Потому что тогда от немцев они не ушли. С Люськой трудно было уйти далеко. Они долго блукали по дорогам и деревням. Рано наступили холода, и Нина отморозила пальцы ног. Ногти на них превратились в толстые жёлтые обрубки, стричь их стало очень трудно. Нину, Люсю и маму приютили в какой-то лесной деревне добрые люди, бездетные старики. Нина даже не запомнила название, все говорили просто «деревня» или «у нас». Дед ловил рыбу в замерзшей реке, ставил силки на лесную дичь, но основой рациона (это словечко деда) были картошка и квашеная капуста. Хватало и мочёных яблок, антоновка в тот год уродилась хорошо. Мама помогала по хозяйству, даже дрова колола. И все ждали, что будет дальше. Боялись, что заберут немцы или полицаи. Деревенские рассказывали: всюду ищут семьи партийных работников. Их папа служил на железной дороге, но в начале войны пошёл в армию и приходил домой по воскресеньям в командирской форме. Поэтому мама боялась незваных гостей. Но те не появлялись. Зато в конце января в ближайшей деревне люди увидели наших лыжников в белых маскировочных халатах. Вскоре стало ясно, что немцы ушли. Посоветовавшись с хозяевами, мама решила не ждать весны. Они собрали свои пожитки, мама подарила старухе красивую шаль – это была вся плата за три месяца кормёжки и тепла. Двинулись в большое село, где, как говорили местные, расположился госпиталь. Мама надеялась там найти работу. Она не ошиблась: её взяли на кухню – мыть посуду, чистить картошку. Устроились опять у чужих людей. Жизнь налаживалась. Хоть какая-то определённость, как считала мама. Нину даже подкармливали на кухне, а она иногда читала раненым те немногие стишки, которые успела выучить. Взрослым нравилось, ей хлопали, дарили припасённый сахарок, а некоторые даже плакали. Нина не понимала почему, вроде бы читала она весёлые стихи. И когда госпиталь перебрасывали в другое место, ближе к фронту, их хотели взять с собой, маму и её. Но лишь узнали про Люську, сразу переменили решение, и пришлось ехать в эвакуацию. Маме выбили место на троих в кузове машины, которая довезла до Калинина, а потом уже какими-то только взрослым понятными путями, оказались они тут, на станции Оборона.
И, похоже, задержались надолго. Их распределили в частный дом. Хозяйка, тётя Фрося, женщина недобрая и очень скупая, выделила квартирантам заднюю комнату без окна и велела без особой нужды по дому не шастать. Впрочем, мама быстро смогла найти общий язык с Фросей, и отношения более-менее наладились. Не было только работы у мамы, а иждивенческих карточек на жизнь не хватало. Люся подросла, и её уже не боялись при необходимости оставлять дома одну. Но и на станции, и на хлебозаводе маме отказали. Уборщиц и истопников в поселковых учреждениях тоже имелось в достатке, многих война загнала в эту глушь. Мама пыталась что-нибудь придумать, но получалось плохо. Немногое барахло, которое уцелело в их скитаниях, никого не интересовало. Тогда мама продала обручальное кольцо, но и эти деньги быстро кончились. Вот и стали торговать на станции тем, что давали на продажу соседи. Негусто, конечно: весной у всех запасы в погребах заканчивались, но что-то удавалось выпросить у местных. Все вырученные деньги мама отдавала хозяевам товара, оставляя себе только часть съестного. С каждым днём таких «излишков» становилось меньше и меньше. Медленно, но верно приближалась пугающая перспектива досрочного проедания карточек. Дневной паёк они с Люськой съедали ещё утром, а месячные порции продуктов, которые и давали-то не всегда, исчезали в их желудках задолго до времени отоваривания следующей карточки…
Лида, мама Нины, почти всё отдавала детям и так сильно исхудала, что в ней трудно было узнать прежнюю Лидию. Она стала похожа лишь на жалкую копию той цветущей женщины, которой была всего год назад: черты лица её заострились, всю одежду пришлось ушивать. Квартирная хозяйка подождала немного и в один прекрасный день подошла к ней со своим предложением. Согласилась Лида не сразу – слишком велик был риск. Но деваться некуда. Однажды после очередного разговора с Фросей мама долго смотрела на Нину, и в глазах её стояли слёзы.
– Не плачь, мамочка, – сказала Нина, – мы как-нибудь выкарабкаемся!
– Обязательно, – ответила мама и добавила про себя: – Я уже, к сожалению, знаю как.
Схема оказалась очень простой. Фрося, работавшая на хлебозаводе вахтёром, приносила муку. Она брала её там, где прятал кто-то из цеха. Кто, Лида не знала и знать не хотела. С этим человеком, как и с Фросей и с начальником охраны, тоже надо было делиться, хотя он ничего слишком опасного не делал: просто оставлял муку в укромном месте и всегда мог сказать, что кто-то другой припрятал, положил или забыл. Каждому доставалась четверть общей выручки. Фрося передавала муку Нине, и девочка, отодвинув в сторону доску с выбитым из гнезда нижним гвоздём, легко пролезала сквозь забор. Снаружи её ждала мама, она и принимала тяжёлый мешок. Это была самая опасная часть предприятия, расстрельная. За хищение социалистической собственности, к тому же хлеба, в условиях военного времени, а тем более прифронтовой полосы, могли запросто поставить к стенке. Только Нину, как несовершеннолетнюю, скорее всего, просто помурыжили бы в отделении и отпустили. Главное, чтобы она молчала и в случае поимки взяла всё на себя. «Ни слова, ни имени, – настаивала больше всех соображавшая в законах Фрося. – Иначе всем хана. Кроме прочего, пришьют ещё организацию преступной группы». Всего за четверть доли Нина с мамой рисковали больше всех. Даже Фрося, пойманная за руку, могла отбрехаться, мол, нашла муку при обходе территории и несла её сдавать. В худшем случае лишилась бы только места. Главную роль в комбинации играла Нина. Лида тоже подвергала себя опасности, рискуя попасться ночью с мукой около хлебозавода. Поэтому и продавала потом выпечку Нина, к ребёнку всегда меньше вопросов: откуда мука? где взяла? Посёлок небольшой, эвакуированных все знают. Лиде пришлось всё объяснить Нине. Она поняла и согласилась, ведь надо же как-то выживать. И хотя совесть ребёнка восставала против воровства, но как иначе? Мама успокаивала: «Мы не чужое берём, нам от папы положен продовольственный аттестат, только не хотят его давать». Нина прекрасно понимала: большая часть их проблем была связана с тем, что они утратили связь с папой. Только вот жив ли он, об этом в семье предпочитали не говорить. Во время войны дети взрослеют рано. Нина стала взрослой в восемь лет.
Цепочка работала: Фрося в ночные дежурства передавала муку, Нина её выносила с территории завода, мама принимала, пекла пышки, которые ели все: и Нина с Люсей, и Фросины дети, и даже взрослым перепадало. Половину выпечки уносили на станцию, где её с охотой раскупали красноармейцы из воинских поездов. Выручку Фрося отдавала другим подельникам. Те брали только деньги, которые, как известно, в отличие от пышек, не пахнут.
Так прожили всё лето. Дети немного откормились. Теперь Лида старалась отдавать часть причитающихся им пышек на продажу, прикупала у соседей созревшие яблоки и груши и тоже пускала в оборот. Она откладывала деньги. Комбинация с мукой в любой момент могла рухнуть, а жить дальше надо. Очень помогала старшая дочь. Мать не могла нарадоваться на неё: девятый год, а всё понимает и работу свою недетскую выполняет, как взрослая. Но сердце разрывалось, когда Лида смотрела, как девочка тащит десятикилограммовый мешок с мукой через лаз в заборе, когда видела, как после очередного похода за мукой тихо садится в уголке Нина и молча рассматривает сучки на некрашеной фанерной перегородке. Совсем не тому учил Нину папа. Он ведь такой правильный, их папа – партийный, активист. И детей воспитывал так, как полагается коммунисту: общественное выше личного. И сам на войну сразу ушёл добровольцем по призыву партии. Этого Лида так и не смогла понять, но промолчала. Такой уж был её муж, Павел, бесполезно спорить. Ещё свекровь говорила Лиде: «Намаешься ты с ним, с идейным нашим!..»
Нина тоже думала о папе. Он бы, конечно, отругал за такие дела, маму в первую очередь, но не было его рядом. Папа воевал где-то далеко. А будь он здесь – Нина не сомневалась, – быстро бы решил все их проблемы. Такой вот у них папа. Он всё мог, потому что очень сильно любил их. Но пока папа находился где-то далеко, нужно было выживать. Нине есть хотелось постоянно, да ещё маленькая Люся всё время требовала еду. И помощи просить не у кого, все родные остались в Белоруссии. Туда Нину с сестрой возили за два года до войны. Они познакомились со всеми родственниками: сначала с папиными, около Гомеля, потом с мамиными, в другом городке. Девочки всем понравились. Правда, Люся ещё совсем несмышлёнышем была, чуть что кричала и плакала. Зато Нину все привечали, гладили по головке, угощали домашними пирожками. Больше всего с ней возился мамин младший брат дядя Лёсик. Он брал её на руки, подбрасывал вверх так, что захватывало дух, аккуратно ловил и нежно обнимал. Нина очень любила, когда Лёсик занимался ей. В шутку он говорил сестре: «Оставьте нам Нину, будем с ней вместе в лес по грибы ходить». Лёсик действительно сходил с ней пару раз в лес, и поиски разноцветных шляпок среди мха и старых сосновых иголок Нине чрезвычайно нравились. Но шуток тогда она ещё не понимала, поэтому каждый раз, услышав такие слова, прижималась к маме и кричала: «Не хочу оставаться. Хочу с мамой!» Больше в Белоруссию они не ездили, и Нина даже забыла лицо дяди Лёсика. Помнила только его пышные, пшеничного цвета усы, они всегда кололись, когда он её целовал…
Но это было давно, а в нынешней действительности Нина таскала через потайной лаз в заводском заборе муку и потом продавала пышки. Последнее ей даже нравилось. Взрослые не обижали её и не давали в обиду станционным хулиганам, когда те пытались приставать к девочке, чтобы отнять деньги. Военные с поездов с видимым удовольствием подходили к маленькой торговке, охотно разговаривали с ней, расспрашивали про семью. Иногда оставляли даже больше денег, чем требовалось. Нина любила эти короткие разговоры с «дядями», не только потому, что её забавляло общение со взрослыми, но и потому, что в глубине души она лелеяла надежду встретить папу или хотя бы что-нибудь узнать о нё