Голос Ксаны и непонятные факты как нельзя лучше убаюкивали Ваньку. Через какое-то время звёзды перед его глазами поплыли, затем пустились в пляс. Они становились то больше, то меньше, светили ярко или вообще пропадали. Голос Ксаны становился всё тише, будто доносился из далёкой-далёкой галактики…
Но вдруг голова девочки уткнулась Ваньке в плечо – и сон как рукой сняло. Он вытаращил глаза, словно призывая звёзды в свидетели – «я тут не при чём, она сама». Сердце заметалось, пытаясь высвободиться из грудной клетки. Ваньке стало страшно, а потом – так хорошо, как никогда в жизни!..
Всю последнюю неделю лил дождь – и с неба, и из Ванькиного носа. Пришлось безвылазно сидеть дома. Ваньку уже тошнило от лекарств и однообразных мультфильмов. Хотелось на волю, на пустырь, к Оксане.
Они созванивались время от времени, но разве родители дадут нормально поговорить. Тем более мама была не в восторге от того, что Ванька завёл дружбу со странной девочкой из «крайне неблагополучной» семьи.
Когда Ванька наконец смог вырваться на свободу, первым делом поспешил на пустырь, надеясь застать там Ксану. Его встретила хмурая картина. Дожди прибили траву к земле. Всюду темнели грязные лужи в ожидании неосторожных ботинок. Ванькины джинсы намокли до колен, пока он пробирался к заветному пятачку.
Там никого не оказалось. Только почти законченный остов ракеты сиротой торчал в середине «стартовой площадки». На нём Ванька заметил клочок бумаги, приклеенный поверху скотчем для защиты от дождя. Внутри сложенного квадрата было несколько слов. Ваня узнал почерк Ксаны. «Встретимся там, на пыльных тропинках далёких планет…»
Ванька посмотрел на серое небо, словно ожидая увидеть там Ксану, идущую по невидимой дорожке. «Глупая шутка», – поначалу решил он. А потом нехорошая мысль червячком проникла в мозг, неприятно засвербила там.
Ванька поспешил обратно. На выезде из двора он разминулся с каретой скорой помощи.
У одного из подъездов толпилась кучка оживлённо галдящих соседей. Вездесущий Шпатель тоже был там. Едва завидев Ваньку, побежал навстречу:
– Слушай, тут такое было!.. Ты же Оксану знаешь? Ну ту, странную, из третьего подъезда… Она того – таблеток наелась… Отец ейный вернулся, сволочь, а она лежит, пузыри пускает…
– Где она? – еле выдохнул Ванька.
– Опоздал ты, всё, конец!.. Увезли её… Туда, в районную…
Ванька бежал изо всех сил. Даже когда горло начало страшно саднить, а лёгкие будто схлопнуло в лепёшки. Даже когда ноги налились свинцовой тяжестью. Он мог, конечно, сесть на автобус, но чувствовал, что не может так поступить. Он должен бежать, чего бы это ему ни стоило.
Девушка в регистратуре отказалась его пускать. Не помогли ни уговоры, ни угрозы. Да и кто будет серьёзно воспринимать мелкого пацана в грязной промокшей одежде. Ванька попытался пробиться силой, но попытка не удалась.
Шум привлёк одного из врачей со строгим, недовольным лицом. Узнав, куда рвётся мальчик, он спросил:
– И кем ты приходишься Оксане Егоровой?
– Братом! – вызывающе бросил Ванька.
– Ну что ж… брат… пошли со мной. Только сначала бахилы надень.
Шествуя по коридору следом за врачом, Ванька представил, как нелепо он выглядит в медицинском халате, полы которого подметали землю. Но ему было всё равно.
Они подошли к одной из палат со стеклянными стенами. Врач вошёл внутрь, строго наказав Ваньке ждать в коридоре.
Спустя пару минут, что показались Ваньке вечностью, жалюзи с внутренней стороны слегка приоткрылись. И он, прильнув к стеклу, разглядел внутри Ксану.
Та с закрытыми глазами лежала на кушетке. Бледное лицо сливалось с подушкой. И только медно-рыжие волосы боролись со стерильной белизной.
В ногах Ксаны сидел мужчина и кончиками пальцев бережно поглаживал кисть девочки. Ванька узнал дядю Игоря. Бросились в глаза смятые домашние тапочки на его ногах. Плечи мужчины дрожали.
Жалюзи снова опустились, скрывая содержимое палаты. Вышедший врач развернул замершего Ваньку лицом к себе:
– Иди домой, брат. С ней всё будет в порядке. Завтра придёшь, скажешь – я разрешил свидание. Только короткое, учти! Не надо пока свою… сестру беспокоить.
На обратном пути Ванька отчётливо понял, кем хочет стать, когда вырастет. Нет, не космонавтом. Полицейским.
Потому что в мире должны быть мечтатели. А кто-то должен мечтателей защищать. От тех, кто эти мечты хочет уничтожить.
Ванька брёл домой, задумчиво глядя под ноги и расшвыривая носком ботинка камешки. А высоко-высоко над ним взрезала небесные просторы ракета-носитель «Союз», оставляя Земле лишь дымный след.
Михаил Песин
Родился в 1949 году в городе Горьком. Окончил институт инженеров водного транспорта и факультет журналистики УМЛ. С 1972 года – профессиональный журналист, более 20 лет – главный редактор различных газет. С 1976 года – участник конкурсов авторской песни, с 80-х годов – член жюри.
Серебряный лауреат Всероссийского фестиваля иронической поэзии «Русский смех».
Поэтические сборники: «Автобиография», «По прошествии дней…», «Книга стихов и песен», «Поэзия. Проза. Пародии. Песни», «Я еще возвращусь…» и др.
Компакт-диски авторской песни: «Да здравствует Случайность!», «Броди, броди, моя душа…», «Так что ж это такое – семь десятков лет?» и др.
Член Союза журналистов России и Союза писателей Москвы.
Счастливые созвучьяЦикл
«Бывало, и мне Б-г нашёптывал звуки…»
Бывало, и мне Б-г нашёптывал звуки,
текли акварелью, сливаясь, слова,
и были внезапно талантливы руки,
отзывчивы струны, светла голова.
Вокруг исчезали и стены, и люди.
Смещались пространства, эпохи, цвета.
Я видел, что было. И ведал, что будет.
И сладкие руны струили уста.
Бывало? Бывало.
Но чаще бывало
и то, что и рад бы, да не позабыть:
как строчкой средь ночи с кровати сдувало
к столу и… смолкала звеневшая нить
приснившейся песни.
Моля – «не исчезни!»,
блуждая на ощупь меж звуков и мем,
я тщился расслышать пропавшую песню,
но слух был оглохшим, и голос был нем.
Я выл! Я кидался в кусты краснотала.
В гулянки. В любови.
Чтоб вдруг на бегу
услышать средь грохота зов запевалы
и шёпот над ухом божественных губ.
Бывало? Бывало…
Ужель теперь в прошлом?
И немощь не в том, что аккорда не взять,
что песен потуги и пресны, и пошлы.
А Б-г… утомился шептать.
Сливопад
Радуясь, что в ливни спасся,
сад с улыбкою счастливой
после яблочного Спаса
одарил нас сбором сливы.
И кровей лиловых гости
из тенёт тенистых сада
к нам в распахнутые горсти
повалили сливопадом.
Сливы падали, ликуя,
то ли в вёдра, то ли в травы,
и текло тепло, бликуя,
с тонких веток синей лавой.
Ах, как будет сливы прав куст,
когда, скрывшись в терпкой плоти,
нам пришлёт привет свой август
и в варенье, и в компоте!
Праздник сливового сбора
длился долго.
Обещая
в белой лодочке фарфора
к нам приплыть на чашку чая,
чтоб в улыбке растянуться
рту счастливыми губами,
глядя, как плывут по блюдцу
то ли сливы, то ли гривы,
то ль игривые гурами.
«Что-то песня не поётся…»
Что-то песня не поётся,
водка весело не пьётся
и ничто не шелохнётся
там, где страсти бил фонтан,
лишь, разламывая разум,
бродят мысли про маразм
и про то, чтоб кончить разом
затянувшийся роман.
Суть не в том, что я старею,
старше есть, душой бодрее.
Вот был отец – меня мудрее
аж на двадцать с лишним лет.
Но, как в молодости, снова
он за словом ставил слово
и струился Иеговы
к нему ясной мысли свет.
У меня ж, его сыночка,
ни одной достойной строчки,
ни одной бессонной ночки
над скрещеньем сочных рифм.
Не стихи, а тары-бары.
Не бемоли, а бекары.
И в чехле моя гитара
безнадёжно прячет гриф.
Может, вправду, утром хмурым
мне б поставить точку сдуру?!
Но еврейская натура,
выживавшая в веках,
говорит мне: «Мир прелестен
и без тобой не спетых песен!»
Видно, Б-гу интересен
я на земле ещё пока.
Что же делать?
Остаётся
дальше жить, как и живётся.
Жаль лишь… песня не поётся…
«Сплю на веранде. Благо стылость ночи…»
Сплю на веранде. Благо стылость ночи
у августа покуда не в чести.
Сорока издевательски стрекочет
над самым ухом часиков с пяти.
Тягучей тишины ночную лаву
взрывают беззастенчиво и вдруг
то грохот проходящего состава,
то яблока сорвавшегося стук
о кровлю, о брусчатку на дорожке,
почти не различимую во тьме.
И снова тишина. Чтоб хоть немножко
забыться мне в полудремотном сне.
…Как долго нынче тянется молчанье
моей души, почти забывшей, как
срываются, едва ли не случайно,
счастливые созвучья с языка!
Не то, чтобы утеряно уменье —
ремесленное живо мастерство —
но нет «ни божества, ни вдохновенья,
ни слёз, ни жизни…».
В общем, ничего,
что было бы хоть чуть, хоть отдалённо
похоже на Поэзию.
Должно,
покуда в сердце не живёт влюбленность,
ему являться песней не дано.
Эх, кабы мне бы вновь, тогда бы я бы!..
Но прерывает сладость зыбких снов
лишь стук о кровлю падающих яблок
да грохот проходящих поездов.