– Авдеев! Есть Авдеев?
– Есть Авдеев.
– Отвечать нужно: «Я». Становись в строй. Берёзкин! Есть Берёзкин? Кто знает, где Берёзкин?
Из толпы:
– Поссать пошел.
– Ну-ка ты, умный, бегом найди, приведи своего друга, чтобы в пять минут!
Наконец после долгих исканий и перебранок новобранцы построены в две шеренги, сержант, молодцеватый, подтянутый, ходит перед строем.
– Отныне и до прибытия в часть я ваш командир. Отлучаться только по моему разрешению.
– А что будет, если без разрешения?
– А вот тогда и узнаешь, что будет.
Хохот в строю.
– Он тебя в наряд. На кухню!
– Да я на кухню хоть сейчас!
– Товарищ сержант, а куда нас повезут?
– Узнаешь в свое время. Разговорчики в строю! Направо! Шагом марш!
Неловко повернувшись, нестройно шагая, разношерстная команда новобранцев движется по улицам Старого города. Герке очень хочется, чтобы кто-нибудь знакомый увидел его, махнул рукой на прощанье, но напрасно он вертит стриженой головой на тонкой шее. Среди провожающих и любопытствующих – ни одного знакомого лица. Герке обидно и горько, чья-то неумолимая воля оторвала его от прежней жизни. Прощай, Караганда! Куда их повезут, что с ними будет? На расспросы сержанты отвечали кратко: «Не положено вам знать, вот привезут – узнаете!» На вокзале на запасных путях уже стоит состав из двухосных вагонов-теплушек, одинаково грязно-коричневых, с широкими полотнами раздвижных дверей и узкими окошками высоко под крышей. Команда сержанта: «Стой, без команды не расходиться!»
Наконец нашли их теплушку, и новобранцы, отталкивая друг друга, лезут на высокую платформу, чтобы занять место получше. В теплушке посредине – железная печка-буржуйка, по обеим сторонам – двухэтажные нары из досок. Те, кто прихватил из дому пальто или ватник, спят на них, другие лежат на голых досках, втянув голову в поднятый воротник пиджачка или куртки, по дороге разживаются охапкой сена или соломы. Под головами – домашние мешки-сидора или сумки. Поезд трогается, за окошками проплывают, ускоряясь, мазанки пристанционного поселка, местного Шанхай-города. Герка жил в Копай-городе, и шанхайские с копайскими враждовали, но теперь уже все равно – и Шанхай, и Копай остались позади. Колеса стучат все чаще, поскрипывает всеми своими артритными суставами старенькая, еще довоенных времен, теплушка. Состав формировался на севере Казахстана, в соседних теплушках едут целинники – трактористы, комбайнеры, едут служить в танковых войсках.
Сашка Махиборода выпытал у сержанта, что карагандинская команда едет в Чирчик под Ташкентом служить в танковом училище. Сашка длинный, нескладный, смешливый и общительный, никогда не унывает. В прошлом году он окончил школу, поступал в политехнический, не прошел по конкурсу и теперь громогласно, с юмором рассказывает о своих злоключениях. Володя Литвинов небольшого роста, неторопливый, очень аккуратный и интеллигентный, говорит негромко. Они с Сашкой – старые друзья. Очень непохожие, они постоянно подтрунивают над собой.
– Вот я все думаю, – начинает Володя, – как ты будешь залезать в танк. Тебе же придется складываться вдвое. Ну, положим, влезешь, но выпрямиться ты же там не сможешь! И как тебя потом извлекать из танка?
– Ты за меня не волнуйся, я, как глиста, винтом пролезу, а вот у тебя будут проблемы почище моих. Тебя придавят в танке ящиком от снарядов, и все, не найдут. Вообще-то, таких, как ты, я в танкисты бы не брал. Тебя в пехоту нужно. Окоп для тебя – два раза лопатой копнуть, за каждой кочкой тебя не видно!
Рядом на нарах обосновались еще два приятеля – Алик Луночкин и Стёпка Мешков. Луночкин ладный, крепкий, смуглый и черный, его можно было бы принять за грека, если бы не нос – славянская картошка делала его лицо слегка комичным, но располагающим. Застенчивый Алик привязался к Герке, тихим голосом рассказывая о своей немудреной жизни на гражданке. Он окончил десятилетку в Саранске, недалеко от Караганды, пытался поступать в техникум, потом передумал, начал работать на шахте, на поверхности, и вот теперь… Стёпка Мешков полностью оправдывал свою фамилию. Его руки с граблями пальцев свободно свисали по обеим сторонам тощего, сутулого и мешковатого туловища и совсем не участвовали при ходьбе – широко ступающие врозь ноги загребали широко и нескладно, сами по себе. Нескладным было и лицо с длинным унылым носом и нависающими на глаза соломенными вихрами. Но уныние Стёпкиного лица было обманчивым – он был добрым малым со своеобразным чувством юмора. Стёпка приставал к степенному лысоватому Графову. Графов говорил волжским говорком, сильно нажимая на «о», в свои двадцать с небольшим успел жениться и был идеальной мишенью для Стёпкиных издевок.
– Слушай, отец, – юродствовал Мешков, – как тебя угораздило жениться? Ты что, думаешь, твоя жена будет тебя дожидаться три года? Да она уже подыскала тебе заместителя! И что ты будешь делать, когда узнаешь, что она с твоим же другом?..
Графов только кряхтел, розовея скулами.
– От, балаболка, отвяжись от меня. Ну уйдет к другому, у нас в деревне баб хватает! Давай лучше поедим. – Графов доставал и развязывал аккуратную тряпицу, выкладывал сало, нарезал его маленьким перочинным ножичком, угощал Стёпку.
Время тянется бесконечно медленно. Три раза в день на остановках разносят в десятилитровых пятнисто-зеленых термосах еду – сизую кашу и жидкий чай, пахнущий вагоном. Алюминиевые миски биты-перебиты, а щербатые ложки изогнуты под разными углами и скручены винтом. От нечего делать резались пухлыми, истрепанными картами, травили разные истории, спали в запас. Молодых, здоровых парней загнали в телячьи вагоны и на долгие дни обрекли на полное бездействие. Кончились деньги, взятые из дома, и новобранцы на станциях начали распродавать за бесценок свои немудреные шмотки – все равно пропадет, – покупали дешевое вино и пирожки у вокзальных бабок, но скоро нечего стало продавать, и начали работать стайные инстинкты. На станции Сары-Шаган из теплушек высыпала пестрая полуодетая толпа, кто-то по-разбойничьи свистнул, и началось. Вокзальные бабки позорно бежали, бросая корзины с пирожками. От нечего делать перевернули газетный киоск под вопли толстой продавщицы с перманентными кудельками и отобрали свисток у выскочившего на шум станционного милиционера. Толпу утихомирил лишь протяжный гудок тепловоза. Срочно открыли путь, и состав тронулся. Больше на станциях не останавливались, проскакивали их на полном ходу, зато часами стояли на пустынных полустанках, ожидая семафора.
Мир теплушки замкнут. Направо и налево от широкой откатной двери – двухэтажные нары, посредине – железная печка-буржуйка. Герка лежит на верхней полке, кепка-восьмиклинка с узеньким козырьком – последняя мода, мама перешила по Геркиным указаниям – натянута по самые уши, голову втянул в поднятый воротник зеленой куртки-москвички, руки засунул поглубже в карманы. К утру становится холодно, дует из щелей, можно погреться возле печки, но там не протолкнуться. Нары выстелены из неровных, нестроганых досок, натирают бока, приходится переворачиваться с боку на бок, и каждый раз зло ворчит сосед справа – Круглов. Тот едет с Кокчетава, потерял счет дням и совсем опустился, превратился в маленького озлобленного зверька. Круглов перестал умываться, его когда-то белая рубашка и когда-то черный долгополый пиджак стали одинакового цвета с руками и шеей. Он ни с кем не разговаривает и слезает с нар только поесть и по нужде. Герке тоже не хочется ни с кем разговаривать. У Герки на душе тоскливое безразличие, в маленьких оконцах под потолком мелькают столбы, неустанно пляшут вверх-вниз провода, кусочки тоскливого, безразличного неба. Взятая из дома потрепанная книжка – «Спутники» Веры Пановой – давно прочитана, договорились поменяться с Сашкой, но на нарах полутемь, читать трудно, да и ничего не хочется. Он уже все передумал, перевспоминал, перетосковал, и остается только смотреть в тусклое оконце на непрестанную пляску проводов.
Днем и ночью, не переставая, не умолкая, стучат колеса, поезда развозят людей по бескрайним просторам необъятной страны. Новобранцы из Литвы едут служить в Киргизию, выпускники украинских вузов едут на работу в сибирские города, добровольцы из Узбекистана едут на целину и на строительство БАМа, а уральские рабочие и инженеры едут работать – поднимать промышленность в Казахстане. Так было всегда в этой огромной державе, разлегшейся на шестой части суши. Империя не может существовать без интенсивного перемешивания человеческого материала в этом гигантском котле, иначе этот самый материал будет выпадать в осадок, пускать корни в землю, удобренную прахом поколений, и рано или поздно заявит о нежелании жить по канонам, присылаемым из Санкт-Петербурга или Москвы. И тогда начнут змеиться трещины, отсекающие окраины от материка, начнет разваливаться несуразно огромная территория, завоеванная столетиями кровавых войн и стянутая жесткими обручами власти. Вот и прокатываются по просторам Великой Империи людские волны, гонимые ураганами войн, революций, крестьянских бунтов и репрессий. Или просто властью самодержавных правителей страны, властью, ничем не ограниченной и жестокой.
Были в истории моей страны периоды, когда внутренние бури перехлестывали границы и выплескивались на Европу волны беженцев, спасавшихся от красного террора. Были и приливные волны, питавшие страну, застрявшую между средневековым Востоком и стремительно набирающим ход Западом, новыми идеями, новыми технологиями, другим, нерусским генетическим материалом. Со времен призвания варягов, со времен московского князя Ивана Даниловича Калиты Русь широко открывала свои врата для иноземцев, решивших служить новой отчизне. Двести лет тому назад далекий предок Герки Иоганнес Вернер по призыву российской императрицы Екатерины приехал в Россию из германских земель, разоренных Тридцатилетней войной. Приехал со многими тысячами других искателей приключений. Может быть, от этого далекого предка осталась в крови Германа эта томительная жажда к перемене мест?