Память небесной земли
Станет одушевлённой.
Когда васильковая синь
Хлынет, как паводок вешний,
Искусством слегка искусив,
Врачуя мечтой и надеждой,
Люди шагнут в тесный свод
В зыбкой мерцающей плоти,
Так самодержавный народ
В дворец своей баньки приходит.
Тихо дрожат лепестки,
Холщовая студит рубаха,
Руки пошире раскинь —
И в небо нырнёшь ты без страха.
Взглядов листаешь слои,
Один – в оживлённых хоромах,
Все здесь родные, свои,
Нет у цветов незнакомых.
К вечеру прибыли в Санталово. Вся деревня сбежалась смотреть. Многолюдный говор тревожил Велимира. Я пригласил молодцов помочь осторожно снять Хлебникова и перенести в баню, где мною было сколочено ложе из 11 поперечных досок и двух продольных, а женщинами приготовлены два матраца. (…)
Утром на вопрос Федосьи, трудно ли ему? – ответил: «Да». Сделал глоток воды и вскоре потерял сознание.
Глушь, глухомань, жизнь со смертью на грани,
Всё взяли навечно земля да вода,
Истлела давно и разрушилась баня,
Где Хлебников молвил последнее «да».
Знак очищенья, дух дыма и жара,
И веников шелест, и простенький быт,
Здесь умирал Председатель Земшара,
Одиннадцать досок – как Доски Судьбы.
Надрывно Высоцкий всё требовал бани,
То бани по-белому, то почерней,
Но всё растворилось в рассветном тумане —
Ни бани, ни брёвен, ни стен, ни дверей.
Ни даже на карте простого пунктира,
Двинулась споро бурьянная рать,
Словно бы смерть, что брала Велимира,
С собой и деревню спешила забрать.
Словно поблёк карандашный рисунок
Солнца, деревьев, бревенчатых изб,
Словно словами разменянный всуе,
Чтоб колесом рваться под гору, вниз.
Заново учимся: «Аз, буки, веди…»,
Снова в траве ждём почувствовать след,
Негде отмыться, очиститься негде:
Разрушена баня, Санталова нет.
Ночью прилетала ворона и стучала в окно. Я отогнал её.
Ты не вейся, чёрный ворон…
Голоса наводят грусть.
Мир вокруг нам только впору.
Ты не вейся…
Я не вьюсь.
Чёрный ворон…
Что пристали,
Обложив со всех сторон?
Над избушкой кружит стая,
Но не воронов – ворон.
Их круги хитрей, ловчее,
Когти их острее бритв,
Они входят сквозь и через,
Глаз огонь в печи горит.
Ты не вейся, чёрный ворон…
Песню сладить нехитро,
Только вновь тяжёлый морок
Клювом долбится в стекло.
Только морс сочится кровью,
Ложка падает из рук,
Подступает по-вороньи
Немота чернильных букв.
Скользкий свёрток со свечами
Ворохнулся, как живой.
Или ты добычу чаешь?
Да не чаю! Я – не твой!
Скупо, буднично, без жеста,
В небе дерзко поблажив,
Смерть к окну летит по-женски,
Но по степи не кружит.
Чёрный ворон, чёрный ворон…
Грусть меня берёт в полон,
Чёрный ворон – он не ворог,
Нам спастись бы от ворон.
Похоронили Велимира на погосте в Ручьях, в левом углу кладбища, у ограды, параллельно задней стене, между елью и сосной.
Небогатый выбор твой —
Между елью и сосной.
Ты богатый лишь цитатой,
С непокрытой головой.
Всему миру как товарищ,
Всему миру господин,
Словно точно выбираешь
Место, где уже один.
Словно сон всему виной
Между елью и сосной,
Между светом и темницей,
Тенью, пляшущей на лицах,
Между каплями дождя,
Между камнем и оградой,
Где листка бежит ладья
С муравьиной нашей правдой.
Как тревожен ты, покой,
Между елью и сосной,
Как тревожен, грустен, сложен
Нотных нитей травостой.
Буквы светят из доски,
Светлячками стали, что ли?
И несут берёзы в поле
Тел белёсых туески.
Между елью и сосной,
Между нами и собой,
Между шансом поквитаться
С предосенней кутерьмой,
Между плясками и танцем,
Между углем и золой.
И затихла, как заткнута,
Неприкаянная смута,
И сквозило между меж
Время в выбитую брешь.
Наконец, пришёл домой
Дервиш, странник, витязь, воин,
Ты уснул, как упокоен,
Между елью и сосной…
уткнувши голову в лохань
я думал: кто умрет прекрасней?
не надо мне цветочных бань…
…на экземпляре брошюры «Слово как таковое», хранящемся в Русской национальной библиотеке, фамилии авторов на обложке энергично зачёркнуты от руки – по-видимому, Хлебниковым, так как здесь же, теми же чернилами, столь узнаваемым хлебниковским почерком приписано: «Зачеркнуто. В. Х.».
Когда ещё был каждый жив,
То Велимир, рассержен книжкой,
В библиотеку поспешил
С чернильным пузырьком под мышкой.
Он там, считая, что был прав,
Фамилий вычеркнул полоску,
Обложку чёрным измарав,
Он вывел праведно и грозно:
«Зачёркнуто». И приписал «В. Х.».
Ни «Хлебникова», ни «Кручёных»!
Не то что книжка так плоха,
Но слишком уж Кручёных чётко
Там написал про смерть без сил,
Про баню, про цветы, а также
Пророчеств зря наговорил
В глумливом поэтичном раже.
Совместный сборник на двоих,
Кручёных, Хлебников – лишь двое.
Зачем же тайной красить стих,
Когда главнее – остальное?
Как эта мелкая возня
Стрел иронических постыла,
И, к небу тщетно вопия,
Притащит Хлебников чернила,
Всё зачеркнёт, что только мог,
Где «Слово…» и «…как таковое».
Но пройден банный тот порог,
Игре не быть уже игрою.
«Лохань» рифмуется и «бань»,
Изменишь разве что детали.
Смирись, угомонись, отстань:
Застыло слово на скрижали!
Я понял, что я никем не видим,
Что нужно сеять очи…
Утихли кличи смехачей,
Я просто сеятель очей,
Уже не ваш, почти ничей,
Забыт, как Велес.
Соху натруженно гоню,
Роняя зёрна в ту стерню,
Где только лебеда и вереск.
В болотной хляби дышит гать,
Не рвутся очи прорастать,
Теряя мысль, теряя голос,
И в туч сиреневый зазор
Зрачками града брызнет взор,
Раз оказался этот сор
Не сор, а Сорос.
Где правда истины звончей,
Ласкает слух собою чернь,
Я просто сеятель очей,
Где боги – блоги,
Пускай иссякли семена,
Сгорели в буквах имена,
Но близок путь, который нам
Упал под ноги.
Нам вечно некуда бежать,
Межой сменяется межа,
Очей опять неурожай:
Морозом выжгло.
Ходил напрасно с бороной,
Тебя оставили с сумой,
Смеясь бесстыже.
Молотит плоть людей комбайн,
Костей готова злая брань,
Светло и звёздно,
Но нечем видеть и прочесть,
Я просто сеятель очей,
Я вечный сеятель очей,
Что вышел поздно.
Я бросил зёрна на асфальт,
Я перепутал май и март,
И снега жидкая мучица
Одна – реальна и проста,
Летит, как по полю мустанг,
Летит сквозь платье и уста,
Летит – случиться.
Вступил в брачные узы со Смертью и, таким образом, женат.
Причуда из букв, на коре – письмена,
Это законная Божья жена.
Сталью коса блещет из полумрака,
Этот союз скреплен узами брака.
Тёща – вселенная, город твой – тесть,
Много родни у тебя в мире есть.
Хлещут в лицо жадно чёрные ветки,
Это спешат к тебе малые детки.
Это бегут к тебе в чине родни
Недели-золовки и шурины-дни.
Ветер-свояк водит в сквере локтями,
Племянники-улицы плещут огнями.
Мы никогда не бываем одни,
Много родных, очень много родни.
Бывший гений, бывший леший, Бывший демон, бывший бог…