– Ну дела, – хмурится товарищ Мирон, уходит из землянки в ночную темноту, возвращается успокоенный: – Разведка говорит, что они успеют всех предупредить. Вовремя ты, парень, к нам попал. В самую точку.
От похвалы и тепла лицо Егорыча краснеет. Он знает, что пора торопиться обратно, к Марусе, и не хочет быстро уходить от того самого неуловимого товарища Мирона, за голову которого немцы дают десять тысяч рейхсмарок. Егорыч жадно впитывает в себя каждую чёрточку его лица, каждое движение, смотрит, как тот сжимает губы, потирает кончик уха.
– Правда, что вы были в армии Будённого в Гражданскую? – спрашивает наконец Егорыч, приобщаясь к очень дорогому для себя, важному.
– Доводилось, – спокойно произносит в ответ товарищ Мирон. – Может, чайком с дороги погреешься? Или чем покрепче?
– Не нужно ничего. Тем более покрепче.
– Впрочем, что это я язык бью? Чай нужно не предлагать, а наливать сразу. А то я как одна хозяйка, которая говорит гостям: «Чай вы пить, наверное, не будете». А мы будем пить чай! И никаких возражений!
По землянке катится приятный баритон товарища Мирона. Он звучит как изысканная мелодия. В ней одновременно сила и мягкость, убеждённость в собственной правоте и душевная внимательность к людям. Товарищ Мирон наливает из котелка, стоящего на чугунке, целую кружку кипящего травяного отвара. Протягивает Егорычу. Тот обжигается, но жадно глотает душистую воду. И чтобы не терять зря времени, начинает давно выношенный разговор:
– Моего начальника Скальченко немцы хотят забрать с повышением куда-то на новое место. Он определённо ничего не говорит, но это чувствуется.
– Какие шансы, что вместо него немцы назначат тебя? – сразу понял, к чему клонит парень, товарищ Мирон.
– Скальченко согласен, но назначение может застопорить немец фон Венц, который мне не особо верит.
– Его можно переубедить чем-то, твоего немца?
Егорыч оживлённо заёрзал на чурбачке-стуле:
– Я к этому и веду разговор. Нашему командованию очень нужна должность Скальченко в ГФП? Нам обязательно нужно туда стремиться?
– Что значит «очень» или «не очень»? Уж не отказались бы, – улыбнулся товарищ Мирон. – Считай, что наше согласие на назначение ты получил. Теперь всё-таки ближе к деталям. Что там с немцем-то?
– Думаю я, что хорошо бы было сейчас сделать фашистам какой-то особенный подарок. Удивление у них вызвать.
– Не нравится мне твоя идея с подарками, – нахмурился товарищ Мирон. – Ни людей, ни технику сдавать врагу мы тебе однозначно не разрешим, если о том речь.
Кипяток чуть в горле не застрял от несправедливости и обиды. Егорыч гневно вспыхнул, заговорил убеждённо, как до того по нескольку раз объяснял сам себе:
– О подарке я иносказательно говорю, не всерьёз. Мы им никакого подарка делать не будем, важно, чтобы они сами думали о полученном подарке. Можно, например, сдать засвеченную радиостанцию, которая у меня осталась после ареста Жени Беловой. А сдать как? Не просто принести немцам на блюдечке, а подкинуть её какому-нибудь врагу…
– Старосте Лыськину, – задумчиво проговорил товарищ Мирон, начиная понимать ход мысли Егорыча.
– Можно и ему. Мы чисто уничтожаем врага руками немцев, а попутно закрываем дело о нашей диверсионной группе, запутываем всех и даём мне главный козырь перед назначением – ликвидированную радиостанцию.
Товарищ Мирон молчит несколько долгих минут, в упор разглядывая Егорыча. Не хочется резко подрезать парню крылья, поэтому, прежде чем говорить вслух, все аргументы проверяются наедине с собственной логикой. Очень не хочется отдавать немцам радиостанцию. Поначалу товарищ Мирон даже собирается сказать, что такая расточительность – чистейшей воды мальчишеская гигантомания, что эту идею сразу же зарубят в штабе, как только услышат. Он даже раскрывает рот, но тут же задерживает слова и размышляет теперь об успешной карьере Павла.
Товарищ Мирон понимает, что на мелочах их разведчик так и будет годами сидеть где-то на подхвате у немцев. Плестись в хвосте событий, довольствоваться по большей мере случайно услышанной информацией, не направляя её, не организуя по выгодному сценарию. Для серьёзных дел необходим масштаб, размах, размышляет товарищ Мирон, и чем больше он думает, тем больше ему нравится предложение Павла. Наконец, неплохо было бы сполна рассчитаться со старостой Лыськиным, подловатым, скользким субъектом, с приходом немцев превратившимся из скромного, трусоватого кладовщика в цепного пса оккупантов.
Всё ещё колеблясь с окончательным решением, товарищ Мирон вдруг отрывисто говорит по-немецки, проверяя знание парнем языка:
– Wie verbringen Sie Ihre Freizeit?
По-русски эта полночная нелепица в партизанской землянке выглядит форменным бредом: «Как вы проводите своё свободное время?». Но разведчик ничему не должен удивляться и всё призван принимать с понимающим спокойствием, ровно, открыто.
Егорыч так же с ходу, долго не размышляя, чеканит:
– Их хабэ нихт филь цайт.
Его собеседник с удивлением смотрит на парня. Ведь тот отвечает почти правильно, показывая знание не только немецкой лексики, но и грамматики: «Я не имею много времени». Иронический намёк насчёт Freizeit, фрайцайт, свободного времени, Егорыч опускает как несущественный, и это тоже нравится товарищу Мирону. Со смесью удивления и нежности у него вырывается:
– И немецкий ты за полгода выучил. А хоть что-то на свете ты не умеешь, Павел? Отвечай честно.
– Их швимэ шлэхт, – смущённо признался Егорыч. Перед таким человеком, как товарищ Мирон, как перед врачом, хочется быть предельно открытым. Даже признание в слабости даётся сейчас легко.
– «Я плохо плаваю», – передразнивает Егорыча собеседник и от избытка чувств хлопает себя рукой по колену. – Ещё, наверное, ты плохо лазаешь по горам и плохо разбираешься во французских винах?
– К чему вы это? – Егорыч замечает лукавые искорки в глазах командира, но тот уже переходит к другой теме:
– Отставить немецкий! Верю, что нужное слово при случае ты мимо ушей не пропустишь. Ты ещё, говорят, у нас и силач изрядный?
– Кто говорит?
– Кто надо, тот и говорит, – смеётся товарищ Мирон и ставит свою правую руку локтем на маленький дощатый стол, положив планшет с картой со стола себе на колени. – Потягаемся?
Глаза командира горят молодым задорным огнём. Егорыч верит и не верит тому, что видит и слышит. Не так, совсем не так представлял он себе партизанского командира. Перед ним сидит сейчас не опытный воин, закалённый боями, не мудрый и скучный наставник, а задорный, весёлый парень, почти его ровесник.
Товарищ Мирон подмигивает Егорычу, улыбается:
– Слабо, тебе, братишка? Боишься оконфузиться со стариком?
И ничего-то он не боится. Егорыч подсаживается ближе, на счёт «три» перенеся всю выносливость и упругость молодых мышц на кисть правой руки. Без разгона бросается в бой. И сразу же возникает ощущение, что он упёрся рукой в каменную стену. Егорыч давит на руку товарища Мирона изо всей силы, но тот остаётся невозмутимым и равнодушным к его порывистому желанию лёгкой победы.
Кажется, что Егорыч даже вовсе не участвует в борьбе, до того спокойно лицо партизанского командира, просто не замечающего той силы, которая раньше в деревне в первые секунды валила всех: и ребятню, и взрослых мужиков. Товарищ Мирон подмигивает Егорычу, подзадоривает парня:
– Что-то я силы твоей хвалёной нисколечко не чувствую.
Когда товарищ Мирон всё-таки сминает руку Егорыча, обрушиваясь однажды, как приливная волна на замок из песка, вылепленный на озёрном берегу, вымотанный Егорыч признаёт поражение сразу и без оговорок. Впрочем, другого исхода трудно было ожидать, и товарищ Мирон уважительно кивает головой:
– Да, не зря про тебя разные вещи хорошие говорят. Сила в тебе, парень, живёт дикая, немереная. Сам мог убедиться!
Егорыч всё-таки не соглашается с таким обидным для себя результатом, упрямо, с максималистским задором бросаясь объясняться:
– Не давили б вы мне руку – никогда бы не побороли меня.
– Никогда?
– Никогда.
– Проверим?
– Да хоть сейчас. – Егорыч задиристо ставит правую руку локтем на стол, другой рукой, как ему кажется, незаметно смахивая со лба капельки пота.
Но товарищ Мирон быстро стирает улыбку с лица (и так вволю подурачились!), смотрит на часы, разминает пальцы и размеренно итожит:
– Что я могу сказать, парень, по радиостанции? Дело это хотя и хлопотное, но добро на такую операцию ты получишь, я добьюсь разрешения. Согласен, что хватит тебе на побегушках у полицаев ходить, пора выдвигаться. Но учти: ликвидацию Лыськина ты в любом случае уже взял на себя и будешь этот приказ исполнять вне зависимости от дела с радиостанцией.
– Спасибо, товарищ Мирон, – расплылся в широкой улыбке Егорыч.
– Вот со «спасибо» придётся обождать. Учти, – почти чеканил слова командир, – учти хорошенько и то, что если место Скальченко тебе не дадут, то я первый поставлю вопрос о твоей персональной ответственности за утрату отрядом нужной техники. За двойную игру мы жестоко наказываем, и никакие прежние заслуги здесь в расчёт не берутся. Всё понятно?
Егорыч, ошеломлённый грузом только что услышанной информации и, главное, тем, что сам товарищ Мирон говорил с ним, что сам товарищ Мирон согласился с ним и услышал его, мог только кивнуть. Каждая клеточка его тела дрожала напряжённой струной, словно говорила: «Я смогу, не сомневайтесь, вы не пожалеете, что позвали меня».
– Если всё понятно, тогда свободен, – и уже гораздо теплее, смягчая тон предыдущих фраз, товарищ Мирон добавил, словно с лёгким смущением: – Тебе ведь обратно ещё по темноте поспеть нужно. Смотри там, не подставляйся зазря.
Егорыч кивнул, надвинул на уши шапку с красной ленточкой, запахнул плотнее полушубок, пожал протянутую руку:
– Спасибо, товарищ Мирон.
Захлебнувшись от морозного духа, Егорыч не шёл, а летел к саням. Сегодня он не просто узнал – он понял это с однозначной уверенностью: никто нас не одолеет, не победит, не сможет ничем противостоять, пока есть такие люди, как товарищ Мирон.