Чей голос их зовёт,
Вложив светильником им
Посох в пальцы…
О Михаиле, сыне Олеговом…
Русская кровь! Мало тебя пролили
Русской земли топтуны и грязнители!
Сколько золота твоими мозолями
Сгребли Лжедмитрии, лжецы-хулители.
Сколько поставлено бетонных колодцев
Над подземельями твоего мозга,
Почему до сих пор в руках инородцев
Охаживающая тебя розга?
Отсвечивает в глазах тень человека,
Вещего сына князя Олега…
Залившего водкой беспамятство крэка
В городе смога и снега.
Клоуна, марионетки в полынье,
Горячей картошки в чужих руках,
Сочинителя ребячьей епитимьи,
Испившего горечь судебного молока.
Судейские крючки рвут его око и задницу,
Президентский пёс облаивает гулко…
Он, оплёванный, как Марфа Посадница,
Тускл, как фонарь судебных переулков.
Да если бы папа его Олег
Таманский полк переехал танком,
Сдох бы телевизор и удавился Интернет –
Просто актёр катался на санках.
А сына иноверцы разодрали меж «бентли»,
Грешное тело, как опухоль раковую.
Как скифами с коней, накинуты петли
На собора головку маковую.
Сядет убийца с юшкой красною.
На восемь лет язык станет тряпичным.
И снова власть, народом обласканная,
Воскреснет чем-то привычно пятничным.
Снова простой рязанский мужик
Попёр в Пугачёвы бессмысленной смертью.
Новым Петербургом Москва сторожит
Пёсью приверженность кормушке и клети.
Паяц одинокий, как ракета в пуске,
На двадцать лет отставший от века…
Так вот он какой – настоящий русский!
Я хочу видеть этого человека…
И другого, властителя апостольского чина,
Помазанного на царство сапожным клеем.
Мы не знаем, кто этот мужчина,
И даже догадываться не смеем.
Эй, Россия! Как тебе спится,
Когда тебя в звёздной сентябрьской ночи
Поливает рыжая рязанская кобылица
Тугой струёю судебной мочи?
Если нравится вам ковыряться в золе,
Их ругайте – от них не убудет…
Возле вас, для контраста, живут на земле,
Не живя, некрасивые люди.
Их черты – вне канонов и беден язык,
В зеркалах вместо лиц виден студень.
Их страданья смешны и беззвучен их крик.
Не кричат некрасивые люди.
Незаметные в уличной шумной толпе
И в глазах промелькнувшие тенью,
Некрасивые люди молчат о себе,
Так привычные к употребленью.
Некрасивые люди не носят корон,
Им привычней в казённой шинели.
Их стесняется их незадачливый клон,
Безобразят морщины на теле.
Человек вне истории – мал и плешив.
Его время, как небыль, забудет.
Не умеют по-крупному лгать и грешить
Вне греха некрасивые люди.
Только в мире страданий, болезней и слёз,
Где и вдох, и глоток мал и скуден,
В самой чёрной из белых и серых полос
Вас поймут некрасивые люди.
И, впервые, за всю вашу глупую жизнь
Вы поймёте, подобно Иуде,
Что апостолы-ангелы перевелись…
Вместо них – некрасивые люди.
Ефимиану Александрову, с уважением и любовью
Я жил как «Мишка-жид», измученный собой,
Я презирал картавость местечковья.
Хотелось жить, гордясь советскою страной,
Петь маршево мелодии здоровья.
Наш идиш в моём детстве даже нотой не звучал.
Его открыл мне, как евреям арамейский[11],
Старик, что на базаре керосином торговал,
Подпоясав сюртук ремнём армейским.
И далеко трамвай мой не ушёл,
Еврейский мир на всей планете тесен.
Где человеческому сердцу хорошо,
Звучат на идише слова еврейских песен.
Был для меня загадочен вокал,
И всё-таки лицо цвело улыбкой…
А те слова, которых я не знал,
Переводились флейтою и скрипкой.
Их голос в моей памяти занозою застрял,
Я до сих пор иду за ними следом.
Их пела моя бабушка, которой я не знал,
Расстрелянному под Бобруйском деду.
Наверно, мы последние на кладбище веков,
Что принимали идиш свой на веру.
В нас снова упокоятся и Маркиш, и Квитко,
Их отпоют навечно сёстры Бэрри.
О, как мы радовались «варничкес» в сметане,
Мы пили водку под «гефилтэ фиш»!
И кланялись своей «аидиш мамэ»,
И сетовали, что наш «мазл-биш».
И мы вино «абиселе» вкушали
У Ицика на «хасенэ гигат».
Под «Чилибом» со страстью танцевали,
Смирившись, «калэ сат» и «хосн сат»!
Мне «Киндер йорн» дарил слезу скупую
И душу грел «Их хоб дих цуфил либ»!
«Вуз немт абисал мазл» вновь прошу я,
Молясь, чтобы народ мой не погиб.
Уходим в мир на пажитях долин,
Отпев свои страдания с улыбкой,
Еврейские шуты и короли,
Им плачет флейта и тоскует скрипка.
И, может быть, слезу стирая с губ,
Кладя на серый мрамор камень круглый,
Нам внуки своей памятью споют
На идиш «шейн кеумен ди Геулэ»…
Ещё раз о любви…
Возьми меня! Не за руку – а всю!
И обними так, как Шукшин берёзку.
И пусть нас в рай небесный унесут
Все три потенциальные полоски.
Налей в бокал бессмертного аи,
Пускай нас ждут в шампанском ананасы…
Пускай нагие прелести мои
Тебя уносят в джунгли и пампасы.
Возьми меня так, как берёт перо поэт,
Как автомат берёт боец пред смертным боем…
Черти мной в своей жизни букву «зет»,
И мы поймём, чего мы вместе стоим.
Не стой, как неотёсанный чурбан,
Не прожигай мне груди жадным взглядом…
Веди меня в шикарный ресторан,
Пои шотландским алкогольным ядом.
Иди на штурм, взберись на бастион,
Возьми меня, как басурман рабыню…
Молись мне, словно я гора Сион,
Испей меня водой в своей пустыне.
Я женщина, похожая на ночь.
Но только не ищи во мне покоя,
Возьми меня – иль убирайся прочь,
Коль ты полушки ломаной не стоишь!
Не нужно слов о чести и долгах,
И хриплых стонов раненого зверя…
Вчистую проигравшись на бегах,
Ты даже самому себе не веришь.
Прощай, двуполый выкидыш богов!
Иди, невнятный звук из подворотни…
И пусть мой невостребованный зов
Тебя сожжёт, как пламя преисподней.
Женщине привычно погибать
Рядом с сыном Б-га на земле,
Добротою в изощрённом зле,
Там, где суждено ему летать
Лишь подобием галопа на осле.
Видно, не годятся для добра
Женщины мужчин из вечной Спарты.
Детям их предписано хворать
Или быть проигранными в карты
Тем, кто близостью своей зарезал мать.
Призраки Офелий и Годив,
У великих получая малость,
Вне любви имеют в эксклюзив
Лишь бетонную геройскую усталость
И пустых легенд бездарный слив.
Их тела ваяются из скал,
Раны сыплют мраморную крошку…
Душу, что у них Господь украл,
Увенчает в христианстве позже
Папскою тиарой кардинал.
В пантеоне подлинных богинь,
Средь великолепья постаментов,
Ждёт ещё живого лишь один,
С чёрной надписью на очень белой ленте:
«Б-жья Дочь. Она же – Б-жий Сын».
Жизнь человека – это процесс создания им максимальных гарантий для её спасения.
Но создавать их в «добровольном гетто», в своей ментально и материально стране, из побуждений нераспространения виртуальной пандемии – это обидно… и страшно.
А придётся – выйти из игры не дадут.
Демократическая власть демократично приняла решение перекрыть народу кислород, пока этого не сделала болезнь.
Власть… Вот что говорил о ней Эмиль Золя в газете Клемансо «Заря» в другое время и по другому поводу в своей статье «Я обвиняю!»:
«В какой притон низких склочников и мотов превратилась сия святая обитель, где вершится судьба Отчизны…
Какая бездна полоумных затей, глупости и бредовых выдумок!
Низкопробные полицейские приёмы, ухватки инквизиторов и притеснителей, самоуправство горстки чинов, нагло попирающих сапожищами волю народа, кощунственно и лживо ссылающихся на высшие интересы государства…
Они совершают злодеяние, отравляя общественное мнение, толкая на чёрное дело народ, который довели до исступления».
Наверное, я стар и добела отстиран,
Родимое пятно на теле баррикад…
И сквозь фаянсы труб всемирного сортира
Опорожнится мной прошедшей жизни зад.
Я хлорной туче зла грешил непротивленьем
И тупо выбирал: то страх, то конформизм.