– Что вы понимаете? – вырывается у него.
– А всё и понимаю, – подтверждает Пелагея Карповна из-за занавески. – Никакой ты, Витя, не полицай, это соседки понапрасну про тебя говорят.
– Соседки? – насторожился Егорыч.
– Да не бойся ты. Я ж их только слушаю, я с ними не спорю.
– За такие разговоры быстро в комендатуру упеку, – по-настоящему разозлился Егорыч.
Невольно вспомнилась изба Любки в Плюхине. Любка жила одна, и там было всё проще и легче. «Конспирация хренова, – бешено колотится кровь в висок. – Шито всё белыми нитками, в любой момент раскроют мою любовницу за здорово живёшь. Первый нормальный допрос, и вся легенда накроется медным тазом».
В половине Маруси, за дверью, оклеенной разноцветными открытками, развеялись последние остатки веселья. Девушка привычно вошла, погасила лучину, чтобы соседи чего лишнего не подумали. Вздохнула, начала раздеваться, забралась на перину, набитую сеном, закуталась в шерстяное одеяло. Егорыч сидел у кровати на полу:
– Мне нужно весточку передать сегодня. Завтра может быть поздно. Завтра она, может, и не нужна будет уже, эта весточка.
Маруся понимала, к чему клонит парень, и ей становилось по-настоящему страшно. Егорыч просился этой же ночью идти к партизанам, но в ясную погоду следы на снегу, ведущие в лес, были бы его очевидным провалом. Засветились бы и он сам, и Маруся, и этот хутор, числившийся у немцев в благонадёжных.
Егорыч до рези в глазах вглядывался в тёмные проёмы окон. Но на улице не было ни метели, ни ветра, стояла идеальная зимняя погода с забористым морозцем и искристым снежком. От напряжённой тишины и томительного молчания Егорыч потянулся рукой в сторону Маруси. Просунул пальцы под одеяло. Уткнулся во что-то тёплое, мягкое. Из головы разом вылетели все мысли. Егорыч приподнялся на коленях и просунул руку глубже, пока ударом с кровати не был грубо отброшен прочь.
Маруся присела, подобрала колени к подбородку, заплакала. Она тихо плакала и не могла остановиться. Где-то сквозь далёкий густой туман ей виделось лицо родного Васи, но лицо расплывалось, было нечётким. Девушка заставляла себя видеть более ясное изображение, воображала его, но это не удавалось. Вокруг была только одна большая обида и тоска, перехлёстывающая через край.
Егорыч потянулся приобнять Марусю, но та отчаянно оттолкнула его, зло зашептала:
– Думаешь, раз война, то всё можно? Думаешь, власть надо мной получил?
– И ничего я не думаю такого, – честно ответил Егорыч, растягиваясь на полушубке на полу, положив под голову кулак. На улице стояла прежняя тишина, от которой звенело в ушах.
– Неужели Родине нужно моё бесчестие? Неужели ей нужно, чтобы в меня плевали, унижали, чтобы в деревню выйти нельзя было без насмешливого взгляда? Любовница полицая! Вот ради чего я в школе училась, в радиокружок ходила…
Такой беззащитной и слабой Егорыч никогда Марусю не видел. Он не спорил с ней. А чего спорить-то, слова понапрасну изводить? Они выбрали свою дорогу, и они пойдут по ней до конца. С плачем, явным или тайным, с горем, открытым или скрываемым, но всё равно пойдут.
Больше для очистки совести, чем считая это очень необходимым, Егорыч заметил:
– Во-первых, ты не любовница полицая и Вася твой ничего не теряет. Во-вторых, своим плачем ты можешь мать взволновать. А в лес я всё равно сегодня пойду. Пусть только уснёт деревня как следует.
– Но следы же, Витя! – у вспомнившей о деле Маруси разом высохли слёзы. – Ты точно не можешь мне данные оставить?
Егорыч мягко разъяснил девушке:
– На часы сейчас счёт идёт. Я не могу ждать. В крайнем случае для своих в полиции придумаем версию, что ты меня прогнала сегодня.
– Прогнала?
– Ну да. Например, венерическое заболевание какое-то у себя обнаружила. Закатила скандал. Такой, что ночью мне восвояси пришлось убираться. Я открыто уйду, сделаю крюк до большака и буду в отряде самое большое через три часа.
Маруся скривилась:
– Какая же у тебя фантазия грязная! Не хочу я никакими болезнями болеть!
– Придумаешь чего лучше, скажешь, – хмыкнул Егорыч. – К тебе тогда точно никто из немцев до конца войны не сунется.
Девушка замолчала. Она проклинала войну, себя, эту погоду, полицаев, партизан, всех вместе и каждого по отдельности. Помаленьку приходил сон. Вдалеке улыбался Вася, а на красноармейской пилотке у него фосфорическим светом горела большая алая звезда. Он стоял на ожившей медвежьей шкуре. Шкура шевелилась и летела стремительно вдаль, словно ковёр-самолёт. Мать улыбалась откуда-то сбоку и приговаривала: «Заболела наша Машенька, заболела».
Вдруг от неожиданного постороннего звука Маруся даже присела на кровати. Прислушалась, не сразу поверила сама себе, сердце радостно, часто забилось: за окном вовсю, со свистом и придыханием, кружила метель, ветер с шумом просеивал в воздухе летучий снег.
– Витюша! – тихо позвала Маруся Егорыча и, склонившись над ним, сильно потрясла за плечо. – Снег, Витюша! Слава богу, снег!
– Ну что ж, нам и лучше, – зевнул Егорыч, собираясь. – Пока я не вернусь, на людях не показывайся, у нас с тобой сейчас страстная медовая любовь.
Попытался улыбнуться, но вместо улыбки на лице сложилась только усталая гримаса. Всё было как-то нескладно, коряво, не по-человечески. Не прощаясь, Егорыч бесшумно выскользнул наружу. Теперь он знал, что в отряд точно успеет. А Маруся долго-долго всматривалась в морозную темноту за окном, кусала губы. Ей было страшно, но одновременно как-то радостно и легко.
Ближе к полуночи Егорыч вышел к условленному месту на опушке леса. Попрыгал на одной ноге, согреваясь. Пристально вгляделся в стоящие кругом вековые кряжистые дубы. Позёмка весело мела, заметая следы и задувая снег за пазуху, в рукава полушубка. Скрип ветвей смешивался с воем ветра, а вместо света луны и звёзд с неба лилась только невнятная серая муть.
Егорыч нетерпеливо свистнул в окружающее пространство. Потоптался, ожидая ответа. Подумал, что его свист не услышали за воем вьюги, свистнул громче. Так и есть! Только сейчас за деревьями зашевелилась чья-то тень, и вразвалочку к Егорычу направился невысокий худощавый мужичок в тулупе почти до пят. Он недружелюбно оглядел парня, с сонной хрипотцой выговорил:
– Чего Машка-то не пришла?
Разговаривать совершенно не тянуло, и Егорыч только пожал плечами. Он тоже хотел бы увидеть не этого незнакомого мужичка, а отца или Тихона из разведки, но что есть, то есть, выбирать не приходилось.
– Убили вчера Тихона, – словно угадав мысли Егорыча, произнёс мужичок, пока они через сугробы лезли до саней, стоявших за деревьями. – Мину заложил под рельс, а провод оказался коротким.
Словно спохватившись, мужичок бросил попутчику пароль. Бросил на всякий случай, потому что сообщение о смерти Тихона вдруг с явной остротой напомнило о военном времени:
– Граната!
– Кольцо! – быстро отозвался Егорыч.
Ему не понравилось, что о пароле партизан вспомнил с запозданием, но, с другой стороны, таскаться глухой ночью по лесу в одиночку ни один полицай никогда не рискнёт. Здесь и сейчас по определению не могло быть не своих.
На всякий случай поворчал:
– Чего сразу-то пароль не спросил?
– А я немцев нутром чую, они мне и без всяких паролей как на ладони видны, – партизан попробовал пошутить, но шутка не получилась. Он сам почувствовал это и глубже втянул голову в ворот тулупа, словно ожидая удара.
– Какое у тебя нутро чуткое, – прищурился Егорыч.
– Ты командиру об этом не говори. Ладно? – как-то обречённо попросил мужичок и объяснил доверчиво: – Совсем я, парень, замёрз, на кость замёрз. Тут имя своё скоро забудешь, не то что пароль.
– И про Машку ты зря вслух заговорил. А если бы я чужой был?
Мужичок только рукой огорчённо махнул. Ещё раз попросил:
– Командиру не говори. Он у нас мужик строгий. Не пьёт, за продукты крестьянам даёт или деньги, или расписки с довоенной печатью. Коммунист!
– Сказать-то я не скажу. Да однажды ты сам погоришь с такими замашками.
– Правда твоя, – согласился партизан, отвязывая лошадёнку от высокой сосны, одиноко стоящей среди лиственного разнолесья.
Потом он смачно зевнул и плюхнулся в сани:
– Ну, вот и в дорогу двигаемся.
Егорыч с наслаждением вытянулся на санях, задремал от плавного хода полозьев по снегу и ритмичного завывания вьюги. Из-за усталости и душевного напряжения мороз почти не ощущался. Не прошло и получаса, как Егорыч уже видел в дремотном умиротворении себя самого, очень маленького, счастливого, лёгкого, перепрыгивающего через деревья и горы, летящего куда-то со смехом.
На нём нарядная рубаха с карманом и большими блестящими пуговицами. Откуда-то снизу ему машет отец, который выглядывает из окошка трактора. Маленький Егорыч машет ему в ответ и от избытка энергии перепрыгивает одним затяжным прыжком сразу всё поле. Не нужно даже ногами на землю опираться, отталкиваться прекрасно можно и от неба.
Но вот сани останавливаются, и Егорыч сразу просыпается. Он трёт снегом по щекам, чтобы прогнать остатки дрёмы, разминает замёрзшие ноги, похлопывает себя по плечам. Прямо перед ним землянка. Первым в низенькую дверь протискивается возница. Он бросает в полутьму:
– Товарищ Мирон, человек до вас прибыл.
На этих словах партизан снова уходит к саням. Егорыч расстёгивает верхнюю пуговицу полушубка, стягивает с головы шапку и скоро начинает различать в неярком пламени лучины коренастого человека с волевым красивым лицом.
– Вот ты, оказывается, какой, Павел, – ближе к Егорычу подходит человек и внимательно рассматривает его одежду, его самого. Протягивает для рукопожатия руку. Сильно жмёт холодные пальцы парня своей широкой ладонью. Подводит Егорыча ближе к огню, кивает на деревянный чурбачок, накрытый сверху телогрейкой для мягкости.
Чурбачок – это стул. Егорыч садится на него и, торопясь, начинает выкладывать всё, что знает о конспиративной квартире и об окруженце, попавшем к Скальченко.