– Заходи. Не робей. Не опасно, – мне медбрат анапестом в гласные.
– Да какая уж тут опасность, если мысль над средою не властна?
И вхожу, не дождавшись ответа, в это неплодоносное лето.
– Здрасьте вам, досточтимцы прошедшего! Отчего ж вы теперь сумасшедшие? Ясно дело, что День Завтрашний опаляет извилины заревом, а вчерашнего стынь кромешная как же сделала вас нездешними? – Я с порога ко всем с вопросами непростыми: мол, вы – люди взрослые.
А они мне:
– А вы сами-то чью разрушенность руинную отстаиваете?
– А футбольно-хоккейных дел, позвольте-ка, за кого то есть фанатствовать изволите?
– Не сочтите нас какими-нибудь обормотами, как у вас дела с рыбалкою и охотою?
– И в-четвертых, какая разница, кто и как в этот мир пялится?
– Да простятся нам дела дюже грешные, вы, позвольте, Христу насколько споспешествуете? – в общем, тоже хором вжарили – не по-детски незлобиво, а так, по-соседски. – Не боясь, отвечайте смелее, даже если другим чем болеете.
Вытирая улыбку с лица, начал я отвечать с конца:
– Христа, – говорю, – вашего лайкнул я. Ничего себе такой дяденька. Про футбол, про охоту с рыбалкою ничего не могу сказать особенно гадкого. Неплохие вроде безделицы, но для меня совершенно непонятная деятельность. Видеть в шайбе надкаучуковость ограниченность моей чувственности не дает мне, а мяч футбольный, затрибунностью кругло-довольный, скачет радостный в сонном пространстве с подозрительным постоянством. Гол динамит снотворность криком. Шум, не помнящий о Великом, переходит на шепот скромный, и себя не вполне помня. И я обо всем практически мыслю лишь поэтически. Бить свинцом по живому попусту – для меня равносильно подлости. И червей извлекать лопатою – для меня занятие гадкое. А в руины по пальме-истории спускаться начну еще нескоро я.
Так ответил – и всем понравилось. Видно, им действительно давно все без разницы. О здоровье у них для порядку справился и ландшафт изучать отправился.
Палата «В плену у спорта», палата с названием «Ботокс», палата «Для тех, кто с пирсингом», палата «Для разных шизиков», палата с надписью золотом: «Только татуированным»…
Сколько палат? Какие? Стены желтые – потолок синий, чтобы якобы в целях лечебных больные не лишались искусственного неба.
У меня еще и без назначений разных потолок вызывал небесные ассоциации. Потому что – время! Дизайн и все такое. Нет – известке, да и краскою половою цвета коричневой крови заболевшим сердца не наполнить. Плитка к плиточке – кафель желтый. Хоть тату – хоть рыбалка со спортом! Все здоровым-больным разрешается, кроме… К Роме тут запрещается. В процедурную… строго по графику, а остальное к Нафигу.
Нафиг – это уже в анамнезе. Он и сам по себе интересен. Кто я? как? и зачем? и куда? – для него это все ерунда. Но тату, но футбол и прочее, Александр Сергеевич отчество – не последнее для него, он поставил превыше всего. К Роме Нафиг дышал неровно и о первом умалчивал скромно.
Я смекнул это тут же, сразу и без Нафига больше не обходился ни разу. Хоть на лекарства у меня значительная доза, но больным доказывать что-то просто несерьезно. Прибегут, напичкают или наколют. Извините, но я не напрасноголик.
– Чем пустее ведро, тем громче! – проходя, какой-то рабочий проронил ненароком фразу и скрылся в палате с надписью «Розовому Уни Тазу».
Это что еще? Мать честная! – я болезни такой не знаю. Захожу, любопытством влекомый, – вся палата в принципе мне пост-знакома: Мона, которая Лиза, смотрит откуда-то снизу на розовый писсуар, ссуженный палате в дар автором Да Жене. Ждите, мол, писайте и идите отсюда куда-нибудь дальше невидимым лестничным маршем, спускаясь спиралью генной на периферию Вселенной.
«Все, что творили до нас, – в розовый Уни Таз!» – лозунг на стенах желтых, как в лучших европейских уборных. Я чуть-чуть постоял и вышел.
Кто-то мимо проходящий сказал мне: «Тише!» Зачем? Я и так словно бриз бесшумный. Да что с него взять – полоумный. Продолжая дорогу дальнюю, останавливаюсь перед надписью «Музыкальная». Захожу, вняв совету, сделавшись значительно тише, и с порога прям речь подобную слышу:
– Было! Многое! Но прошло. Рок-н-ролл – безусловное зло! Мысли – ноль. Нетрезвая критика… Пубертатный период нытика! Хочет много – не знает как. Пьет горящее натощак. Опьяневший – он Свет несущий, песнь на Мельницу Света льющий, души всех он гитарой спасает, трезвый – плохо соображает. Продолжайте и дальше бредить под надзором врача дяди Феди, наигрывая ему свои мании в надежде на полное взаимопонимание, – дирижировал словами с табурета некто во фраке; некоторые, длинноволосясь в джинсы, закатывали рукава, явно готовясь к драке.
Я понял: спорят о предпочтениях. Которому из них посвятить свое лечение? Я этим с детства не гипнабелен. Вышел тихо, прикрыв за собою двери. И пошел. Зашел еще в палату. Монололог сразу тут как тут. И пришлось мне, тоже для порядку, слушать много длительных минут:
– Я, во-первых, и врачам не нужен. Во-вторых, не нужен никому. Ах, зачем когда-нибудь Бестужев для меня не утопил Муму? Или не Бестужев, а Тургенев? Или… Водкин Красного коня – не литературно в понедельник – утопил бы только для меня. Взял за гриву… хобот… лучше – уши! Вывел златогривого гуся (хоть какая-то, но, знаете, отдушина) – пусть потонет жалобная пся. Но никто, ни Пушкин, ни Вернадский, обо мне – ни буквой, ни строкой. Я им говорю: «Мне врач без надобности». А они холодною рукой… Нет, руками. Многорукий демон. Монстр. Рыжий. Или Буцефал, выводя медведя на арену, Александра все же поджидал. Не больной он. Как и я, здоровый. Спрячь себя за белый свой халат! Мы топить слона ходили оба, но из нас никто не виноват. Не поверили. Обоим. И на «вязки». Слон спасенным принят в персонал. Правда, говорят, что стал зеленым. Я его всегда зеленым знал. В общем, не грусти, располагайся. Здесь пройдет твой жизненный трамвай. Не катай в своем трамвае зайцев – белок разнолицых покатай. Те заплатят. От Ньютона… пальцы растопырил надо лбом Наполеон. И гнездится на горбах скитальцев лысою кукушкой желтый дом. Не устал следить за мыслью, алой линией стекающей с небес? Говорят, единственный кто – Мао! – вылечился, а потом исчез. Мы с тобой исчезнуть тоже можем. Могем. Даже если не Ван Гог будет по тревоге потревожен. Пушкин, знаешь, многого не мог…
И еще четыре с половиной бесконечно длительных минут извергал он на меня лавинно «как и почему у них вот тут».
Ситуация – капитан, очевидно. Разворачиваюсь, и уже в спину прилетает: «Катись отсюда!» Я меняю трамвай на верблюда. Не спеша, но зато надежно. Продолжаю двигаться, встречая разного рода прохожих.
– Здравствуйте! Я – Серёжа! – один из них не замедлил себя подытожить.
Хотелось ему ответить: «Я тоже». Но вы знаете, я не Серёжа. А этот был малый забавный, и я бы сказал – незабвенный. Смотреть невозможно без дрожи на сто килограмм Серёжи, который от пола до кепки – две бадминтонных ракетки. Вполне жизнерадостный парень. Кредо – поздоровался, представился – и все нормально. На верблюде я ему имеющим к-потолку-отношение показался, вот он поздороваться и представиться расстарался. Я кивнул – хоть Джавдед знал пустыни и суше, – выпуская приветственную улыбку наружу. Под уздцы скакуна. Время по лимиту. Продолжаю движение по источающим желтизну плитам…
Голова, она имеет рамки. Чуть лишка – и сразу через край. Стрекозою медсестричка в латексе мне шепнула нежно: «Отдыхай!»
«Я думаю, что и вам не меньше когда-нибудь разносит по городам какой-нибудь остолоп; наверное, это – путь, а может, со всех сторон меня окружает сон».
Вся картина в голове. Нет. В голове картина: слон, сидящий на спине блудного не-сына. Думаю: «Какого, Нафиг, он туда забрался?» Разворачиваю фантик – возникает пауза. Первая. Потом проплыл послевкусья образ: сыну ноша опостылела – слон сброшен. Откусил.
Конфеты нет. Пауза вторая. Слямзил слон? А может, сын? Честно? Не знаю. В третий раз удумал я перезагрузиться. Снится всякая фигня. Не фигня не снится.
– Мне еще.
– А что, уже?
За спиною трое. Сбоку четверо. Сюжет перекроен.
Уши. Мыши. Крысий хвост. Толстокожий спутник сунул сыну хобот в рот – сыну он не нужен. Почему? Опять вопрос. Вроде бы и надо. Может, просто не дорос? Дабл-ю не Дабл. Столько этот хобот лет многие и многим! Эти, цука, в крик: мол – нет! Мы уже не могем…
И так далее, сон нес, видно, был в ударе. Что-то про Судьбу Колес… По карманам шарил. Семь цветных карандашей выронил случайно, но при виде двух мышей загрустил печально.
Уши медленно ползли, о своем судача, лысодлинные хвосты сзади, чуть дальше. Что тут скажешь, грусть-печаль наблюдать не сладко. Запечалился и я, но украдкой.
Дальше. Бог с ним. Сей пейзаж пресен, всем известно. Я на цокольный этаж, к буйнопомешанным. Там он, в подвале, буйный настолько, что в рубашке смирительной к койке ремнями из кожи прикрученный, и это, скорее всего, к лучшему.
В потемках. Нащупал. На вязках распят. Ни шаткий ни валкий, но дышит. Возможно, в атаку зовет так комбат, как я ему крикнул: «Ты слышишь?!» Он хрипло-бессвязно, навроде «му-му…» Я тут же: «Муму утопили; их двое, обоих, но по одному, по-своему, знаешь, лечили».
Я пальцы – к веревкам, я когти – в узлы. Я справился с этой задачей. Поднял. Растираю.
– Иисус? Это вы?! Вы знаете – это удача…
Целуют меня в уста холодные губы Христа. Я снова от сна пробужден. Надеюсь, что этот сон написан был для меня на грустных листах бытия каким-нибудь Ждальи Завстревски «Забытые арабески». В которых мы все во снах катаемся на слонах зеленых и фиолетовых по звездам, для нас неведомым. На деле же, наяву, мы все у слонов в плену, но нам эта явь незнакома, мы призраки желтого дома.
Александр Лукин
Александр Степанович Попов, литературный псевдоним Лукин. Родился в Читинской области, в селе Газимурский Завод Газимуро-Заводского района в 1948 году в семье школьной учительницы и офицера.