Спасительно зазвонил телефон на столе Скальченко. Тот дотронулся до трубки и, не снимая её, пока не закончит этот разговор, отрезал:
– Поработал хорошо. Пропуск оформишь в приёмной начальника. Даю двое суток с дорогой, отчёт представишь в течение четырёх часов по приезде. Свободен.
Егорыч никогда не был связан с отрядом Рубцова, который стоял в колесниковских мхах, километров за пятнадцать от отряда товарища Мирона. Но теперь выбора не оставалось. Он как никогда нуждался в покровительстве и должен был или уходить на советскую сторону, или хотя бы попытаться продолжать делать то, что у него пока получалось в немецком тылу.
Трясясь в кузове попутного армейского грузовика, Егорыч размышлял, что сейчас предпочтительнее выглядел бы второй вариант. Незаметно даже для самого себя он многому научился, окреп, многого добился, и очень не хотелось бы за полшага до победы всё бросать. Убить того же генерала Власова… – Егорыч уже знал, что способен это сделать.
Сейчас Пётр Черепанов был уже не прежним пареньком на побегушках, которым все норовили покомандовать, у него сложился свой послужной список, и часто он уже командовал сам. Его уже слушали даже немцы и приглашали для совета.
«Нельзя останавливаться на полпути, нельзя, – думал Егорыч. – Я только-только могу по-серьёзному на что-то повлиять, только-только все мои унижения начинают окупаться, и уйти сейчас – форменное малодушие». У него появились знакомые не просто на уровне старост или бургомистров – он получил выход к абверу, службе безопасности рейхсфюрера СС (Sicherheitsdienst des Reichsfuhrers SS) – СД, и, хоть убейте, Егорыч не видел причин, по которым он должен был сворачиваться. Наоборот, в походной неразберихе немецкого отступления выгода от него для Красной армии получалась максимальной.
Грузовик-трёхтонку мотало на колдобинах, кое-где скрытых первым снегом. Глухо ворочались ящики с патронами. В кабине курили немцы.
Егорыч мыслями уже был в отряде Рубцова. Хорошо, что того знала сестра, она же связная Нина. Придётся идти в лес с ней. Понимал, что риск, что сестру светит напрасно, но лучший вариант отыскать всё не удавалось. Иначе его просто пристрелят ещё свои же часовые и до командиров не доведут.
«Прости, Тоня, – думал Егорыч, – придётся тебе ради меня потерпеть. А если видишь, что брат твой всё усложняет, – переубеди его, переспорь». На душе было пусто и тяжело. Егорыч искал для себя выход, но будущее и после нескольких часов размышлений выглядело туманно и расплывчато.
С тяжёлым сердцем Егорыч приехал домой. Больше молчал, почти не улыбался. О себе родителям ничего не рассказывал, да и те, чувствуя настроение сына, с расспросами не спешили. Всё время между Черепановыми присутствовала некая гнетущая недоговорённость, так что искренне рад был приезду брата разве что Мишка, который очень вытянулся, уже начал дважды в неделю бриться и которому Егорыч подарил вальтер модели ППК с упаковкой патронов.
Отец пытался возмущаться, но на войне свои радости и свои представления о подарках. Тоскливо было дома. Егорыч неторопливо обводил взглядом стены избы и почему-то понимал, что видит всё это в последний раз. От подступающей рези в глазах быстро встал. Далёкий, взрослый, почти чужой в своей мышиного цвета немецкой форме…
– Фронт отходит. Может, свидимся ещё когда, а может, нет.
Егор Демьянович с каменным лицом держал сына в объятьях, нехотя разжал руки:
– Знаю, сынок, что поступаешь правильно. Помни о нас.
Мать сопротивлялась, торопливо причитала:
– Чего ж вы оба такое говорите? Свидимся мы все, и не раз ещё свидимся. Кончай, Петька, свой этот маскарад… И хватит уже прощаться.
Ничего не ответил Егорыч. Постоял, поклонился низко в пояс родному дому, кивнул сестре Тоне:
– Пойдём, сестрёнка. Последнюю услугу мне окажешь.
Внутри роились нехорошие предчувствия. И на удивление быстро они начали сбываться. Едва они с Тоней вышли на дозорных рубцовского отряда, Егорыч тут же получил прикладом по спине, его связали и поволокли к командиру чуть ли не в бессознательном состоянии.
– Что вы делаете? – плакала сестра Тоня. – Он же наш, он разведчик, он на товарища Мирона работал, когда вы все ещё на сеновале от немцев прятались.
– А вот мы и узнаем, наш он или нет, – суровый мужик под пятьдесят, в овчинном полушубке, судорожно сжимал в руках ППШ и изредка больно тыкал дулом Егорыча в спину или в бок.
Тот, пошатываясь, брёл впереди и молчал. Чем ещё больше приводил в ярость партизана:
– Молчишь, сука?! Ничего, ты у меня скоро разговоришься, когда петлю тебе надевать станем, фашистский холуй. Небось быстро штаны обмочишь.
Тоня бросалась защищать брата:
– Вы хотя бы не говорите, если ничего не знаете!
Но от такой защиты партизан и не думал успокаиваться. Пожалуй, он только больше убеждался в своей правоте, поскольку если защищаются, значит, есть за что:
– А мне и знать ничего не надо. За него форма его говорит. Наверняка такие же, как он, семью моего брата сожгли в Заречье.
– Я не был никогда в Заречье, – сопротивлялся Егорыч.
– Ещё бы ты согласился! Ты сейчас и от сестры откажешься, если выгодно будет, глазом не моргнёшь. Счастье твоё, сука, что сестру твою мы знаем!
Тоня плакала:
– Но если знаете меня, зачем же к нему такое отношение?!
– А какое отношение? Я же его не убил на месте, предателя поганого, а так вон даже время на него трачу, разговариваю.
«Скорей бы это всё закончилось», – думал Егорыч, стараясь шагать размашисто и в полную силу, чтобы не раздражать партизана. Под ногами скрипел тонкий слой снега, никак не вязавшийся с ласковым тёплым солнышком и почти полным безветрием здесь, в лесу. О чёрт, как ноет плечо!
Они поднялись в гору среди густого ельника, перешли по кладкам не до конца замёрзший ручей. Потянуло дымком от костра, и Егорыч понял, что они на подходе к отряду. Так и есть: не позднее чем через пять минут хода на склоне показались два ряда землянок.
Егорыч невольно вспомнил партизан 1941 года, которые жили в шалашах, жгли лучину, костры практически не разводили, а если это было нужно, то пользовались не дефицитными спичками, а вынимали из пистолетного патрона пулю, высыпали половину пороха, затыкая оставшуюся часть тряпочкой, потом стреляли таким самодельным патроном в землю и от горящей тряпки разводили огонь. Интересно, знают ли нынешние вообще о таком походном способе?
Первой Егорыча увидела женщина с деревянной бадьёй воды в руках. Её фигура показалась поразительно знакомой, она повернулась навстречу гостям, и оставалось только не верить своим глазам: перед ними стояла бывшая руководительница немецкой воскресной школы, лихая поимщица еврея Яшки – Семёновна.
Егорыч, уж на что отличался крепостью нервов и исключительной закалкой, и то растерялся. Она-то что здесь делает?! Егорыч невольно остановился, а Семёновна сама уже на него наступала, потрясая в воздухе тощим кулачком:
– Торжествует справедливость-то Божия, торжествует! Не удалось тебе от Божьей руки отвертеться, ибо сказано у Матфея: «Вы напоминаете побеленные могилы, которые внешне кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвецов и всякой нечистоты». – Платок сбился с волос Семёновны и скоро трепетал на плечах подобием боевого стяга. – Воздастся тебе, Толик, что волка в овечьей шкуре остановил. Все приходят к точному знанию истины рано или поздно, отмечено в Первом послании Тимофею.
– Пошли, нечего глазеть, – толкнул партизан Егорыча в спину дулом автомата.
Тот, не в силах произнести ни слова, лишь выворачивал шею на манер совы. Справился с собой, успел всё-таки спросить:
– Она тоже партизанка? И давно? С тех пор как немцы перестали продукты на воскресную школу давать?
Партизан Толик ещё раз ткнул дулом автомата:
– С Семёновной мы разобрались. Она запуталась, так как женщина слабая, внушаемая. С тобой вот только посложнее будет.
– Большее счастье – давать, чем получать, сказано в Деяниях, – прокричала Семёновна вдогонку Егорычу, сбрызнув его живительной водой из ведра.
– Петя, помолчи, – заговорила сестра Тоня. – Семёновна наших раненых выхаживала в воскресной школе и продуктами партизан снабжала.
Егорычу очень захотелось проснуться, но, увы, это было невозможно, так как он не спал.
Наконец Толик втолкнул его в одну из землянок и отрапортовал кругленькому человеку в армейской гимнастёрке со знаками отличия лейтенанта:
– Доставили предателя Черепанова. Сестра его привела. Что с ней делать?
Рубцов, а это был именно он, оторвался от топографических карт, разложенных по массивному топчану из половинок брёвен:
– С сестрой-то? А пускай пока с тобой снаружи побудет.
– А с предателем что делать? Развязать? Поговорите с ним или сразу в расход?
– Чего ж не поговорить, поговорю. Вот и Серёжа весь наш разговор запишет на всякий случай.
Глаза Егорыча начали привыкать к полутьме землянки, и в другом её конце он разглядел человека – по виду своего ровесника, с очень гордым выражением лица, словно тот только что произведён в маршалы. Партизан Толик вышел.
– Не развяжете? – спросил Егорыч.
– Нет, – буднично ответил Рубцов. – Рассказывай.
Егорыч рассказал командиру всё. Не обижаясь на встречу, на завязанные за спиной руки, понимая, что и сам очень не любит неожиданностей, предпочитая проверенные рецепты действий. Рубцов слушал не перебивая, потом приказал Сергею развязать Черепанову руки:
– Информацию ты сообщил правильную. За бланки пропусков с правом въезда во фронтовую зону – отдельное спасибо. В отношении же твоей нелегальной работы посоветовать могу только одно – оставайся в отряде, пиши подробный отчёт, а мы найдём способ, как тебя переправить на большую землю.
– Постойте, – Егорыч чувствовал, что его ожидания продолжают сбываться, – я не могу оставаться в отряде, поскольку уже завтра меня ждут в Пустошке. Я прошу вашего содействия в том, чтобы мне разрешили довести операцию по внедрению к немцам до конца.