Реквием
Девятый день после Пасхи. Радоница – поминовение усопших. Я предварительно купила неживые цветы на рынке. Не ношу живые цветы на кладбище после того, как услышала совет от старенькой бабушки очень давно:
– Деточка! Не носи живые цветы на кладбище. Мёртвым – мёртвое, а живым – живое.
С тех пор я так и делаю. Поехала на городское кладбище, где похоронены мои родные.
Не люблю ходить одна в такое скорбное место, но в этот раз пришлось идти одной, не оказалось попутчиков. Рабочий день. Было прохладно и ветрено. Людей в этот день было немного. Обычно бывает намного больше в выходные дни. А может, потому что было прохладно и неуютно.
Как всегда, в первую очередь я пошла на могилку мужа, поставила цветы, сделала поминальный ритуал, постояла, мысленно с ним поговорила и отправилась дальше, к могилам моих братьев. Там также поставила цветы в вазу. Постояла, вспомнила каждого из них. Попрощавшись, я тихонько пошла к могилке отчима. Когда подходила к перекрёстку в центре старого кладбища, то услышала звук, напоминающий скрипку. Я сначала подумала, что это мне послышалось. Откуда здесь взяться скрипке? И, скорее, это был не звук, а плач.
Я остановилась и не могла понять, откуда он. Похорон не было. Скопления людей – также.
Подумала, что кто-то принёс радио и включил, чтобы скорбная музыка разносилась по кладбищу. Тогда я прошла дальше, остановилась и стала прислушиваться. Мне не послышалось. Это действительно была скрипка. Мелодия доносилась обрывками, рваными кусками. Ветер рвал музыку и разносил по кладбищу, и было непонятно, с какой стороны доносилось. Когда я повернула за угол, то увидела стоящего на обочине молодого человека, играющего на скрипке.
– Так вот кто играет! – вслух произнесла я.
На дороге лежал раскрытый футляр, а в нём – монеты, конфеты, печенье. Идущие мимо люди бросали, кто что мог и сколько мог. Подойдя ближе, я замедлила шаг и услышала, как звенели падающие монеты. Их звук больше походил на заледеневшие падающие слёзы, ударяющиеся друг о друга. Скрипач продолжал играть на ветру, который трепал его волосы, струны, холодил сердца прохожих. Парень худощавого телосложения был одет в чёрный старенький костюм. Он играл, не поднимая глаз, смотрел куда-то вниз. У меня же были мурашки на коже. Я тихо подошла, положила купюру в 50 рублей в футляр и накрыла его вязаной шапочкой, лежавшей здесь же, чтобы не унесло ветром. Сзади шли люди и высыпали в футляр по горсти монет. Те падали, издавая звук действительно падающих слёз. Я пошла дальше, но обернулась, чтобы увидеть, как он отреагировал на «щедрое» вознаграждение. Парень продолжал играть скорбное произведение. Я всё старалась вспомнить, что это за произведение и кто автор, Память не хотела мне в этом помочь. Уже я подошла к могилке отчима, поставила цветы и пошла обратно быстрее, чем обычно. Мне захотелось ещё услышать скрипку, боялась, что вдруг он уйдёт. И я мысленно молилась, чтобы парень не ушёл. Скрипач продолжал играть. Теперь я отчётливо слышала музыку, которую так неистово рвал ветер. Она разливалась по земле, уходила вглубь, в землю, и возносилась к небесам. Доносились обрывки музыки, но не целое произведение. Казалось, что скрипка захлёбывалась от слёз, рыдала и ей хотелось донести печаль до каждой могилки, до каждого покойного и сказать, что их помнят, что не забыли, даже тех, к кому уже некому прийти.
Когда я поравнялась со скрипачом, то остановилась, чтобы послушать ближе скрипку. Заканчивая играть произведение, он сразу начинал снова и так продолжал долгое время.
Парню было лет восемнадцать-девятнадцать. Он так же продолжал смотреть вниз сквозь опущенные веки. Я увидела, что у него были уставшие и озябшие руки. Через некоторое время скрипач закончил играть и медленно опустил руки со скрипкой и смычком. Чувствовалась усталость.
– Спасибо тебе за музыку! Спасибо за реквием (вспомнила, подходя к нему). Спасибо от живых и покойных, – сказала я. – Наверное, устал?
– Да нет, ничего, я привык, – смущённо ответил молодой человек.
– Чьё ты произведение исполнял?
– «Адажио» Альбионе.
– Спасибо ещё раз. Низкий тебе поклон. – Я поклонилась ему.
Я пошла дальше, а он стал собирать свой честно заработанный «гонорар за концерт» без аплодисментов, на кладбище. Можно сказать, что это был спектакль одного актёра в таком месте и для таких слушателей. Думаю, что равнодушных не было ни среди живых, ни среди ушедших в вечность, слушающих скорбный реквием на погосте.
Корыто
Наша семья в 1955 году жила на Кубани, в станице Джерелиевской. В нашей семье было семь человек: пятеро детей – четыре мальчика и девочка. Семья жила бедно (бывшие кулаки). В то время у нас не было электрического света и радио. Изба была очень маленькой – мазанка, крытая камышом. Пол также был мазаным: кизяк с глиной. Топили кизяком с соломой, благо были корова и молоко. Купались в деревянной кадке по очереди. Сначала – маленькие дети, затем – постарше и последними – родители. Чтобы вода зимой не остывала, клали из печи раскалённые камни и пучок душистого сена. Керосиновая лампа была одна, в кухне над столом, а на потолке – чёрное пятно от копоти.
Зимой, когда было много снега и был мороз, нас, детей, в школу не отпускали: не в чем было идти. Трое валенок на всю семью, а школа была далеко. Когда сидели дома, то хотелось посмотреть на улицу, что там делается, то процарапывали стекло пальцем, прогревая дыханием, и смотрели в малюсенькое отверстие на улицу.
Вход на чердак был со стороны огорода, к которому была приставлена лестница. Там находились лишние вещи, вёдра, корыто, сено, кукуруза и овощи для семьи и коровы. Были корыто оцинкованное и стиральная доска.
И вот однажды, в зимнюю ночь, с чердака послышались звуки, словно кто-то в дно корыта бил колотушкой. Все от испуга проснулись. Дети, спавшие на кухне на одной самодельной кровати, залезли под одеяло и дрожали от страха.
– Кто там балуется? Неужели кто-то из соседских ребятишек залез и барабанит в корыто, чтобы выпустили оттуда? – сказал возмущённо отец.
– Но ведь чердак закрыт на замок, – сказала мама. – Я его сама лично закрывала на замок. Кто мог туда забраться?
– Может, скоро стихнет, надоест. Неохота на холод идти, – нехотя ответил отец.
Стук не унимался, и тогда отцу пришлось выйти с лампой ну улицу и лезть на чердак. Каково же было его удивление, когда он залез: корыто лежало вверх дном на соломе, и никого не было. Он обошёл чердак, никого не найдя, спустился вниз и вошёл в домик. Как только он разделся и лёг, снова начался стук. Вся семья не спала. Мать сказала, что надо корыто спустить и занести в дом. Отец снова полез на чердак, снял корыто и внёс в дом. Поставили корыто под детскую кровать, насыпали туда кукурузы, чтобы пустым не было. Под утро семья уснула. Утром мама пошла к соседке и рассказала о случившемся с корытом. Соседка сказала, что это домовой играется, выгоняет вас из дома. Вам не жить здесь.
Да, действительно весной наша семья переехала в Керчь.
Судаки
Наша семья переехала жить в Керчь из станицы Джерелиевской, что на Кубани, в 1957 году. В Крыму легче было жить. Были продукты, вода. Нас пустили на квартиру во времянку. Спали все на полу, на соломе, готовили на керогазе еду в большом чугуне.
Точно не помню, в каком году, то ли в 1958-м, то ли в 1959-м, мои родители взяли участок земли в пригороде для строительства дома. Семья состояла из семи человек. Родители и пятеро ребятишек: четыре мальчика и одна девочка – это я. Жили небогато, скорее сказать – беднее, чем другие семьи. Многодетных семей было не так много, но отношение к таким семьям было предвзятое – их не любили. Считали, если семья большая, значит, родители пьющие или верующие. Мои родители были верующие. Мама не делала абортов. Ей сказали ещё в молодости, что это большой грех, вот и рожала. Старшая сестричка умерла в шесть лет. Мы обе болели золотухой. Так называлась тогда эта болезнь. Мне было три года, а ей – шесть. Я чудом выжила. Тоже на грани смерти была. Старшие братья ходили в местную школу, где было всего четыре класса, в частном доме. Родители должны были снабжать школу дровами зимой.
Когда родители начали строить времянку, то приходилось экономить на всём. Стройку начали ранней весной, чтобы к зиме закончить и перебраться туда жить. Сначала вырыли погреб для хранения продуктов, так как о холодильнике можно было только мечтать. Всё лето мы спали в прохладном подвале, спасаясь от жары. Дети спали на соломе, застеленной мешками, а зимой там хранили овощи в бочках: капусту квашеную, яблоки, огурцы, помидоры, арбузы и самое вкусное – хамсу маринованную. Родители говорили, что это самая вкусная и выгодная еда. Один раз в день поел и целый день пьёшь воду, живот никогда не бывает пустой.
Шло время, времянка строилась потихоньку. Благо отец работал на стройке и многое умел сам делать. Почти вся работа была на нём. Днём работал на стройке, а вечерами, а бывало, и ночами, в выходные дни – на себя. Мы помогали чем могли, а мама работала на дому портнихой. Тогда называли – модисткой. Рассчитывались с ней продуктами – кто что принесёт. Всё съедалось тут же детворой.
В выходной день, то есть в воскресенье, мы, дети с мамой, ходили на рынок к трём часам дня. Там торговали женщины с Кубани рыбой, овощами, фруктами и всякой всячиной съестной. Им нужно было после трёх часов дня идти на катер, и они то, что не продали, отдавали даром нуждающимся, таким как мы. Вот тогда мы объедались клубникой. Домой приносили целые холщовые сумки продуктов разных. Бывало, что вперемешку всякого добра из овощей и рыбы.
К осени крыша была поставлена уже. Удобства, естественно, были во дворе. Уборная находилась в конце огорода, в самом углу. И вот однажды ночью, после ураганного ветра, отец вышел во двор по нужде и увидел странную картину. По всему двору и огороду валялась рыба. Он наступал на неё. Серп луны едва осве