(часть II, «Шансон “Сон”»)
Предзимье. Прогулка по Обводному к Растанной
Л. С-ни
Небо горбится плавно, гóлубо,
солнце – не огонь, подаяние.
Серебрит листва твою голову:
тени, блики, сень увядания.
От кувшинок – полушки талые,
и потуплены улиц головы.
Тихий голос поёт Литанию[9],
улетают птицы из города.
Что ж, прудов опустелых лебеди,
ранний снег ли на ветках бережных,
листопад сквозь дождь – множит тень беды?
Солнца пригоршни – в воду денежкой?
Шаг – канала вдоль уз (с подсказками
от зимы, льда наплыв ли, таянье?).
Умолкала музыка ласково,
застывала даль: «До свидания!»
Пустота стоит, смутно каменна.
Я одна – отрицать и каяться.
Серебрит-темнит амальгама на
паутине слёз… да тоска моя.
Из сборника «Дерево в окне»(часть II, «Паломничества по Святой земле»)Из цикла «Открытки из Самарии»
Ночь на праздник Первинок[10]
Безмолвная загадка бытия
недвижный воздух медленно колышет.
Нет, он меня не видит и не слышит,
спит, ровное дыханье затая.
Как трудно и легко с ним вместе плыть,
с ним радость разделять и злоключенья.
Жаль, ничего не в силах он забыть,
замкнувшись, как в колодец заключенья.
Но воск свечи в своём смиренье мудр,
хоть тает дым, как слабая надежда.
Небесный свод – высок и среброкудр,
и как виссон в ночи его одежда.
Из цикла «Эмигрантское»(субцикл «Первая волна»)
Дагеротип, медальон
Спи, Россия… Из мглы
горько в лоб целовали
те, кто унёс в овале
близких – с глубью земли.
в тёплой с утра траве,
в мире, ещё зелёном,
в блёстком ещё песке,
в море, ещё морском…
В старом овальном сне
всех ты была прекрасней.
Выжить нам – всё тесней
в мёрзлом, глухом окне.
Сон. Горстка уцелевших приезжает в СПб(Как виделись бы им старые и непереименованные, за некоторым исключением, улицы города)
Переменится – перемелется.
Доживём?! День наш, канув, денется[12].
Разве можно верить
пустым словам балерины?[13]
Полно (время ночь) откладывать,
полночь, слёзы, лёд – всё смешано.
Там ли (по углам) – Парадная?
Или (по дуге) – Манежная?
За пустынной аркой Красная[14],
Миллионная схалтурена,
на ладонь снежинки ясные
бьют крупой (подштукатурены?).
На коньках влететь в Верейскую
и на рельсах балансировать[15].
В зале Бенуа[16] вальсировать
(чтоб под поезд – по-каренински?).
А с Разъезжей аж до Съезжинской
мостовые переломаны[17].
И дома наши, что снежные,
держатся, да нету дома нас.
И Савельич, с шапкой страшненькой,
Маше (в книжке канареечной[18])
шепчет: «Постарел я, барышня,
да и вы… Эх, мне б копеечку».
Из цикла Future in the Past
Вещи – дóма
Ночь – как бы высказать?
Ночь – вещи исповедь.
Ночь просит искренности,
Вещь хочет высказаться.
В них малая душа
лишь напрокат, на срок.
Застыл – и ни на шаг
блуждавший огонёк,
заложник и залог
(твоё «добро» и зло).
Они верны тебе,
покорствуя судьбе.
Шёлк, дерево, кристалл
и пластик, шерсть и воск —
здесь каждый чем-то стал
и в душу дома врос.
А вдруг они черты —
нет, чёрточки лица
единого? Персты
начала и конца
дать знать нам – им дано?
(Из зеркала в ночи
захлопнуто окно.)
Что ни возьми из них,
лишь о своём молчит.
Но в каждой вещи блик,
дыханья мотылёк.
И в пирамиду влит
глубóко потолок.
Собой им просто быть,
полу-уметь любить.
…Легко, полулюбя,
им пережить тебя.
Взгляд в прошлое из сейчас
Авторам сборника «Круг»[19].
…Ты надолго ли к нам, в наш отель,
постоялая тень?..
Летишь и глядишь с укоризной,
мгновенье? Помедли, постой.
Пойми меня, линия жизни,
и стойкой моей, и простой[20].
…Да, те виденья, что тогда постигли,
чуть только проявились во плоти —
как (чёрно-белые) исчезли в тигле.
Лишь сумерек на дне, на три шажка
(три снега: чёрный, пепельный и белый[21])
узор сетчатки, контуры цветка —
в обоях ли, в извёстке с потолка,
в вещах, разбросанных, как части тела[22].
Вот шаль испанская, что соткана
из самых нежных и коварных мушек,
в углу дивана замерла она,
но чёрный рой не жалит, он засушен.
Круживший в детстве по полу волчок
отыщешь в пожелтелой вьюге тюля.
Там жёстко… И мучителен смычок
в пыли, где Паганини стал – сверчок.
Там сломанный замочек ридикюля
тень женская, распятая на стуле,
ещё ломает вместо пальцев… Но
в то зеркало захлопнуто окно.
В печи, под оловянной паутиной,
солдатик выставлен на торжество.
Вихрь огненный и марш – лишь пепел, иней,
где сердце в бездну кануло его,
где с брошкой одноногой балерины
листки сожжённые, где все равны,
залиты оловом и явь и сны.
Под пеплом, легче снега, скрылась шаль.
И кажется, уж ничего не жаль.
(Как угль в полýдень, милая черна,
голубкой лишь пригрезилась она.)
Из сборника «Дерево в окне»
О струнных (из Моцарта)
В них света своевольные капризы,
но как они и тóчны, и легки.
Все тайны танца – шелестом с карниза:
кузнечики, стрекозы, мотыльки…
Вдруг соловей запел (в тенётах где-то)
свежо и нежно, стрельчато, темно.
Вслед сердце выскользнет из менуэта
к гармонии светил… И вновь одно.
Птичка Божия не знает…
азбуке нот не трудной.
Из струи изумрудной
я взываю “фьюль-вить!”,
что и значит: любить —
на смысловых раскатах
клинописи крылатых.
Трели, фиоритуры,
весь лазурный клавир,
Вспыхнул солнечный свет —
в нём меня уж и нет…»
Лиза Монд
Монд Ольга-Лиза родилась в Москве, выпускница МГУ имени М. В. Ломоносова, факультет филологии, отделение теории и практики перевода. Кандидат педагогических наук. Автор ряда научных публикаций. Живёт и работает в США.