Общее чувство справедливости возмездия наглым захватчикам, пожирающим «наше зерно», не оставило зверькам шанса на милосердие. Азарт охоты захватил дух, наполнил восторгом глаза, породил упоение всемогуществом, собственной правотой и – как следствие – безнаказанностью.
Бойня уже разошлась не на шутку, когда к ней присоединился тот улыбчивый мальчишка, которого я хорошо знаю.
Он медлил, потому что первое убийство его напугало. Но дело шло быстро и буднично, его товарищи так счастливо оповещали мир об очередной своей победе, что скоро мальчишка перестал видеть смерть, но лишь лёгкую и многочисленную добычу, которая сама шла в руки и так красиво замирала после яркого, восхитительного, режущего удара прута. Или это уже сабля? А мы рубим злобных врагов?
Когда он ударил в первый раз, следующая цель уже попала в поле его зрения. Времени на осмысление не было. К тому же все вокруг уже имели счёт за десяток. А он только начал. Ему предстояло догнать. Это необходимо! И он рубил, сёк, хлестал в невиданном упоении. Почти возвышенно, собирая жуткий урожай, на-сла-жда-ясь каждой мнимой победой….
Через час мальчишки дошли до цели своего путешествия – к месту пикника на берегу живописного озера. Позади, на пыльной просёлочной дороге, осталось лежать много больше сотни крошечных трупиков. Их не жалели.
Напротив, пацаны радостно, взахлёб пересказывали друг другу самые эффектные подробности. Зрелище сотен маленьких безмолвных смертей на весь день захватило их воображение.
Они, несомненно, были героями…
Тополя
Городские тополя разные, как люди.
Но такие же обыденно-привычные. Поэтому мало кто из проходящих по улочкам сотен людей всерьёз рассматривает эти деревья. Не пялимся же мы, в конце концов, на прохожих. Это невежливо. И неинтересно.
То же и с зеленью. Только она нас интересует ещё меньше. А зря.
Они забавные.
Вот молодой тополёк вцепился в школьную ограду. Вихрастый, с непослушно торчащими во все стороны волосёнками подростка. Юный, угловатый – ещё расти и расти ему. Стоит не к месту.
Хочется прогнать его восвояси. Мол, чего тут присох? А ну беги прочь!
И будто бы он уже искоса смотрит на тебя, ожидая этого повеления, опасаясь его, уже готовый перечить.
А через дорогу загибается старый, чахоточный. Уже добрая треть его кроны превратилась в корявые, узловатые и болезненно-серые пальцы старухи. Они беспорядочно растопырены. Частью тычут в небо, частью судорожно кривятся под спудом болезни ли, старости ли. А кое-какие и укоризненно указуют на прохожего: «Гляди, что-то ждёт тебя впереди. Нехорошее…»
Но рядом совершенно бесстыдно процветает высоченный красавец. Это молодой и наглый буржуа. Листья его, лощёные и яркие, блистают под беспощадным августовским солнцем. Он одет в великолепную крону правильной формы. Кажется, даже с карнавальной мантией, которая шелестит на лёгком ветру, придавая особый шарм и шик облику бездушного здоровяка.
Склонилось вокруг под тяжестью дней несколько деревьев-простолюдинов. В поношенных, местами даже затасканных и засаленных нарядах. Грубовато скроенные фигуры их всегда в большинстве на улочках городка.
Четырёхстенной бетонной коробкой стоит наш квартал в сотне метров от берега реки. Нет зелени внутри каменного квадрата, нет её и за периметром. Не спешат люди озеленить окрестности. Да и не очень-то растёт тут. Почва, что ли, такая?
Но один был.
За домом, на пустыре, вымахал этот великан. Взрослое, стройное и цветущее дерево. Стремясь к солнцу из тени холодной коробки многоэтажного дома, растение рвануло вверх изо всех сил и за долгие годы сумело-таки перерасти пятый этаж. Богатые зелёные ветки раскинулись во все стороны, жадно хватая солнце за руки, забирая себе всё его внимание, требуя, отнимая, отталкивая весь мир.
Это и решило его судьбу.
Людям не понравилось именно то, что дерево лишило их комнатёнки солнца.
Уничтожали её спокойно и обдуманно (почему-то мне всегда казалось, что это она).
Вначале обрубили слишком выступающие мощные и зелёные ветки, затем по частям, начиная сверху, распилили и уронили ствол, оставив уродливый остов метра в четыре высотой. Который отвратительным мёртвым обрубком уставился в небо.
Грубо, конечно.
Но известно, что это отнюдь не конец.
Только не для городского тополя. Ведь с ними именно так и поступают. Отпилят, обрубят, обрежут всё, что можно, и бросят на произвол, и даже кажется, что на погибель.
Но нет.
Уже через месяц деревья эти дают новые ростки, укрываются широченными (компенсируя потерянную крону) мясистыми листьями, и цветут, и растут, продолжая свою вторую жизнь, данную грубой рукой человека. И юность новая их выглядит порою ещё краше, чем былое.
Наш же тополь должен был погибнуть. Его густая крона больше никак не соотносилась с планами жителей дома, чьи окна выходили на эту сторону квартала. И добрые люди притащили несколько автомобильных шин, обложили ими покалеченное, но не погибшее пока дерево и подожгли, чтобы не оставить ему шансов.
Всю ночь зловещие отблески пожара блуждали по стёклам окон равнодушного дома. Утром глазам жителей предстал почерневший, обожжённый и уже мёртвый ствол. Я тоже, как и многие прохожие, вздохнул с сожалением, шагая тем утром мимо. После же обстоятельства сложились так, что городок я покинул на несколько дней. А что такое несколько дней летом, когда природа не знает границ в своём стремлении к жизни? Здесь каждый день меняет облик мира, рисуя новыми широкими мазками буйствующих трав, разрастающихся деревьев и кустов, цветущих и погибающих. И снова цветущих…
Спустя несколько дней я опять шагаю по знакомой улице.
На углу дома, за которым чернел сожжённый остов дерева-мученика, мне с печалью вспомнилась его незавидная судьба. Память угодливо нарисовала прошлый, утерянный теперь безвозвратно облик красавца, и стало ещё горше. Я свернул за угол и увидел чёрный ствол, всё так же нелепо торчащий на пустыре.
Но что это?
Вокруг, окружностью метров в двадцать, словно кто-то приподнял зелёный покров. Земля будто вздыбилась у места безобразной казни, возмущаясь несправедливостью.
Я ускорил шаг, стараясь быстрее рассмотреть интересные изменения у дерева, и, когда приблизился, тихая радость щипнула меня за сердце.
Потому что вокруг уничтоженного, казалось бы, растения из-под земли к солнцу тянулись сотни тоненьких веточек, уже распустивших зелёные настырные листочки, снова хватающие солнце за руки и требующие к себе его самого пристального внимания.
На большой поляне, где свершилось убийство, вновь торжествовала жизнь. И жажда её, олицетворённая погибшим, но возродившимся, как феникс из пепла, живым существом заразительно расплёскивалась теперь по окрестностям, нагло раскрашивая зелёным смехом холодные стёкла окон.
Скоро зима
Скоро зима.
За окном осенний ветер обрывает остатки листвы с деревьев. Тучи хмуро, но быстро движутся влево, сердито заглядывая в комнату. А здесь тепло и чисто. И пару минут назад сошлись в разговоре двое.
– Не понимаю я этого… – молодой человек так потешно сморщил лобик, что возникло впечатление: размышляет он нечасто. – Не понимаю… – юноша легонько хлопнул по раскрытому альбому, что минуту назад отбросил в сердцах на диван, рядом с собой. – Вы говорите, что большевистский переворот он не принял?
– Да, – поморщился его взрослый собеседник при слове «переворот».
– Уехал?
– Точно.
– И служил белогвардейцам?
– Ну, не совсем… так, от необходимости зарабатывать на хлеб насущный. – Взрослый устало потянулся, взъерошив огромной пятернёй свою седую шевелюру. – Время было трудное, смутное, – добавил он.
– Так ведь за службу белым расстреливали. – Молодой закинул ножку в обтягивающих брючках на острую коленку и развёл руками.
– Не всех…
– Так, – с сомнением вытянул губы трубочкой юнец. – Потом он эмигрировал?
– Да.
– Но скоро нашёл применение своим талантам в Египте, а позже и в Париже?
– Абсолютно точно.
– И стал богат? – Жидкая щетинка на щёчках юноши будто зашевелилась от негодования.
– Деньжата водились, – кисло улыбнулся седой. – Порою и немалые.
– Богатство, известность, почёт и любимая женщина – всё в наличии, не так ли? – загнул четыре пальчика паренёк.
Взрослый кивнул, соглашаясь.
– И он это всё бросает и едет в совдепию?! – У мальчишки выкатываются глазёнки от изумления. – Почему? Не понимаю… – снова разводит он картинно руками.
Взрослый пожимает плечами, с неподдельным интересом разглядывая юнца. Он тоже удивлён. Но пытается чувств не демонстрировать, с напряжением воздерживаясь от вопросов. Пока просто коротко и ясно отвечает, наслаждаясь невиданным зрелищем непосредственности невежества и, кажется, беспринципности.
Тишина на несколько секунд разделила собеседников.
Молодой тщетно силился собрать в единую картину факты, разрушившие его видение мироздания в прах, осмыслить их и, возможно, понять.
– Ради чего?.. – снова растерянно спросил он у пространства. Потом встрепенулся и вновь устремил свои чистые глазки на седого. – И потом война? Блокада?
Взрослый скорбно улыбнулся в ответ.
– И на предложение уехать из блокадного города – отказ? – юноша даже с голоса сбился и пустил в конце фразы «петуха». – Кх-кх, – кашлянул он виновато. – Не поехал?
– Остался в блокаде, – отозвался старший. – Сказал: «Из осаждённых крепостей не бегут. Их защищают!»
Молодой набрал побольше воздуха в лёгкие перед финальным вопросом и со всей душевностью, на которую был способен, почти прошептал:
– И умер от голода в блокаде?
– Увы.
– Не понимаю, – обхватил картинно руками голову малец. – Иметь всё: богатство, любовь, славу. Бросить это ради совдепии и сдохнуть в итоге от голода… Это безумие какое-то… Он сумасшедший.
– Ну, – подошёл к дивану и взял в руки альбом старший, – любовь приехала с ним, славу и почёт он получил и здесь, а богатство… оно не очень-то и нужно при первых двух составляющих. А ещё приехал он не в совдепию никакую, а на Ро-ди-ну, – седой по слогам продекламировал это слово, возвышаясь горой над мальчишкой, – без которой жизнь ему была немила. И не сдох, а погиб с великой честью один из величайших русских художников – Иван Яковлевич Билибин! – ткнул он пальцем в обложку красочного альбома с репродукциями.