– Что скажешь, Шахновский? – мечет в нашу сторону стрелы гнева из своих раскосых бойниц директор.
Бедный Минька! Он тягостно вздыхает, преданно смотрит Хай Дону в глаза и угодливо блеет:
– Ну как бы вам это сказать, Хай Дон Туранович…
– Честно. Самокритично. По-комсомольски… – с математической точностью чеканит Хай Дон.
– А я и не вру… Ну, значит, так оно было… Поставил нас всех этот маленький беленький раком…
Тен присел.
Хай Дон побледнел.
У Турановича отвисла челюсть, и вдруг на миг у него широко округлились глаза.
– Ш-ш-што-о-о?! – подавился он.
А Минька, глядя этой ошарашенной правде прямо в глаза, пожимает плечами:
– Да что же еще? Хлопок, конечно, Хай Дон Туранович…
Слышно, как раскалившаяся правда булькает у директора где-то внутри. А Шахновский, совсем отключив тормоза своего экспромта, созревает дальше:
– Так вот, значит, встали мы все как один, – он жестом обводит нас всех, горемычных. – А там бутифос оказался…
Школа блеет.
Хай Дон багровеет:
– Хватит, Шахновский! Мы с тобой еще разберемся потом! Обнаглели совсем! Директору школы такие слова уже говорят… Бараны. Ну, бараны… Распоясались окончательно.
А коровы у нас гуляли свободно.
Прокричит ли с восходом побудку хуроз[20], пропоет ли мулла на башне Заркентского минарета – лязгают засовы, скрипят железными петлями дворовые ворота, и вальяжные пятнистые сигирки[21] выплывают в город на променад…
– Эй, хурматли[22] Толибджон, – выпустив свою телку на тротуар, повис на дувале соседа счастливый Вахоб, – ты только взгляни на мою Зульхумор! Вряд ли какая хотинка у нас в махалля сравнится походкой с такой коровкой.
«Хэк, хэк…» – бреет кетменем грядку скуластый Толиб.
– Правильно говоришь, дорогой Вахобджон, – разогнувшись, вытирает он пот с лица краем полосатой пижамы. – У тебя вообще не корова – красавица. Ты на нее паранджу надевай, чтобы не сглазили. А то, когда живую женскую ножку долго не видишь, копыто коровы и то – гузаллик[23].
«Хэк, хэк…»
– Вай-вай, Толибджон… Не так говоришь, дорогой. Красивые ножки на Заркентском базаре много можно увидеть… Ц-ц-ц, – закрыв глаза, сладострастно машет ушами Вахоб и шепчет, причмокивая: – Вах, ка-акие там ножки!
О, Заркентский базар! О, жемчужина моего детства! Приветствую тебя, не унывающий никогда, вечно веселый, лукавый люд: бородатый и вислоусый, в чалмах или просто в дупышках[24], в душистых от всей щедроты человеческих тел чапанах и влажных от пота нательниках, в мягких ли ичигах[25], в галошах ли на голых, с потеками еще от прошлогоднего дождя ногах, а то и совсем просто так, босиком…
– Ой, малчик, попробовай мою виноград…
– Эй, ой, яхши одам[26], уруку возьми… Ти только попробовай! Потом никогда уже мимо не проходишь: не уруку, а мед…
– Дыня, арбуз! Все ходите сюда! Мой арбуз один сахар бор… Просто ширин[27]… Пальчику оближешь…
– Дорогой ты мой, – сидит верхом на тандыре, руки в стороны разбросав для объятья, пышный ошпаз[28]. Весь белый, одно лицо черное – от солнечных поцелуев и жара гузапаи[29] в печи, куда ныряет ошпаз головой: сначала наклеивая лепешку или самсу на стенки тандыра, а потом вытаскивая уже готовый продукт.
– Бери, мой хороший, самсу, – предлагает веселый стряпун. – Сам посмотри – свежи барашка, кусочку курдющный жир есть… Ти только попробовай! Вместе с руком откусиш…
Кто придумал потом, что у нас тогда не было рынка? Заркентский базар – не базар, а кишмиш нашей жизни! Услада глазам, простор языку. Приходили туда незнакомые люди – уходили оттуда друзья. Приходили друзья – уходили братья. Под крышей щедрого неба всем места хватало с лихвой.
«Тук-тук, тук-тук, тук-тук…» – стучат каблучки меж базарных рядов.
– Опа[30], сколько стоит картошка? – обращаются алые губки к легкому хиджабу из овощного ряда.
– Бир сум… Одну рубл… – в другую сторону смотрит хиджаб.
– Что же так дорого, милая?
– Не нравится? Ежяй своя Россия! – подбоченивается, глядя в упор на белоснежную мамзель, и выдает смуглая, как баклажан, опушка. – А то твой ногу на мою галёшу утонет…
«Тук-тук-тук…» – дальше стучат каблучки.
– Почем картошка, ака[31]?
– Забери сафсем дарм, красавица. Ти только немнощка здесь стой, слёву хороши скажи… Дай сахар на глаз положю…
«Цоцок, цоцок…» – гуляет корова по городу. Корова – это богатство. Есть корова – есть молоко. Где молоко, там и каймак, и катык, и айран. А без айрана какой же ran[32] может быть при жаре?
Где корова – там жизнь. Корова – это благополучие. Корова – хозяйка. Без коровы даже Заркентский базар – не базар. Ведь если к плову тебе не подали сузьмы[33], а к шурве[34] – сметаны, коль окрошка из гольного кваса – без катыка, без кефира, без каймака, то это уже не Заркентский базар, а какой-нибудь чужеродный торговый двор…
Наманган моей юности не ронял своего достоинства. В грязь не ударил бы лицом. Везде – корова…
А на каждой улице у нас была еще и своя – священная. И во всем Намангане вряд ли нашлась бы овца, которая хоть немножечко не мечтала бы стать телкой…
Спозаранку пятнистая Майка цокает каблучками копыт по мозаичной площади кинотеатра «Машраб», который недавно вырос из стекла и бетона на проспекте великого Навои…
Босоногий Минька в сиреневых шортиках и алой футболке бежит ей навстречу с Капан-базара из нонханы[35]. В авоське дюжина свежих, еще горячих лепешек: десять – домой, одна – для Майки и еще одна – для себя. Ее он сейчас и съест за компанию…
Корова издали чувствует Мишку. Остановилась, кивает ему. Здравствуй, Минька. Здравствуй, Минька. Чем ближе Мишка, тем чаще кивает корова.
– Привет, – машет ей Мишкина рука.
Морда тянется, хочет поцеловать.
– Только давай не слюнявь меня, Майка.
Куда там… Лизнула разок – и умылся Мишка.
Потом он сидит на прохладных еще ступеньках киношника, рвет пополам лепешку, рябую от конопушек кунжута. Сам жует и корову не обижает.
Над ними изумительно гладкое небо и слова поэта Машраба, сложенные из голубого бетона под козырьком перекрытия:
Я не гений,
не дух небесный,
А человек, родившийся в Намангане…
Мишка – тоже «родившийся в Намангане»…
Оно, конечно же, не столица… Но, с другой стороны, где родиться, его никто не спросил. В Намангане так в Намангане… Да, Наманган – естественно, не Ташкент… Но, опять же, и Ташкент – далеко не Москва… Так что живи и радуйся – это тебе не Чует и не какой-то затюханный Тураурган, для которых и Наманган – столица…
А все одно: лучше всего человеку там, где его дом. Вон певец наманганский Машраб триста лет назад жил, а люди помнят его…
Вот и Майка хотя бы… тоже чужая вроде бы, чья-то корова, а Минька ей – все равно что свой… Съели лепешку на пару, съели вторую.
– Ну ладно, Майка, пора мне – дела.
Мишка бежит дальше под чинарами по широкому тротуару. Майка медленно чешет за ним. Но у Миньки всего две ноги, хоть и длинные, но всего лишь две, а у Майки – целых четыре. Вот и скачут они в шесть ног по пыльному тротуару. Мимо гордых маяков швейного производства на Доске почета. Мишка давно приметил, что Доска эта серая, а сами маяки на ней больно хмуро-серьезные, будто бы и почет им не в радость…
И дальше, дальше мерят тротуар проспекта Навои две босые ноги и четыре копыта, мимо какой-то крашеной фанерины с надписью «Все лучшее – детям!». Раньше Шахновский обязательно остановился бы перед этой фанеркой и попросил бы у нее хоть чего-нибудь из всего лучшего… Но не теперь. Сейчас ему некогда. Завтра у Миньки гос в музыкалке. Он торопится за фоно…
А я утонул у Шахновских в белом мохнатом кресле, жду, когда же гений нацелуется уже с коровой Майкой…
– А у тебя как дела? – кричит мне из кухни Нина Михайловна, Минькина мама. – Как поживает твоя поэзия?
– Да ничего поживает… – бурчу я в ответ.
На террасе звонко зашлепали босые ноги о крашеный пол. И Минька, влетая в комнату, сразу же заполняет собой все пространство. Худой он и длинный, Минька, а места в пространстве все равно занимает много… Тесно от Миньки становится.
– У него, мамуля, потрясные результаты… – грохочет с порога он. – Большой узбекский шоир[36] Рамз Бабаджан лапу ему пожал. Вот так…
Сидим за круглым, каким-то старинным, с выгнутыми ногами, столом на террасе. Макаем кусочки лепешки в пиалку с медом. Из других пиал зурпаем прозрачную янтарную влагу.
А потом Шахновский идет за рояль. И там он волшебник. Завтра он «на ура!», «на бис!» исполнит La Gazza Ladra[37] Россини. Государственная экзаменационная комиссия в полном составе будет ему аплодировать стоя… ГЭК – стоя!
Нет, такое, конечно, бывает… В Намангане завтра такое тоже случится. Впервые…
А сегодня Мишка только еще разминается. Нет, он не играет, он седлает твои чувства… Он сажает на них извилины… Он бросает в руки извилинам вожжи нервов. И вся эта упряжь величаво гарцует, покорная диалектике музыкальных пассажей. От такой езды я, утонув в широченном кресле, проваливаюсь в небытие… И там сквозь туман, застлавший сознание, вижу, как Мишка Шахновский верхом на своей gazza ladre Майке гарцует по проспекту Алишера Навои сдавать выпускной экзамен по музыке. За ними выстраивается и медленно движется длиннющий кортеж автомашин…