родители? Стригите!

Волосы были толстыми, как проволока, и, заплетённые в косу, не поддавались никаким ножницам! С трудом «отпилив» мне косу, чертыхаясь и непрерывно язвя по поводу родителей этой «шиксы», которые, как недоумки, посылают дочь состригать такую чудесную длиннейшую толстую русую косу, парикмахер оставляет на затылке сантиметровую «стерню», а в руки даёт состриженную косу, глядя на меня осуждающе-укоризненно…

Мама дома, плача и причитая, приводит стрижку в кое-какой порядок, оставляя по всей голове длину новобранца… Я счастлива: у меня с братом похожие причёски!

– Пошить тебе платьице новое? Я тут кое-какой фасончик подсмотрела, – мама смотрит на сбитые коленки и сама понимает неуместность своего предложения…

Я презрительно сплёвываю сквозь зубы, как делают все мои друзья-пацаны из переулка, натягиваю кепку (наконец-то коса не мешает!) и вылетаю на велике на свободу – на улицы, дороги, плёсы и лесные опушки на крутом и высоком правом берегу Днепра!

Глава десятаяСоня и другие

Мама крутится перед зеркалом, примеряя обновку. Легко поворачивается на каблучках, улыбается своему отражению.

– Я не красавица, но чертовски симпатичная! – смеётся она.

Папа любуется ладненькой женственной фигуркой мамы, её нарядом, который она (бог знает когда!) успела сшить, из той серии (бог весть где!) увиденных «фасончиков», которые мама с невероятной быстротой и профессионализмом строчила на своей «подольской» швейной машинке.

Я уже тоже приспособлена к шитью – обрабатываю швы на «оверлоке» для маминых заказов: мама «платит» мне за каждое изделие три рубля. Конечно, если я попрошу, она немедленно даст мне все тридцать! Но я не прошу, а предпочитаю честно зарабатывать свои карманные деньги. Вместе с зарплатой за детские роли в местном драмтеатре выходит немалая сумма, я трачу её на марки.

Собираю искусство, города мира и страны. Отдельным кластером идут экзотические птицы и звери. (Я ещё не знаю о том, что когда-нибудь, много лет спустя, их всех увижу в реальной среде обитания…) Это занятие даёт так много пищи для размышлений! Энциклопедии излистаны вдоль и поперёк: Леонардо да Винчи, Рафаэль, Репин записаны в личные друзья.

Мама укладывает волосы красивой волной, прихорашивает меня, папу и, окинув нас довольным взглядом, констатирует факт:

– Ну что ж, можно выходить!

Мы идём в гости. Я очень люблю ходить с родителями в гости! Мне нравится любовь, с которой относятся к папе его друзья и сослуживцы, нравится наблюдать за укладом жизни в других семьях, нравится неизменный наполеон, с которым меня опасно оставлять один на один в закрытой комнате (однажды такой опыт уже был].

Дома, которые мы посещаем, такие же, как и наш: большие, красивые, благоустроенные, с такими же, как и у нас, тяжёлыми бархатными шторами и хрустальными люстрами и с ухоженными палисадниками. Я долго думала, что так живут все, пока меня не пригласил на свой день рождения один мой одноклассник – его семья всё ещё жила в землянке… Помню, как мне было невыносимо неудобно брать угощение со стола, врытого в землю, как я заливалась краской, когда мама моего товарища совала мне конфеты в кармашек…

А вот папины друзья – все бывшие офицеры-лётчики – повидали за время войны многое на немецких, чешских, румынских территориях и теперь хотели жить не хуже.

– Они вдруг говорят мне: «Оставайся с нами. Будешь жить в нашем замке и станешь нашим мужем!» – рассказывал он в очередной раз историю о там, как в него влюбились три (!] сестры-баронессы в Румынии.

– Я им говорю: «У меня уже есть две жены. Вот эта младшая», – и указываю на маму.

– А они только смеются в ответ: «Она же не баронесса!» – И показывал фотографию трёх немыслимой красоты ухоженных брюнеток.

Фотография до сих пор хранится в родительском альбоме, доставшемся мне по наследству так же, как и другие фотографии всех наших друзей.

Вот статный красавец летчик в отставке Белоблоцкий с двухметрового роста сыновьями и очаровательной женой. Это в их двухэтажном коттедже меня оставили отдохнуть в одной комнате с наполеоном…

Вот хлебосольные Зборовские, в чьём доме я впервые увидела настоящие картины музейной ценности в золочёных рамах.

– Трофейные, – хозяин с гордостью показывал их гостям.

У нас в доме тоже была одна трофейная картина, гордо висящая в «зале»: огромный лев зорко всматривается в саванну, охраняя свою львицу… Папа взял её из разрушенного немецкого замка. Эта картина оказывала на меня магическое действие и сопровождала папу до конца его дней.

А вот смотрят с фотографий Ульшины: дядя Петя, тётя Таня и их взрослый сын. Дядя Петя был военным моряком на военной базе у берегов Японии. Дом его был полон японского шёлка, вышивок, необыкновенных японских картин. Тётя Таня, черноокая красавица-брюнетка, бережно смахивала с них пыль с помощью каких-то невиданной красоты перьев и сама казалась мне экзотической птицей из японской сказки.

А вот с их сыном у меня случилась очень странная история.

– Иди-ка сюда! – позвал он меня однажды в свою комнату

Парень он был видный – красавец, весь в мать, только что вернулся из армии, как мой брат. Мне, второклашке, польстило такое внимание к моей особе, и я с любопытством вошла в его комнату. Рассматривая его коллекцию марок, я оказалась без всякой задней мысли в опасной близости от взрослого парня. Он быстро наклонился ко мне и вдруг – о, ужас! – поцеловал прямо в губы долгим «взрослым» поцелуем! Такого испуга, отвращения и стыда я ещё никогда не испытывала! С ужасом вытирая губы, я выскочила из его комнаты и до конца визита боялась смотреть людям в глаза.

Кстати, о половом воспитании. Оно было «нулевым». Естественно, я почерпнула кое-какие сведения о взаимоотношениях полов из книг, но бессознательно уложила их в дальние ящики информации об окружающем мире – за ненужностью. Скорее всего, действовал папин запрет:

– Любовь и прочие глупости – не для тебя. Ты – калека! Тебе не о любви, а об учёбе надо думать!

Поэтому в этом ракурсе я была безынтересной своим более подкованным одноклассницам и вообще прослыла полной дурой в вопросах пола. Мои одноклассницы уже шептались о чём-то таинственном по углам и покрывались краской при приближении объектов их интереса…

А я в это время, презрительно скривив губы в «печоринском» нигилизме, думала про себя, что жизнь – довольно скучная штука… И всё-то я про неё знаю. И знаю всё наперёд. Тоска.

В окружающей среде между тем происходили интересные вещи. Наш дом начинал деление. Сначала одна из дальних спален отпочковалась в отдельную единицу жилья с кухонькой, прихожей и большой комнатой. Там поселилась семья смелянской старшей тётки в период их переселения в наш город. Был продан большой и уютный дом в Смеле, где когда-то познакомились мои папа и мама во время войны. Дом был выставлен на продажу и куплен мгновенно. А дом рядом с нами для тёти Даши с семьёй искали долго, поэтому и было принято решение сделать самостоятельную пристройку.

О, если бы мои родители знали, к каким последствиям приведёт это решение, ах, если бы знали!

Наконец-то дом был куплен, тётя и дядя с семьёй обосновались в небольшом домишке на самом берегу Днепра. И в том же году, зимой, мою красавицу двоюродную сестру Милку умыкнул из родительского дома, увёз от строгого отца-старовера «бандит» Гришка – будущий бизнесмен, вошедший в антологию бизнеса, зарождающегося на обломках коммунистического строя.

А наш отпочковавшийся «аппендикс» пустовал недолго: там поселилась семья папиной племянницы Сони с мужем Женей и дочкой Лизой. Я называла её тётей Соней, в силу возраста, хотя она была мне двоюродной сестрой, а её мужа – дядей Женей. Они приехали, демобилизовавшись из Кустаная, где дядя Женя служил в офицерском чине.

Как я любила их семью! До безумия. До маминой ревности. Я боготворила Соню! А она полюбила меня. Безгранично. До дочкиной ревности. На всю жизнь.

Кроме общего ребёнка – Лизы – в семье были две взрослые старшие дочери от первого дяди-Жениного брака, которых тётя Соня вырастила как своих дочерей.

Итак, во дворе народу прибывало.

– Соня, Ася, Сима, Лиза! – неизменно созывал своё семейство дядя Женя.

Мы смеялись и дразнили его этой его семейственностью. Милейший, тихий и скромный человек. Как он любил и боготворил свою супругу, намного младше его, как трогательно помогал ей во всём!

А она, великолепная хозяйка и кулинар от бога, готовила изумительные блюда еврейской кухни такого вкуса и качества, которых я никогда более не ела – ни до, ни после, даже из рук родителей.

Говорят, что этот уникальный кулинарный талант достался тёте Соне от её бабушки Ханы – моей бабушки по папиной линии. Из одной курицы – семь блюд; этот известный еврейский рецепт я обожала: наблюдать воочью, как тётя воплощает его в жизнь, как аккуратно, с любовью, готовит все эти блюда, как печёт вкуснейшие пирожные, рулеты и торты, какими запахами полнится кухня, когда над пищей колдуют её нежные руки…

Тётя не была красива в общечеловеческом смысле этого слова, по общепринятым канонам красоты: они с папкой были на одно лицо. Но для меня она была самой красивой на свете!

– Викочка! Что ты хочешь, чтобы я испекла?

– Наполеон! – следовал неизменный ответ.

– И ещё – медовик! И рулет! И ещё я хочу куриный холодец и шейку! («Шейка» – это нафаршированная чем-то немыслимо вкусным куриная кожа шеи, зашитая с двух сторон и запечённая в духовке).

Тётя Соня смеялась и усаживалась готовить. Она всё делала сидя, потому что была инвалидом: травма спины заковала её в вечный корсет. Затем все усаживались за стол и я, закрыв глаза от удовольствия, уплетала всю эту вкуснятину…

Эх, тётя Соня! Хоть бы на миг сейчас попасть бы мне за тот стол…

А на кирпичном заводе у папы назревали интересные события. Папа умудрился построить за счёт завода целую улицу для рабочих. Аккуратные домики с аккуратными палисадничками выросли на пустыре за городом. Те семьи, которые вселились в эти сказочные домики, боготворили папку и надумали назвать эту улицу его именем.

Что тут началось! Комиссии, расследования, попытки «сшить дело» следовали одна за другой. Всё это давно кануло в Лету, а я до сих пор помню перевёрнутое папкино лицо. Да, мой дорогой! За добро надо отвечать! Инициатива наказуема…

Семья очень переживала, хотя ни для кого не было секретом, что папа никогда «не взял и гвоздя» от государства без оплаты с квитанцией. Прошёл в своё время школу сталински х застенков. Короче, ничего криминального не изыскали. Только пожурили:

– Думай в следующий раз крепко, прежде чем улицы для рабочих строить! Что же это будет, если каждый тут начнёт?..

Но директорствовать на кирпичном заводе у папки настроение пропало. А тут, кстати, и приглашение подоспело перейти на должность замдиректора местной табачной фабрики – гордости городской промышленности. Недолго думая, собрал мой Янчик всех своих сослуживцев и перебрался всем кагалом на новое место работы.

Почему всем кагалом? Поясню. Папа давно занимался реабилитацией трудных подростков или же попавших в тюрьму по молодости юношей. Когда такие молодые люди с трудной судьбой оказывались на свободе, шансы быть принятыми на хорошую работу у них были минимальны. Папа брал их на работу, присматривался, устраивал им жильё в общежитии завода, был на их свадьбах посажённым отцом… Сколько таких «названных братьев» разбросано у меня по белому свету!

Когда пришло время оставить кирпичный завод, все сотрудники, не рассуждая, ушли вслед за папкой на новое место, а в нашем доме появилось «общежитие» для ещё не устроенных бывших зэков. Мама их боялась, а я нет. Случалось, и обворовывали… Но это были единичные случаи.

– Соня, Ася, Сима, Лиза! – звал дядя Женя, приглашая к огромному, накрытому в саду столу своих домочадцев.

– Вика, Маша, Валерка, пацаны! – звал папка свою команду.

И все усаживались за стол с вкуснейшей стряпнёй, а там, глядишь, скрипнула калитка – гости на пороге… А вот и утка в яблоках в середине стола, уставленного холодцом, салатами, колбасами и прочей отменной снедью.

А вот и первые крупные украинские звёзды на темнеющем быстро небе. А там и до песен недалеко:

Тобi зозуля на веснi

кувала щастя, а мєнi

вороння крякало сумнє:

забудь мєнє…

Юлия Иншакова