На ресепшене его встретила роскошная блондинка. Не задавая вопросов, она взяла ключи и отвела его в комнату.
– Хочешь? – недвусмысленно спросила она.
Уговаривать не пришлось.
Проснувшись, Алексей в ужасе обнаружил себя на полу склепа в обнимку со скелетом. Он пулей вылетел оттуда и умчался прочь.
Следующей ночью мотель был готов принять очередного постояльца.
Валерий Лесков
Родился 30 мая 1973 г. в семье школьных учителей. В 1995-м окончил Иркутский государственный университет, по специальности историк. В девяностые трудился рабочим на Восточносибирской железной дороге, продавцом-консультантом. С 1997 г. – учитель истории. Живёт в Усольском районе Иркутской области. Женат.
С 2009 г. – директор школы. За свой труд награждён медалью «80 лет Иркутской области» и почётной грамотой губернатора Иркутской области. Круг увлечений: история, литература, искусство. Любит туристические походы, велосипедные и автомобильные путешествия. Литературные произведения публикует с 2009 г. в Интернете под псевдонимом Александр Александров. Неоднократно становился победителем конкурсов на различных литературных сайтах.
Проклятье
Мимолётная беседа друзей о любви и о любви в искусстве с неожиданными, парадоксальными выводами
Беседа случилась внезапно. Друг мой, Андрей, взволнованно вошёл в комнату, нещадно разлохмачивая кудрявую шевелюру и сопя большим носом. Бывает с ним такое. Прочтёт что-нибудь в книжке или в Сети, а потом мечет громы и молнии.
Вот и теперь.
– Поэты, писатели и композиторы (особенно песенники) – настоящие преступники, – отчеканил твёрдо он. – Душегубы, я бы сказал. Краснобаи проклятые.
– Это ещё почему? – я вяло поддержал разговор, нехотя отвлекаясь от работы.
– Они показывают красивым то, что на самом деле отвратительно…. – Андрей сел на диван скованно, прямо и с напряжением.
– Например?
– Любовь.
– Ох ты! – Я захлопнул книжку.
– Да нет, – махнул рукой мой друг. – Я имею в виду любовь несчастную. А она процентов на восемьдесят – мейнстрим в искусстве. Разве не так?
– Допустим. И что тут плохого, а главное, отвратительного?
Андрей с прищуром и, кажется, с презрением посмотрел сквозь мой череп.
– А вы всерьёз допускаете, что несчастная любовь или расставание – это нечто романтически прекрасное? Такое, о чём стоит в самых прекрасных образцах рассказывать окружающим? – Он возмущённо задышал.
– А чего тут плохого? Автор ведь говорит о глубине чувств, о переживаниях… – специально упёрся я.
– О переживаниях?! – вскинулся обличитель. – Да вы, люди, и впрямь с ума посходили. – Он сильно вцепился пальцами в свои острые коленки. – Что же красивого в том, что того, который любит по-настоящему, бросили? С ним расстались. Его убили. Превратили в холодный кусок мертвечины то, что минуту назад жизнью пылало. – Андрей помолчал пару секунд, подыскивая слова, и продолжил: – Да он же испытывает муки адские, сравнимые с ломкой наркоши героинового, а не «возвышенно грустит». Ещё минута – и несчастный этот всерьёз о самоубийстве, возможно, задумается. Это ли красиво? Тупая боль, грязное и холодное отчаяние, смердящее тоской и леденящее неизбежностью. Где красота здесь? Где, я спрашиваю?!
Стало всерьёз обидно за искусство.
– А художник видит иначе, – с едкой улыбочкой возразил я. – Он же не о том. Ему хочется сказать, как всё было серьёзно и глубоко – по-настоящему.
– Козёл твой художник, – скрипнул зубами Андрей. – Он, сволочь, так прекрасно нарисует это самое расставание благодаря гению своему, что это со страниц книг, с холста или в песне будет выглядеть неким идеалом. Вершиной красоты. И дураки – а их много – поверят! Уверуют в то, что это прекрасно и романтично. И дуры мечтать начнут, чтоб из-за них ну хоть кто-нибудь бы страдал… а лучше бы самоубился… Это же так прекрасно! – Андрей презрительно скривил улыбку. – А придурки станут свою собственную жизнь хоть и невольно – в погоне за идеалом, данным гениями, – подтягивать к возвышенным и прекрасным страданиям. Великому всегда хочется подражать. – Он устало поднялся с дивана и закончил почти спокойно: – И однажды докривляются. Оно к ним придёт – страдание – во всей первозданной вонючей мерзости своей. И досыта нахлобучит несчастных тем, что так красиво они видели в кино, или на картине, или в песне слыхали. А то и в книжке читывали…
Больше я не нашёл чем возразить.
Волшебный пинок
Это удача!
Я сам не совсем верю собственным глазам и ушам. Свершилось. Удалось! Беру интервью у величайшего композитора – настоящей звезды мировой величины, короля симфонии.
Короче, это не шутка.
Мы сидим в уютной комнате. Я – на краешке кресла, мой собеседник – напротив, слегка откинулся на подушку софы. Благородное лицо, седая шевелюра – он мой герой. И душа журналиста трепещет.
Разговор уже заканчиваем.
– И всё-таки, Андрей Валентинович, вы рассказали о сложностях своей судьбы, за что вам огромное спасибо, поведали о планах. Раскрыли несколько секретов. Думаю, что я самый счастливый журналист в нашем городе. И всё же…
– Да? – В повороте головы собеседника чувствуется любопытство. – Что же ещё не оговорено?
– Я не прощу себе никогда, да и читатели мои не простят, если не задам этот вопрос.
– Пожалуйста, спрашивайте, – с ноткой настороженности предлагает маэстро.
Я осторожно кашляю, прочищая горло и справляясь со смущением.
– Скажите, – начинаю вкрадчиво, – что послужило причиной, толчком к тому, чтобы вы стали писать музыку? Как это случилось?
Музыкант улыбнулся и на секунду спрятал взгляд.
– Вы хотите правду? – поинтересовался он, снова глядя на меня.
– Конечно. – Я напряжённо застыл.
– Хорошо, скажу. – Старик хитровато склонил голову на плечо и снова заулыбался. – Во всём виновата моя жена, – сказал он. – Хотя тогда она женой ещё не была. Но только её вина. Без права на помилование.
– Заслуга? – решился поправить я.
– Нет, вина. – Музыкант кивнул. Искорки загорелись в его серых печальных глазах. – Она была такой надоедливой. Не давала мне покоя совершенно. То – туда пойдём! То – сюда! Вдруг нужно куда-нибудь ехать! А потом – лезть в горы.
А я был мальчик домашний, комнатный. Вот и стал врать ей, что жутко занят.
– Чем? – приставала егоза.
– Музыку пишу! – возьми да и ляпни я однажды.
Действие оказалось фантастическим – отстала. И на время оставила меня в покое. Но пару дней спустя стала интересоваться, как идёт процесс. Отбрехаться от неё было уже невозможно. Поэтому я и попробовал что-нибудь написать. Чтоб отвязаться… Понимаете? А потом понравилось. Психологи называют это волшебным пинком.
Старик хитро подмигнул мне и ткнул пальцем в кухню, откуда слышались возбуждающие аппетит запахи.
Звёздная ночь
Звёздная ночь. А знаете ли вы, смертные, что это? Способны ли вы хоть часть её торжества и величия понять? Грандиозность, колоссальность, необъятность и бездну ощутить? Нет… Знаю, пугают чёрные тени. О да, это страшно. Там может скрываться зло, которого так опасаются самые универсальные на земле носители его. Оно там. Точно. И мы боимся.
Не все.
Тёмные камни парижской мостовой держат меня за ноги. И стоит лишь остановиться на секунду, как тело быстро начинает сливаться с улицей, принимает в себя прохладу её и прочность. Опасность не может угрожать булыжнику, это чепуха. Поэтому нас ждут все её секреты. Сквозь ночь… И когда ты теряешь это нелепое чувство страха, когда опасения твои приливают к голове, становясь восторгом, тогда лишь и начинается то, ради чего стоит жить.
Я вижу!
Дрожащие над чёрной водной гладью листочки, едва различимые во тьме. Да и невидимы в чёрной дыре прибрежного куста были бы они вовсе, кабы не этот яростный свет, скручивающийся спиралями, брызгающий фейерверками и льющий холодный поток свой, ощутимый кожей, от звёзд прямо на крыши.
Я захожу в самые тёмные переулки ночного города. И всюду меня встречает колдовская мантия, укрывшая некогда бывший здесь беспорядок бархатом мрака. Здесь самое красивое скрыто там, куда нужно нагибаться и ползти на четвереньках. Где не видно ни зги. Но именно здесь начинается новая вселенная. Нет. Новые вселенные. Их миллионы!
Я могу их описать. И даже написать. Но это потом. А сейчас ещё несколько секунд, чтобы насладиться безграничной силой и властью. Слиться с вечностью…
Я всё это дарю вам, люди. Я, безвестный и нищий художник – Винсент Виллем Ван Гог.
Чулан
– Идём? – обратился одноклассник к худенькому чернявому мальчугану, замешкавшемуся со сборами.
– Да… да. Ты иди. Я соберусь сейчас… Мне тут нужно… – спрятал взгляд чернявый.
– Ну, я пошёл! – махнул рукой товарищ и выскочил из класса.
Чернявый облегчённо вздохнул. И, хотя в комнате он остался один, всё так же стыдливо пряча взгляд, стал пробираться к выходу. Воровато выглянул в коридор. Убедился, что там никого нет, и суетливо засеменил к лестнице. Быстро взбежав до середины пролёта, он ещё раз пугливо оглянулся: «Не видит ли кто?» – и шмыгнул вверх.
Последний этаж училища – дальше чердак. Здесь классов нет. Несколько хозяйственных помещений, которые, как правило, запирались, да пара чуланов, где хранится всякий хлам. Один – у мутного, запылённого окна – не запирался никогда.
Мальчик с проворством битой крысы нырнул в проём и тихонько притворил за собой дверь.
В комнатке пыльно, мусорно и пахнет скипидаром – не райские кущи. Но тут есть главное – тепло.
Паренёк привычно и уверенно шагнул к аккуратно постеленной в углу – у трубы отопления – старой рогоже и устало присел на неё. Сумка со школьными принадлежностями легла рядом.
Здесь он оставался часто. Хотя и не всегда. Не всегда удавалось прошмыгнуть в этот тёплый чулан незаметно для одноклассников и учителей. И тогда он вынужден был скитаться по городу, коротая ночь на ногах или где придётся. Зимой же это становилось совершенно невозможным. Средств почти всегда не было. Отец умер. Больше в Москве мальчику надеяться не на кого. Иногда он мог снять комнатку и жил там, пока хватало медяков. Но деньги кончались очень быстро, и тогда единственным пристанищем становился этот чулан.