Он прилёг на рогожу, закинул руки за голову и стал разглядывать угол пыльной полки, нависшей над его головой импровизированным навесом. Предстояло провести тут весь долгий зимний вечер и ночь.
«И всё-таки удачно я сегодня проскользнул сюда!» – мальчик сладко улыбнулся, бледной нездоровой кожицей лица улавливая тепло, исходящее от радиатора отопления у изголовья его спартанского ложа. Он потянул к себе сумку, аккуратно достал ломоть хлеба и, словно огромное богатство, бережно поднёс кусок к губам. Тепло, ужин и уйма времени, чтобы мечтать…
А во сне он видел залитые ярким солнцем луга и поля, раскинувшиеся над берегами величавой русской реки. Ему грезились дремучие леса и светлые, словно парящие в небе берёзовые рощи…
– Василий Григорьевич! – догнал на лестнице учителя натурного класса Перова сторож Никита. Раннее утро только начало раскрашивать сиренью край неба.
– Слушаю, – обернулся педагог училища живописи, ваяния и зодчества и с удивлением остановил взгляд на чернявом юноше, которого сторож держал за шиворот, словно шелудивого щенка.
– Вот, поймал, – тряхнул мальца за ворот Никита, демонстрируя свою добычу. – В чулане ночевал на третьем этаже.
Перов с изумлением уставился на мальчика:
– Левитан! Исаак, как вы там оказались?..
Имя
Мастер нервничает. Нет, он в гневе. От его рыхлой шевелюры, кажется, вот-вот начнут с треском разлетаться громы и молнии. Длинный ус нещадно дёргается вслед жестоким словам, потоками изливающимся в светлый воздух мастерской.
«Какая неблагодарность! – Резко дёргает головой мастер. – Я стал ему другом. Дал работу… возможность творить… А он?»
Мастер делает резкий разворот и быстро семенит к окну. И уже оттуда кричит:
– Брюссель, конечно, не Париж! Но и здесь этому недоучке вряд ли удалось бы зарабатывать талантом… кабы не я. И кто? – Театрально заламывает руки страдалец. – Кто платит мне предательством? Тот, который трижды не смог поступить в школу изящных искусств! О! А я? – Острый нос мастера делает резкое движение справа налево, он сильно хмурится и бежит к другому окну. – Ну приди же! – злобно шипит оскорблённый. – Я вышвырну тебя на панель.
– Может, он не хотел тебя обидеть, Альбер? – пытается успокоить мастера женщина, что стоит у двери и с состраданием наблюдает за метаниями гения.
– Нет! – Мужчина, протестуя, рубит рукой воздух. – Ты не понимаешь, дорогая, что я для него сделал. Ведь я вырвал его из когтей нищеты. Он даже любовницу свою сюда привести не в состоянии. И только заработав на мне, мог бы хоть как-то поправить дела. Но каков подлец! Ведь это жадность… Да. Он, похоже, решил, что может обойтись без меня…
Мастер напрягся как струна, зорко всматриваясь в окно.
– Идёт! – выплюнул он слово и мгновенно налился бронзовой надменностью.
Женщина отошла в тень большой пальмы в кадке и тоже развернулась ко входу. Через пару секунд дверь распахнулась, и бодро вошёл молодой человек. Его тяжёлые брови над массивным носом радостно приподнялись в дружеском приветствии. Искристый взгляд обратился к другу.
– Привет! – сказал гость.
Но мастер молча повернулся боком к молодому человеку и, хмурясь, остановил его движением руки. Заговорил холодно и отчуждённо:
– Ставлю вас в известность, милостивый государь, что наша совместная работа окончена. Ищите заработка в другом месте.
Молодой человек, продолжая улыбаться, как будто не услышал сказанного.
– Что? – удивлённо приподняв одну бровь, переспросил он.
– Вы уволены! – жёстко проговорил мастер.
– Как? За что? – густые брови теперь взлетели вверх обе.
– Тебе хочется славы? – не выдержал мастер и заговорил горячо. – Ты обуреваем тщеславием! Безвестный ремесленник. Забыл, что твои работы и могли бы остаться в истории только благодаря моему имени – Альбера Каррье-Беллёза? А это что? – мастер протянул вперёд небольшую статуэтку.
– Но, – нерешительно отступил на шаг гость, – это же наша работа.
– Здесь! – мастер ткнул пальцем в подставку. – Ты подписался своим именем. Нарушил наш договор.
Молодой человек машинально взял в руки статуэтку и поморщился, глядя туда, куда только что ткнул пальцем мастер. На подножке скульптуры чётко читалась подпись: «Роден».
Порнография
Вчера я договорился с приятелем встретиться в кафе. Будничные дела закончились быстро, и мне представилась возможность отправиться к месту рандеву чуть раньше. Благо выпить чашку кофе, неспешно разглядывая парижскую публику, – не такое уж скучное занятие.
Устроившись в уютном уголке, я бросил свежекупленную газету на стол и огляделся. По соседству занимались пивом два бравых сержанта национальной гвардии. В глубине зала народ толпился ещё у трёх столиков, но взгляд удобнее падал на этих двоих, и я сосредоточил на них внимание.
Один – седой усатый ветеран с лохматой, свисающей по левому глазу бровью – смотрел только перед собой. Второй, значительно моложе, с крепкими жилистыми руками, нервно мял кружку пальцами, покручивая её то вправо, то влево. Они явно были чем-то раздражены.
– А! Вот вы где! – громогласно прокричал кто-то у входа в кафе, и взорам посетителей предстал третий воин – высокий и пухлый. Он явно направился к моим соседям. Размахивая здоровенной ладонью, с трудом протиснулся между столиками и плюхнулся на стул рядом с сослуживцами.
– Завтра выходной, – счастливо сообщил он приятелям. – Буду спать до обеда.
Сержанты кивнули в ответ и синхронно отхлебнули пива.
– Что-то случилось? – удивлённо поднял бровь новичок, разглядывая хмурые лица товарищей.
– Искусство, – чуть помедлив, многозначительно поднял указательный палец молодой и кисло улыбнулся.
– Чего искусство? – недоверчиво ухмыльнулся здоровяк.
– Ай, и не спрашивай, – махнул рукой молодой сержант. А пожилой, бровастый, заметно и печально вздохнул.
– Да хватит туману напускать, – хохотнул неуверенно здоровяк.
– Ты, Жан, – вдруг серьёзно обратился к нему молодой сержант, – любишь живопись?
– Чего? – ожидая подвоха, насторожился здоровяк.
– Картины разглядывать нравится тебе?
– Смотря какие. – Жан с удовольствием поёрзал в кресле, усаживаясь удобнее.
– А парижане, по-твоему, любят? – не отстаёт молодой.
– Да, – искренне улыбнулся Жан. – Парижане любят.
– Хе-хе, – горько ухмыльнулся сержант, снова прикладываясь к кружке.
Старый бровастый военный внимательно глянул на Жана.
– Сегодня мы вдоволь насмотрелись на стада диких животных: вульгарных, злобных и отвратительных, – грустно сказал он. – И это парижане, любящие искусство?
– Кхе-кхе, – кашлянул Жан, не зная, что сказать.
– Нас поставили в караул, – снова заговорил молодой, – у картины в художественном салоне. Сегодня мы несли службу там.
– И чего плохого? – Жан улыбнулся. – Женщины, публика, искусство. Это же счастье.
– Нет, – отозвался бровастый. – Злобные обезьяны. Я даже не мог себе представить, сколько вокруг первобытных тварей в нынешнем, одна тысяча восемьсот шестьдесят пятом году. Гадко! Мне пришлось трижды угрожать оружием обнаглевшим вандалам. – Старый сержант потряс сжатыми кулаками так, словно держал в них ружьё. – Им не понравилась картина, – продолжил старик. – Собственно, нас к ней и приставили, потому что публика возненавидела полотно. В произведение искусства, – он многозначительно пошевелил пальцем над головой, – тыкали зонтиками. Смеялись. Нет, они просто ржали, как лошади! Плевали и даже пытались сорвать. Мы отбивались до самого закрытия салона.
– Да вы что? – изумился Жан. – И о чём нарисовано? Не иначе сам Антихрист со свитой?
– Нет, – склонил голову набок сержант, – красивая молодая женщина. Нагая, – добавил он, улыбаясь.
– Ишь ты! – изумился Жан и подался вперёд, опираясь ручищами о стол и явно собираясь развить тему.
Но бровастый залпом допил пиво и громко стукнул кружкой о стол.
– Пошли, ребята, отдыхать! – резко скомандовал он. Перебивая намерения Жана поболтать, твёрдо поднялся и, не оборачиваясь, направился к выходу.
Его товарищи покорно последовали за ним.
– Месье! – окликнул я их, заинтригованный неоконченной историей. Теперь любопытство тыкало меня булавками в зад. Нужно было узнать, что за картина вызвала такой переполох среди парижской публики. Но голос мой утонул в шуме, и трое гордых военных твёрдым шагом покинули кафе.
Посетовав на их плохой слух, я в сердцах взялся за газету: «Может, журналистам уже что-нибудь известно?»
Так и вышло. На третьей странице в глаза бросилось короткое сообщение. Там писали: «Картину Эдуарда Мане “Олимпия”, этот образец вульгарности, а также пренебрежения общественной моралью, администрации салона пришлось отдать под воинский караул. Негодование зрителей понятно. На картине, похоже, самка гориллы, сделанная из каучука и изображённая совершенно голой! Просто порнография! Немудрено, что разъярённая публика не единожды пыталась испортить вызывающее полотно… Искусство, падшее столь низко, недостойно даже осуждения».
Пациент
– Вот, собственно, и всё, – доктор легонько хлопнул ладонью по столу, – что касается науки, я вам рассказал. Все признаки душевной болезни повторяются и усиливаются. Будем работать.
– Да… да… – Посетитель, интеллигентного вида человек, аккуратно закинул ногу на ногу и сложил руки на острой коленке. – С болезнью всё понятно, – грустно улыбнулся он, – но у меня в голове не укладывается, как такое могло с ним случиться. Да… И так настойчиво… Ведь, Фёдор Арсеньевич, судите сами, кризис постоянно возвращается. И всегда в более тяжёлой форме. Я считал, ну ладно, человек перетрудился. Огромное напряжение от работы. Но отдохнёт, и всё. А тут… Он даже бывал агрессивен. Мог запросто избить незнакомого человека на улице. Ни за что. Потом эта одержимость демоном. Мука творчества? Или сумасшествие? Ведь болтают-то уже знаете что?