– Да, я прибыл в конце июля. Император уже покинул Москву. По городу развешивали афиши московского главнокомандующего о том, что «город неприятелю сдан не будет», но в душе он, видимо, считал: лучше по русскому обычаю сжечь город, чем отдать на разграбление… Французские войска двигались к Москве. Весь август генерал-губернатор готовил к вывозу казенные ценности и документы, фабрики и госпиталь, собрал огромное ополчение. Каждый день тысячи подвод и барок вывозили самое ценное. Но войска тоже требовали все новых подвод и лошадей…
– А потом было Бородино, Микки… Никаких укреплений не осталось, защищать было нечего, и вечером бой затих… За один день треть нашей армии погибла: все поле было покрыто трупами людей и лошадей… Ядра, картечь, сабли, штыки… тысячи тяжелораненых, которые останутся навсегда калеками… Затянутся раны, но картины войны потускнеют только для тех, кто там не был… – прервал его Георгий.
– После двадцать шестого августа, – продолжил поручик, – из Бородино каждый день прибывало по сотне подвод с ранеными. За шесть дней перед сдачей Москвы пришло почти тридцать тысяч раненых. На тех же подводах их отправляли дальше, в Коломну… Была такая неразбериха… кругом подводы, лошади, люди, спасающие свое добро. Сокровища Оружейной палаты, Патриаршей ризницы, кремлевских дворцов, соборов и Грановитой палаты вывезли – сто пятьдесят обозов… То, что не смогли вывезти, закопали в землю или спрятали. Успели вывезти очень много. Последние двести подвод покинули город в последнюю ночь, моя семья тоже ушла в последний день. Губернатор писал: «Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск». Но как вывезти город, веками копивший свое богатство? Свой дом он оставил на разграбление врагу, а подмосковное имение сжег сам… Вы были в армии Кутузова? – спросил Микки.
– Да. Мы готовились защищать Москву и вдруг получили приказ оставить город. Все уходили с чувством вины, ярость кипела в душе и искала выхода, когда мы представляли, как чужая речь разольется по древним переулкам, как чужие сапоги будут топтать наши улицы, надругаются над нашими святынями, сколько невинных погибнет… Но мы понимали, что матушка-Москва – древнее сердце, но еще не вся Россия… Отступить на шаг, чтобы вернуться для победы, – тяжелый выбор… Такой маневр выбирали и раньше, в других войнах… Отступить от Нарвы, чтобы выиграть Балтийский берег, – будущее для своего Отечества… Сохранить людей – задача не всегда наипервейшая, но всегда наидостойнейшая! Оставляя врагу священную Златоглавую, мы хотели запомнить ее белокаменной, с золотыми куполами и голубыми дворцами, украшенными белой кружевной лепкой, со свято-памятными красными стенами Кремля, символом непобедимости Руси, и усыпальницей князей и государей в самом сердце – в Архангельском соборе. Радетели и воители земли русской – неумолимые враги, примиренные здесь вечным покоем, – напоминали о том, что Отечество – это не только земля, но и судьба народа. Мы оставляли их под покровительство Архангела Михаила и всех святых в церквах и монастырях… Белые плиты священных надгробий украшала золотая славянская вязь эпитафий, а святые на стенах усыпальницы устремляли взоры ко Всевышнему в своем вечном призыве о помощи. Откуда-то с окраины Москвы раздался густой голос тяжелого колокола, ударяя одиноким печальным эхом в каждое сердце. Но молчал «Иван Великий» – хранитель свободы Руси, знак несгибаемой воли народа. Колокольня возвышалась над городом в своем непреклонном величии, ее золотая луковка долго была видна, пока мы удалялись от Москвы…
Георгий был далеко – в наплывшем видении – и вдруг произнес:
– Кто-то отдал приказ… и заполыхало по всему городу… Небо над Москвой начало розоветь, отражая разгорающееся расхристанное зарево. Мы видели из своего лагеря, как черный дым расплывался над красными всполохами после взрывов на пороховых складах…
Микки поерзал в кресле в ожидании продолжения рассказа. Руки Георгия подрагивали, взгляд потемнел, губы сжимались в бессильной ненависти. Справившись с волнением, он продолжил:
– Пожар спутал планы Наполеона зимовать в Москве. Шесть дней пожара в вожделенной Москве стали началом его краха: зарево пожара стало закатом его славы – к зимнему походу его войско не было готово. Когда после отступления французов мы возвращались в Москву, она была окружена последней багряницей в лесах. Ветер раскачивал деревья, и казалось, что пожар, уставший от безумного разгула, выжег свое дикое сердце, ушел на окраины и все еще мечется в неистовой злобе, набрасываясь из последних сил на несгибаемые дубы, печальные березы и трепещущие от страха осины… Первый раз в жизни я не испытывал радости от такого буйства красок. То, что мы увидели, проходя через город, поручик, вы, конечно, и сами знаете…
– Но порушить нашу святыню им не удалось, «Иван Великий» только вздрогнул от взрыва и устоял. Успенскую колокольню и Филаретову пристройку отстроят заново, еще краше станут. Соборы восстановят с божьей помощью, – взволнованно произнес Микки. Он хотел успокоить и подбодрить князя верой в лучшее будущее.
Но Георгий продолжил:
– С неистребимым запахом гари и привкусом крови в носоглотке прошли мы с боями до границы нашей империи. Сожженные, разоренные селения и города, трупы, горе людей поднимали из глубин души ненависть к французам – совсем недавно таким близким и понятным, но ставшим вдруг циничными убийцами и грабителями, не знающими жалости ни к достоинству народа, ни к нашей культуре, ни к святыням. Наш недавний пиетет тлел на пожарищах, растворился в море крови, был смыт слезами, утонул в проклятиях выживших. Мы были за сто верст от войск Наполеона… Когда в октябре он оставил Москву, легкий мороз никого не пугал, было всего три градуса, и он повел войска по Калужской дороге, его армия не была разбита! Но… чьи-то молитвы были услышаны, и морозы ударили раньше времени. Мы должны были загнать французов на разоренную Смоленскую дорогу… Пленных Кутузов приказал не брать…
– Князь, вы опять где-то далеко отсюда… – заметил Микки.
– Да… я на Березине… C’est la Berezina. Ноябрь. Холод. Слякоть. Кровь…
– Почему вы опоздали на Березину? – осторожно спросил молодой князь.
– Правда, Микки, состоит в том, что война сталкивает не только открытых противников, но и характеры, амбиции и личные выгоды людей, которые стоят по одну и ту же сторону от врага. Не состоявшийся бой или смерть тысяч солдат… не от ран… могут оказаться результатом просто чьей-то нерадивости или нежелания завистника уступить лавры победы сопернику в совсем другой войне – борьбе за место поближе к «деснице дающей»… Мы теряли много: людей, орудия, оружие, продовольствие, обмундирование, города… Но все же противник вынужден был отступать туда, куда гнали его наши полки, казаки и партизаны. Наши главные силы с трудом выдерживали темп отступающей «Великой армии». Наши легкие кавалерийские отряды легко брали в плен, окружали, громили лагеря, но открытые сражения с сохранившими боеспособность частями французской армии были кровопролитными и часто не приносили полной победы. Французы сопротивлялись отчаянно. К тому же мороз не щадил никого. Потери были слишком большими. Непобежденная бравая армия – в легких армейских сюртучках теперь уже грязная, оборванная, голодная – превращалась «в жалкие тени в гротескных лохмотьях». Их лошади гибли, они бросали пушки… Провианта не было… Мужики по селам продавали пленных французов по рублю за голову, фуражиров поднимали на вилы… «Солдаты падали от голода и усталости, ложились на землю и, сонные, умирали…», страдания человека не зависят от национальности и веры… – тихо сказал отставной полковник. – Обмороженное тело… Когда люди «приближались к огню, оно начинало мокнуть, распадаться, и они умирали». Пожары привлекали обезумевших, они с адским хохотом бросались в костры и погибали. Мы находили их обгоревшие кости на кострищах… Трупы и тишина… Скрип снега и слабые стоны «одни нарушали гробовое молчание». Мучения притупляли все чувства – «лучшие из всех уже не уважали себя… сострадание становилось подвигом». Последние дни «Великой армии» – смерть и бессмысленный поход…
– Наши мундиры и шинели все-таки рассчитаны на холодные зимы… – нерешительно заметил Микки.
– Мы были привычнее к холоду, – немного громче сказал полковник, не глядя на юного князя, – но страдали так же, многие умирали от холода… Измученные люди шатались, как пьяные, ползали на четвереньках, недолго раскачивались, потом падали в снег…
Микки молчал. Живые картины страшной человеческой трагедии стояли перед его глазами. Он погрузился в тишину страшной бездны – расчеловечивания.
– Когда были силы и время, мы записывали в дневники то, что видели. «Ноги мои болели ужасным образом, у сапог отваливались подошвы, одежда моя состояла из каких-то шаровар и мундирного сюртука, коего пуговицы были отпороты и пришиты к нижнему белью, и все это прикрывалось солдатской шинелью с выгоревшими на бивуаках полами, подпоясался же я французской кирасирской портупеей, поднятой мною на дороге». Я видел такое каждый день: кровь, грязь, вши, нечеловеческие страдания, – тихо сказал Георгий. – Так записал один мой знакомый, граф, потомок старинного дворянского рода, мне передали его дневник. Это невозможно забыть, но всего не расскажешь… И этот снег… его скрип… совершенно разный: у потухшего костра, в бескрайнем поле, на утоптанной сапогами дороге, на крыльце разоренного дома…
– Что же там произошло на самом деле? – осторожно спросил поручик.
– Маневры наших войск на обоих берегах не достигли цели, Наполеон переправился в самом узком и неглубоком месте реки. Когда наши войска подошли к месту переправы, он был уже далеко на другом берегу. Последними к переправе подошли части французского корпуса. Один небольшой мост уже провалился под обезумевшей толпой. «Построившись в боевой порядок, штыками сквозь обезумевшую от страха и ужаса многотысячную толпу французов-беженцев проложили себе путь к единственному оставшемуся мосту, ворвались на него и, сметая с моста в реку повозки и людей, прорвались на другой берег». На нашем берегу остались те, чьи судьбы не волновали их полководца. По ледяной воде плыли одинокие льдины. «Равнина была покрыта ломаными каретами, телегами, наваленными одна на другую, устлана телами умерших женщин и детей… Участь сих несчастных, находящихся между двумя сражающимися армиями, была предрешена. Многие были растоптаны лошадьми, другие раздавлены тяжелыми повозками, иные поражены градом пуль и ядер, иные утоплены в реке при переправе с войсками или, обобранные своими солдатами, брошены нагие в снег, где холод скоро прекратил их мучения… На прижатую к реке толпу, мятущуюся под ураганны