Спросил я у них: «Почему сразу деда не привезли? Ведь он же жаловался! Было же видно, что на самом деле мучается от боли». Их ответ меня тогда совсем поразил: «А мы думали, что он придуряется». Вот и допри дуря лея. Умер старик…
Кайков Альберт
Родился 8 мая 1932 года. Перед Великой Отечественной войной семья проживала в Анапе. Началась война, отец ушел на фронт, мать с тремя детьми и бабушкой оказалась на оккупированной территории.
В 1948 году семья приехала на жительство в Новосибирск. После окончания школы в 1951 году Альберт уехал во Владивосток и поступил учиться в Высшее военно-морское училище им. С. О. Макарова, окончив которое служил на кораблях Камчатской флотилии.
После окончания службы получил второе высшее образование в Новосибирском инженерно-строительном институте. Работал на стройках заполярного города Игарка и Новосибирска.
Литературным творчеством увлекся, выйдя на пенсию. Опубликовал пять стихотворных сборников и девятнадцать книг прозы: «Потерянное детство», «Встреча через полвека», «На заполярной широте», «Под северным небом», «В Туруханской тайге», «Черная пурга», «Наши студенты в Америке» и другие.
Публиковался в журналах: «Сибирский Парнас», «Российский колокол», «СовременникЪ», «Охотничьи просторы», «В мире животных», «Охота и охотничье хозяйство», «Юный натуралист» и других.
Тревожное детство
Первые знакомства
Знакомство с ребятами из соседних домов состоялось необычно. Выйдя на улицу, я заметил на дороге стаю голубей. Они были похожи на рябчиков. Во мне закипела страсть охотника. Подобрав камень, стал подкрадываться. Подойдя на доступное для броска расстояние, запустил камень. К счастью, промахнулся. Эту сцену видела соседка Нина Алексеевна, она выскочила за калитку и стала кричать на всю улицу:
– Шо ты робишь, бисовый ребенок! Хиба можно пулять булыги в голубей?
Я не все слова понял из ее речи, но уяснил, что допустил ошибку. На следующий день меня на улице встретил хозяин голубей. Он был выше ростом и крепче меня. Длинный нос торчал, как пика, впереди лица; волосы, давно не стриженные, напоминали кучу мха, глаза блестели недобро, губы сжаты.
Некоторое время мы стояли молча, изучая друг друга. Он был босиком, без рубашки, в длинных широких брюках до пят, видимо доставшихся ему от старшего брата. На мне была рубашка с короткими рукавами, короткие штанишки на лямках, на ногах сандалии. Родители боялись, что я без привычки могу сжечь на солнце спину или поранить ногу.
– Зачем кидал камни в голубей? – наконец промолвил он.
– Я думал, что они дикие.
– Получай, чтобы больше не думал. – И он начал меня бутузить. Удары попадали по лицу. От неожиданности я не смог оказать сопротивления.
– На улицу больше не выходи, еще получишь, – сказал он, удаляясь через дорогу к себе домой.
Я вернулся домой с синяками на лице, но решил о ссоре не рассказывать. Это уже успела сделать Нина Алексеевна. Меня не устраивала перспектива запрета выходить на улицу. На улице я появился на следующий день с рогаткой в руке и кусочками битого чугуна в кармане. Увидев меня, мой обидчик направился в мою сторону со словами:
– Я тебе что сказал? Сейчас еще получишь!
Натянув рогатку, я предупредил:
– Не подходи, а то плохо будет!
– Сейчас посмотрим, кому будет плохо. – Сжав кулаки, он шел ко мне.
Чугунина угодила ему под глаз, он опух. Испугавшись, что выбит глаз, он с воем побежал домой. С тех пор соседи стали считать меня «фулиганом». Мама сходила к родителям драчуна, обе мамы провели воспитательную работу с сыновьями. Мы ссориться перестали, но долгое время дружбы не было. Он часто смотрел хмуро. Подружились с ним после следующего случая. Мы рыбачили со скал, его леску бычок затащил под камни. Вытаскивая леску, он оторвал крючок. У меня всегда с собой был запасной, и я подал ему. С удивлением в глазах он взял его, привязал к леске и стал рыбачить. Еще больше удивились он и все присутствующие, когда у пойманного им бычка из губы торчали два крючка: мой и ранее оторванный.
– У тебя счастливый крючок, – сказал он, протягивая его.
– Возьми себе на память…
У меня был трехколесный велосипед. Ездить на нем было неудобно: мои колени упирались в руль, когда я ставил ноги на педали. Приходилось колени разводить шире руля. Стоило мне проехать по улице, как ко мне подходили сверстники, прося дать прокатиться. Так состоялось знакомство. Во время игр узнал их имена. Они были странными: Хена, Вита, Жинда. Осенью мы пошли учиться в первый класс, и я узнал их настоящие имена. Это были Гена Старжинский, Витя Кучеренко и Женя Коноваленко.
Основными играми ребят нашей улицы были лапта, городки, казаки-разбойники и чехарда. К игре в лапту иногда подключались ребята старшего возраста. Часто играли «улица на улицу». В играх строго соблюдались установленные правила. Жульничество пресекалось разными способами: не принимали играть в следующий раз или катали на палках. Однажды Хелун, собирая выбитые им городки, один из них, лежащий на черте, сдвинул за черту квадрата, вместо того чтобы по правилам поставить на попа. Это было замечено, и мы приняли решение: катать его на палках. Хелун бросился бежать, мы – за ним. Вита быстро догнал его, так как бегал быстрее всех нас. Между ними завязалась потасовка. Вита схватил Хелуна за руку, тот отбивался одной рукой и ногами. Подоспев, Хена и Жинда ухватили его вторую руку. Хелун извивался и отбивался ногами. Тогда мы повалили его на землю и крепко схватили за руки и ноги. Хелун понял, что сопротивляться нет смысла, перестал дергаться и произнес:
– Отпустите меня! Изваляете всего в пыли!
Его просьба плаксивым голосом не возымела действия.
– Сам пойдешь к палкам или тащить тебя по пыльной дороге? – спросил Вита.
– Сам пойду, – смирившись со своей участью, произнес виновник потасовки.
Держа его за руки, мы подошли к месту нашей игры, разложили палки вдоль дороги, в пыль, уложили Хелуна спиной на палки и, держа его за руки и ноги, со смехом прокатили по ним.
Процедура не столь болезненная, сколько позорная. Хелун сдался, поняв, что сопротивление только усугубляло неприятные ощущения. После экзекуции виновного долго преследовали шутки и насмешки.
Хелун несколько дней не появлялся на нашей улице. Мне было его жаль, хотя в душе я понимал, что любое жульничество должно быть наказано.
По соседству с нашим домом жил Хена. Наши дворы разделял невысокий каменный забор, через который мы видели друг друга. Он был смуглым, с плоским лицом, на котором выступал вздернутый носик. Главной примечательностью Хены был чуб, торчащий вихром. Короткая челка с правой стороны спускалась на лоб, а с левой торчала вверх. Этот вихор придавал ему задиристый вид.
Такая же прическа была у меня однажды при следующих обстоятельствах. Мне хотелось посмотреть, как мама доит Пестряну, и она взяла меня с собой на дойку, попросила подержать краюху хлеба, села на скамеечку, обмыла вымя Пестря-ны теплой водой, обтерла полотенцем и сказала: «Отдай хлеб Пестряне». Корова с удовольствием жевала хлеб, сдобренный солью, и неожиданно лизнула мой лоб в знак благодарности. Когда я пришел домой, папа, улыбаясь, сказал: «Посмотри в зеркало, какая у тебя прическа». Волосы у лба торчали вверх. Бабушка умыла меня и причесала.
Хена очень ловко залезал на деревья, его часто можно было видеть сидящим на ветках и лакомившимся абрикосами. Я завидовал его умению и стал учиться взбираться на деревья в нашем саду. Босые ноги позволяли легко вскарабкаться до первой ветки, затем усесться в развилку толстых ветвей и, осматривая улицу, поедать вишни или абрикосы. Это умение очень пригодилось, когда мы стали ходить в совхозные сады на сбор черешни.
Жинда жил в конце нашего квартала, на противоположной стороне улицы Гоголя. С шоколадным загаром, с приятным лицом, голубыми внимательными глазами, он был спокойным и выдержанным. Никогда не задирался и не вступал первым в драку. В играх был принципиальным и пресекал любое жульничество.
В Анапе было принято всем давать прозвища. Меня моментально окрестили Булькой за толстые щеки, а брата Гену – Цыбулькой за вечно шелушащийся под южным солнцем нос. На прозвища никто не обижался. Даже родители порой своих детей называли по прозвищу. Бывало, наша соседка Нина Алексеевна выйдет за калитку и на всю улицу громогласно кричит:
– Хе-на! Хе-на!
Или:
– Be-рун! Ве-рун!
Слышно было за несколько кварталов. Такие прозвища были ее сыновей Гены и Вовы.
Однажды со мной произошел курьезный случай. Многих ребят по именам я не знал. Называл их, как все, по прозвищу. Подошел к дому приятеля, с которым накануне договорились пойти купаться, и начал вызывать его по прозвищу:
– Хе лун, Хе лун!
Из дома выскочила его мать с веником в руке, подбежала к калитке и, открыв ее, начала меня хлестать им. Ей прозвище сына казалось обидным. Я растерялся, не поняв, в чем дело. Удары сыпались на голову, плечи, спину. Убежав от разгневанной женщины, я старался в дальнейшем не проходить мимо ее дома.
Учусь плавать
До переезда в Анапу я не умел плавать. Родители отпускали меня купаться с ребятами при условии, что я не буду заходить на глубину. Я бултыхался у берега, пытался плавать, опираясь руками о дно, завидовал Жинде и Хене, которые заплывали на глубину. Жинда предложил мне учиться плавать с помощью наволочки. На следующий день я взял с собой наволочку. Жинда намочил ее, ловко ударил о воду, чтобы она надулась, и завязал узлом, чтобы воздух не выходил. Надутая наволочка удерживала меня на плаву. Держась одной рукой за узел, я плавал вдоль берега, загребая свободной рукой и работая ногами.
Через несколько дней мне надоело плавать у берега, и я заплыл на глубину. Появилось приятное ощущение невесомости. Держась рукой за узел, можно было спокойно висеть в воде. Раскаленное солнце приятно грело мокрую голову, море легонько покачивало меня, казалось, что покачиваюсь не я, а высокий берег. Мне захотелось взять наволочку в зубы и плавать с помощью обеих рук. Я взял в зубы угол наволочки. Стоило мне только выпустить из руки узел, как под тяжестью моего веса наволочка порвалась, и воздух вышел. На мгновение я испугался: берег был далеко, рядом со мной – никого. Работая руками и ногами, понял, что могу держаться на плаву. Не выпуская наволочку, доплыл до берега. Я испытывал испуг от сознания, что мог утонуть, но чувство радости пересиливало его. Я научился плавать! После этого случая я прекрасно плавал и не боялся любой глубины. Очень любил купаться при небольшом волнении моря. Под приближающуюся волну можно было поднырнуть и ждать приближения следующей волны, чтобы оттолкнуться ногами от дна и на ее гребне прокатиться в сторону берега.
Соседка Нина Алексеевна часто забегала к маме, чтобы посудачить, поближе познакомиться с новыми соседями. Однажды я услышал их разговор, из которого узнал, что в Анапе людей косили, как косой, что в ту пору отец Виты сгинул. Я не все понял из их разговора, но Виту мне стало жаль. У всех моих новых приятелей были отцы, а у него не было.
Война
Война началась 22 июня 1941 года, неожиданно, ночной бомбежкой города. Утром мы узнали, что в центре разрушено много зданий, есть убитые и раненые. По радио сообщили, что немцы, не объявляя войны, напали на Советский Союз: на западной границе нашей страны идут ожесточенные бои. Соседи собирались в кучку на улице и обсуждали эту страшную новость, а мы, ребята, старались находиться поблизости, чтобы слышать разговоры старших. Все сходились во мнении, что война долго не продлится. Вскоре началась мобилизация военнообязанного населения. Папа, как многие мужчины города, ушел на фронт. Новый дом остался в мечтах, мне не удалось топтать саманное месиво. Светлая сторона детства закончилась в девять лет.
На руках у мамы остались трое детей и бабушка. Часть мужской работы мне пришлось взять на себя. Ходить за питьевой водой к колодцу, который находился посредине нашего квартала, входило в мои обязанности. Мама просила меня носить по половине ведра, но я всегда набирал по полному ведру и нес его, изгибаясь набок. Ведро иногда ударялось о ногу, и вода расплескивалась, обливая мои босые ноги, к которым моментально прилипала пыль.
В Анапе очень теплые зимы. Я ни разу не видел снега. Зима была сырая, с пронизывающим ветром. Я всегда вспоминал снежные зимы на Урале. Мне хотелось одеться теплее и покататься на лыжах. В качестве топлива обычно использовали стебли кукурузы, камыш, отходы маслобойного производства. Для отопления дома мама привезла несколько мешков шелухи подсолнечных семечек и большие глыбы каменного угля. Мне приходилось каждый день отбивать обухом топора кусочки угля и приносить в дом.
Однажды, подойдя к колодцу, я услышал шум над головой. Посмотрев в небо, увидел над собой немецкий бомбардировщик с черными крестами на крыльях. Летел он очень низко и мне показался застывшим на одном месте. Внезапно из него посыпались бомбы. Издавая страшный вой, они летели на меня. Я не знал, что они по инерции долетят до Морской школы, которая находилась в сотне метров от колодца. Страшно испугавшись, бросился под забор и улегся на колючки и крапиву: выбирать место не было времени. Мои действия не были инстинктивными: по радио постоянно проводился инструктаж с жителями, как себя вести в случае налета вражеской авиации. Мое сердце замирало в ожидании падения бомб и смерти. К моему удивлению, бомбы разрывались на территории Морской школы, подо мной только тряслась земля. Когда закончилась бомбежка, я набрал в ведро воды и пошел домой. Мои руки и ноги дрожали, а сердце учащенно билось. В памяти, как фотография, сохранился самолет с черными крестами на фоне чистого голубого неба.
В магазинах начались перебои с хлебом. Мне приходилось подолгу стоять в очередях. До сих пор помню цены на хлеб. Темный стоил девяносто копеек, а самый белый – два рубля семьдесят копеек. Как-то выстоял я длинную очередь, и передо мной хлеб закончился. На прилавке оставалось несколько обрезков белого хлеба. В то время хлеб продавали на вес. Продавщица спросила:
– Мальчик, будешь покупать обрезки?
Я молчал, обдумывая: брать или не брать. Бабушка велела купить хлеб по девяносто копеек. В это время женщина, стоящая за мной, сказала:
– Я возьму обрезки.
Продавщица взвесила ей обрезки. Я вернулся домой без хлеба. Рассказал об этом эпизоде бабушке. Она погладила меня по голове и сказала:
– Не переживай, будем есть борщ с мамалыгой. Впредь будешь умнее.
Впервые мы обедали без хлеба. Я осознал свою оплошность и запомнил ее на всю жизнь. Мамалыга – это густая каша из кукурузной муки. Когда ее кусок держишь в руке, она дрожит, как студень.
Недалеко от нашего дома, на соседней улице, находилась Морская школа, где готовили моряков для Черноморского флота.
Фашисты с первых дней войны методично по ночам бомбили этот объект. Первоначально мы с интересом наблюдали за ночным небом, по которому шарили лучи прожекторов. Иногда в пересечение лучей попадал вражеский самолет, тогда начинали стрелять зенитные орудия. Когда сбивали немецкий самолет, лучи прожекторов сопровождали его до места падения. Ликовали все. Утром спешили посмотреть на сбитый вражеский самолет.
Вскоре интенсивность бомбежек увеличилась: бомбы часто падали на жилые дома. Начались бесконечные похороны мирных жителей. По городу были вырыты бомбоубежища. В саду соседей, через дорогу, было построено общественное бомбоубежище. При объявлении воздушной тревоги все соседи собирались в нем. Женщины тихо переговаривались, их тревожные разговоры бередили души ребят. Все мои друзья сильно изменились, у всех появились новые обязанности, о прежних играх не возникало и речи.
Однажды бомбы упали вблизи бомбоубежища. Когда стихла стрельба зенитных орудий, дядя Коля, не дожидаясь отбоя воздушной тревоги, вышел из укрытия, чтобы посмотреть, целы ли стекла на веранде его дома. В это время против дома разорвалась бомба, и осколком дядя Коля был убит. Утром все соседи собрались в его доме. Пол веранды, залитый кровью, где осколок сразил дядю Колю, был вымазан карболкой. Я до сих пор не могу переносить этот запах – он напоминает мне смерть.
Бегать каждую ночь в бомбоубежище через дорогу было неудобно, и мы с мамой вырыли в саду траншею глубиной метра два, накрыли досками и засыпали землей. В доме, в углу, лежали узлы с вещами, которые мы брали с собой в бомбоубежище, чтобы не остаться раздетыми в случае попадания бомбы в наш дом. Налеты повторялись каждую ночь. О приближении немецких самолетов жителей по радио предупреждал диктор: «Граждане, в городе объявлена воздушная тревога, всем необходимо укрыться в бомбоубежищах и траншеях». Свет зажигать во время воздушной тревоги запрещалось. Мама будила нас, в темноте одевала Нину и Гену, мне давала в руки узел с вещами, и мы бежали в бомбоубежище. Каждый раз, когда бомбы разрывались недалеко от нашего убежища, мое сердце сжималось от страха. Я вспоминал о карболке в доме дяди Коли. Если бомба попадет в наше укрытие, его зальют карболкой. Мама велела нам раскрыть рты: считалось, что так можно не оглохнуть. Бабушка, сидя на узле, крестилась и молилась, прося Бога спасти нас и сохранить. При разрывах бомб земля осыпалась со стен убежища, попадала за воротник рубашки, и это усиливало страх. Домой мы возвращались утром. Окна дома представляли жалкое зрелище: стекла были разбиты воздушной волной, их осколки качались на приклеенных полосках бумаги и тряпиц. Все жители приклеивали на рамы и стекла крест-накрест полоски бумаги, которые удерживали разбитые стекла, чтобы они не разлетались по комнате. Со временем окна нашего дома забили фанерой и досками.
Мне памятен такой случай. Мама была на работе, бабушка оставила со мной брата и сестру, а сама ушла в поликлинику. После ее ухода была объявлена воздушная тревога – фашистские самолеты бомбили город. Мама прибежала домой, нас застала в бомбоубежище, бабушки дома не было. Она поспешила в поликлинику. Поликлиника и близлежащие жилые дома были разрушены, оказалось много погибших и раненых, слышались стоны и плач. Работники поликлиники, оставшиеся в живых, оказывали пострадавшим помощь. Бабушку мама нашла в кювете контуженной. Этот случай окончательно убедил ее в том, что детей и бабушку надо увозить из города.
Прошло много лет, но события той поры постоянно тревожат мою память.
Варваровка
Мама в то время работала в районном отделе народного образования и попросила, чтобы ее перевели работать в село Варваровку, где была вакансия учителя в школе.
Варваровка находилась в двенадцати километрах от Анапы. Село раскинулось по берегам небольшой речки, правый берег ее переходил в склон Кавказских гор, на котором росли виноградники, выше начинался густой лес. На левом берегу реки виднелись бескрайние поля, засеянные пшеницей. Добрались мы в село на подводе. Нас встретил председатель колхоза, предоставил жилье. Это был энергичный молодой мужчина. Все его уважительно звали Кузьмич. Позже, когда я посмотрел фильм «Кубанские казаки», мне показалось, что Кузьмич был похож на главного героя фильма. Да и вся жизнь в колхозе очень напоминала жизнь, отображенную в фильме. Его жена, Тамара Ивановна, была директором школы. У них были две дочки: младшая – моя ровесница, мы учились в одном классе. В школе было четыре класса. Каждая учительница вела по два класса.
В мамином классе в левом ряду сидели четвероклассники, а в правом – второклассники. Мама была доброй, но требовательной учительницей. Кроме школьных уроков организовывала различные мероприятия. Мне памятен сбор посылки для детей, эвакуированных с Украины в Сибирь. Коробка была заполнена тетрадями, карандашами, ручками, перьями для ручек, учебниками и чернильницами-непроливашками. Все это было куплено в единственном сельском магазине. Всем классом ходили на почту отправлять посылку.
В селе было тихо, текла спокойная жизнь, но постоянно слышались разрывы бомб из Анапы и Новороссийска.
В одну из ночей покой в селе был нарушен двумя сильными взрывами на склоне отдаленной горы. Взрывы были такой силы, что в домах тряслись стены и дребезжали стекла. Утром, отправляясь с ребятами за травой для коз, я узнал, что с фашистских самолетов были сброшены бомбы. Козы очень любили траву, которую мы называли березкой. Трава вилась длинными плетьми по склону холма, образуя сплошной ковер. Ее цветы напоминали рупор патефона. Срезать ее было очень легко. Серпом делался надрез по зеленому ковру, затем, подрезая корни серпом, траву скатывали в рулон и укладывали в мешок. Накормив коз свежей травой, мы гурьбой отправились смотреть место падения бомб. На крутом склоне горы, поросшем лесом, уже была проложена тропа. Первопроходцы прокладывали ее с топорами в руках. Нам навстречу попадались селяне, уже побывавшие у места падения бомб. Добравшись, мы увидели огромную воронку глубиной несколько метров. По бокам воронки торчали огромные камни.
Мне приходилось видеть воронки от бомб на улице в Анапе. Они были глубиной чуть больше метра. Здесь глубина была такова, что я побоялся спускаться в нее. Вокруг на несколько метров лес был срезан осколками бомбы и выброшенными из воронки камнями. Дальше лес был повален взрывной волной. Я взял с собой осколок бомбы. Он представлял собой кусок металла толщиной около сантиметра с острыми рваными краями. Много лет спустя, вспоминая эту воронку, я мог представить себе, какие разрушения наносили такие бомбы Новороссийску, который немцы постоянно бомбили, но полностью захватить не смогли. Сопротивление на цементных заводах продолжалось до освобождения города нашими войсками.
В лесу было много крупных черепах. Одна была такой величины, что Лёша, мой сосед по дому, захотел на ней прокатиться. Он сел на нее и поджал ноги. Черепаха не хотела его везти, спрятала в панцирь голову, ноги и спокойно ожидала, когда ее оставят в покое.
Вспоминая этот эпизод, я думаю: почему немецкий бомбардировщик не сбросил бомбы на село? Вероятно, самолет был подбит нашими зенитными батареями и не смог долететь до Новороссийска, для бомбежки которого предназначались эти бомбы.
Наступили летние каникулы. Я окончил второй класс. Интересы и занятия сельских ребят отличались от занятий городских ребят. Весной и летом мы ходили на виноградники собирать жуков-вредителей. Жуки были очень похожи на слонов, которых я видел в зоопарке в Москве. У них был длинный хобот, голова и корпус, как у слона, только в миниатюре, и цепкие ноги. Жуков мы складывали в бутылки, затем несли в ветеринарную лечебницу, где ветеринар записывал в журнал, сколько каждый из нас их собрал. За двести пятьдесят собранных жуков начислялся один трудодень. Осенью мы собирали колоски на колхозных полях. За эту работу, как и за жуков, нам начисляли трудодни. Я заработал десять трудодней и получил банку меда. Это был мой первый заработок для семьи.
Сельских ребят с раннего детства жизнь приучала к труду. В их обязанности входило пасти коз или ходить для них за травой. Вскоре мама купила двух коз, и я был принят в большую компанию пастухов. У них я научился копать корни солодки, которые можно было сосать (они сладкие), находить съедобные луковицы неизвестных мне растений и многому другому.
В период уборки хлебов очень нравилось наблюдать за работой молотилки. Она казалась огромным зверем, издающим рокот, в пасть-бункер которого женщины вилами бросали снопы, освободив их предварительно от перевясла – жгута, скрученного из стеблей пшеницы. Этот «зверь» моментально их поедал, выдавая с противоположной стороны солому, а сбоку ссыпал зерно в подставленные мешки. Снопы привозили на длинных высоких телегах, которые назывались арбами.
До села дошли слухи, что немцы заняли Анапу. Все мужское население села ушло в партизаны. Колхоз был зажиточным, имел свой винный завод, свою маслобойню. Перед уходом Кузьмич раздал колхозное продовольствие населению, нам достались два мешка кукурузы, бутыль подсолнечного масла и бутыль вина рислинг. Бабушка расходовала эти продукты очень экономно, и нам удалось прожить на них целый год.
Оккупация
Румыны заняли село без единого выстрела. Автотранспорта у них не было – приехали на множестве телег. С населением вели себя миролюбиво, но были очень вороватыми. Любую вещь, которая им понравилась, уносили в свои телеги. Складывалось впечатление, что обоз пришел в село, чтобы поживиться скромным имуществом колхозников. Вскоре в их полевом котле исчезли наши козы. Мы лишились молока, которое было хорошим подспорьем к нашему скудному рациону. Как-то утром к нам зашли румынский офицер и солдат. Офицер на ломаном русском языке спросил бабушку:
– Матка, курка есть?
– Нету, где им взяться, – ответила бабушка.
В это время в сарае закукарекал петух. Офицер обругал бабушку на своем языке и отправился в сарай. Солдат стал ловить кур и засовывать в приготовленный мешок. Куры взлетали на стропила кровли, он сбивал их палкой. Спастись удалось одной маленькой рыжей курочке: она спряталась за досками, лежащими на стяжке стропил. Бабушка долго сокрушалась, что пожалела петуха и не сварила его детям.
С активизацией партизан в селе появились каратели. Они догадывались о связях населения с партизанами. Устраивали облавы. Однажды рано утром при очередной облаве в доме Кузьмича обнаружили дымящийся окурок. Этого было достаточно, чтобы Тамару Ивановну вместе с дочерьми расстрелять. Смотреть на расстрел семьи Кузьмича выгнали все население села. Офицер объявил: «Так будет с каждым за помощь партизанам». Мама попросила меня закрыть глаза. Автоматная очередь ранила мою душу: раны не зарубцевались до сих пор. Перед глазами часто возникают девочки в легких платьях и их мама перед расстрелом.
– Родственники у расстрелянных есть? – спросил офицер тоном, по которому можно было понять, что он хочет расстрелять и их.
Родственников у Тамары Ивановны не было. Все разошлись. Ночью односельчане похоронили погибших.
Возвращение в Анапу
Мама забеспокоилась, она часто бывала у Тамары Ивановны и виделась с Кузьмином. Ее могли заподозрить в связях с партизанами. Мы решили бежать в Анапу, в наш дом.
Свой скромный скарб погрузили на телегу, на самый низ положили мешки с кукурузой, бутыли с маслом и вином. Все тщательно прикрыли бабушкиной пуховой периной, матрасами, подушками, одеждой. Сверху положили стол и стулья. Лошадь, запряженная в телегу, отмахивалась хвостом от надоедливых оводов и мотала головой, словно наблюдала за погрузкой и одобряла наши старания. Лошадью управлял мамин ученик четвертого класса. Он сидел на доске, положенной на борта телеги, периодически дергал вожжи, незлобно ворча на лошадь, подражая взрослым, чтобы та стояла смирно. Бабушка, Гена и Нина уселись в телеге.
Мы в последний раз посмотрели на уютный домик, в котором прожили целый год и успели привыкнуть к тихой деревенской жизни, но обстоятельства заставляли бежать. Бабушка, глядя на дом, перекрестилась и сказала: «С Богом, в добрый путь». Возница легонько ударил вожжами по спине лошади, и телега покатилась под уклон к мосту через речку, разделяющую деревню. Мы с мамой шли по пыльной дороге следом за телегой. Южное солнце слепило глаза, нагретая пыль приятно грела мои босые ноги, в воздухе стоял ее запах. Через пять километров дорога стала подниматься на перевал, с которого был виден город. Я остановился, обернулся и посмотрел на Варваровку. Весь склон, до самой деревни, занимали виноградники. Кусты винограда росли ровными рядами, каждый куст привязан к колу, вбитому в каменистый грунт. Листья виноградных кустов сникли под палящим солнцем, казались серыми от осевшей на них придорожной пыли. Вдали, среди зелени, белыми точками виднелись дома, в которых жили мои новые друзья. Встретиться с ними в дальнейшем мне было не суждено. Я вспомнил дочек Кузьмича, подробности расстрела, и меня охватило беспокойство за нашу судьбу. В этот момент я простился с детством.
Дорога шла через село Супсех, от которого до Анапы было семь километров. Телега выехала на булыжную мостовую. Приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы ступать босыми ногами на крупные булыжники и не поранить ноги о выступающие камни. Телега тряслась вместе со скарбом и людьми, сидящими на ней. Бабушка, сидя на мешке с вещами, придерживала Нину, Гена держался руками за борт телеги. Перед городом нас остановил румынский патруль, мама показала какую-то бумажку, выданную ей комендантом Варваровки. Они порылись в наших вещах, но ничего для себя подходящего не нашли. Мы поехали дальше: мне хотелось быстрее добраться до дома и укрыться в его прохладных комнатах от палящего солнца. Мама, тяжело вздохнув, сказала:
– Как хорошо, что они не нашли вино, могли вместе с вином забрать другие продукты.
Позже я понял беспокойство мамы о сохранности мешков с кукурузой, когда бабушка стала ложкой делить на всех нас кукурузную кашу.
В Анапе нас ждало разочарование. Наш дом был занят немцами. Мы поселились в сарае, так как в дом нам заходить запретили. Я смастерил из старого ведра мангал, на котором бабушка готовила еду. От немцев старались держаться подальше, не вступая с ними в контакт. Они относились к нам с безразличием и презрением.
Как-то сестра Нина играла во дворе, присев на корточки. Ей в то время было около трех лет. Невдалеке умывался немец, поставив таз с водой на табурет. Закончив мыться, он выплеснул мыльную воду из таза на ребенка. От неожиданности Нина посмотрела испуганно в его сторону и бросилась с ревом в наш сарай. Он хохотал, довольный своей шуткой. Мне хотелось запустить в его противную физиономию камнем или ударить палкой по лысеющей голове, но я понимал, что этого делать нельзя. С трудом сдерживая злость, я пошел успокаивать Нину.
Младший брат Гена рос волевым, смелым малышом. Однажды немцы обедали под кроной дерева. Гена стоял невдалеке и голодными глазами смотрел на их еду. Они бросали на него взгляды и спокойно о чем-то переговаривались. Внезапно Гена подбежал к их столу, схватил кусок хлеба и убежал на улицу.
Вскоре немцев отправили на фронт, и мы перебрались в дом. Мама долго все мыла и убирала грязь, глинобитные полы заново промазала жидкой глиной.
Встретившись с приятелями, я заметил, что они сильно изменились. Уже не было прежних игр. Всех одолевали заботы: где найти дрова, где найти что-либо съедобное. Выходы к морю и в лес были запрещены. Ловля рыбы и крабов отпадала.
В мои обязанности входил сбор дров для обогрева дома и приготовления пищи. На всю жизнь запомнился такой случай. На развалинах Морской школы нашел толстую доску, обгоревшую с одной стороны, взвалил ее на плечи и понес домой. На выходе с территории школы меня остановил немецкий патруль. Сильно ругаясь, немцы автоматами показали мне, чтобы я отнес доску обратно. В сопровождении двух автоматчиков понес ее на развалины. По дороге страшная мысль приходили в голову: «Расстреляют или нет?» К счастью, получил только пинок в зад и услышал ругань, из которой понял только: «Шнель, шнель». Я бросился бежать и снова подумал: «Будут стрелять или нет?» Этот урок не остановил меня. Я продолжал ходить за дровами на развалины школы, но был очень осторожен. Об этом случае, как и о многих других, дома умолчал.
Основной пищей в это время у нас была кукурузная каша, лепешки из кукурузной муки, фрукты и овощи из огорода. Мама договорилась молоть кукурузу на ручной мельнице у Старжинских. Это стало моей обязанностью. Нина Алексеевна расстелила во дворе кусок брезента, Хена прикатил из сарая каменные жернова. Горсть кукурузы насыпали в отверстие верхнего жернова, и я начал его вращать. Моих сил хватало на несколько оборотов, потом я останавливался и отдыхал. Хена подошел ко мне, и мы вдвоем домололи принесенную кукурузу. Маме пришлось договориться с другими соседями: у них жернова были деревянными, и я свободно мог их вращать. Помол был грубым. Бабушка просеивала его через решето и получала муку для лепешек и крупу для каши. Лепешки пекла на плите без сковороды с целью экономии масла. Приготовленную кашу бабушка раскладывала в пять тарелок. Себе всегда оставляла меньше. Мама часть каши перекладывала в тарелки Нине и Гене. Я брал свою тарелку в руки и не позволял положить мне дополнительную порцию. К каше полагалась чайная ложка подсолнечного масла. Какое это было вкусное масло, с ароматом семечек! Мы постоянно вспоминали Кузьмича, который помог выжить в тяжелое время.
Все ребята охотились на диких голубей и воробьев с рогатками. У дичи оказалось прекрасное мясо. Через многие годы я увидел в кинофильме «Пётр Первый», как немцы угощали царя жареными воробьями, и подумал, что не мы были первооткрывателями. Для нас эта дичь была единственным мясным блюдом в период оккупации. Мама несколько раз ходила с женщинами в близлежащие деревни, чтобы обменять старые вещи на продукты. Очень скоро запас вещей иссяк. Меня не покидало чувство голода в течение всего периода оккупации. Я часто вспоминал свой дом в Аше, его кладовую, где хранились всевозможные продукты, и думал: «Какой же я был глупый, что отказывался от парного молока и манной каши». Вспоминал окорока, висевшие в кладовой; у меня начинали выделяться слюни, я их глотал, и мне казалось, что голод притупляется. К счастью, период оккупации длился всего один год.
Зверства фашистов
Я почувствовал, что на войне происходят изменения в нашу пользу. В городе стало меньше немцев – их направляли на фронт. По ночам появлялись наши самолеты, бомбили аэродром и морской порт. Фашисты нервничали. У нас была уверенность, что советские самолеты не сбросят бомбы на жилые дома, но на всякий случай мы спали под кроватями и столами. Такая предосторожность спасала при обрушении потолка и крыши. Зимой в доме было прохладно. Лежа под одеялом, я подтыкал его края под себя со всех сторон и поджимал ноги к животу, чтобы быстрее согреться. Перед сном представлял себя партизаном, стреляющим из пулемета по врагам, а дрожь от холода казалась мне тряской от пулемета.
Как-то утром я лежал под кроватью, напротив меня под столом спал Гена. Вдруг в комнату с шумом ввалились немцы, с ними переводчица Лидка-предательница. Это прозвище она получила за любовные связи с немцами. Перед войной она окончила десять классов, в школе считалась хорошей ученицей и активисткой. Полученных в школе знаний немецкого языка ей оказалось достаточно, чтобы, общаясь с живущими в ее доме немцами, освоить их разговорную речь и стать у них переводчицей.
Перед отступлением немцев она добровольно уехала в Германию. После войны ее под конвоем привезли в Анапу, осудили и отправили в Сибирь.
Лидка-предательница присела у стола, посмотрела на меня, затем на Гену, что-то сказала немцам и показала пальцем на Гену. Немцы заставили его одеться и увели с собой. Это были летчики. Они жили на соседней улице и часто проезжали мимо нашего дома на мотоцикле в сторону аэродрома.
Я быстро оделся и побежал к их дому. Через забор увидел, что немцы собрали человек восемь ребят шестилетнего возраста из соседних домов. Многих я знал. Их допрашивали через Лидку-переводчицу, затем укладывали на лавку, и огромный верзила, засучив рукава, избивал мальчишек широким солдатским ремнем. С каждым ударом ремня у меня что-то обрывалось в животе. У забора собрались матери, многие плакали, молились, чтобы сжалились над их детьми. Затем ребят поставили к стене сарая, и один из фашистов, отойдя метров на десять, стал целиться в них из пистолета. Переводчица что-то говорила ребятам. Одна женщина охнула и упала в обморок, другая, забыв о предосторожности, запричитала:
– Шо вы робите, ироды! Хай вас накажет Бог.
Раздался выстрел. У меня замерло сердце. Стрелял немец из ракетницы: ракета ударилась о стену сарая над головами ребят, осыпав их искрами. После этого немцы о чем-то долго совещались. Я смотрел на Гену. Его глаза были широко раскрыты, лицо выражало страх и недоумение. Мне непонятна была причина ареста: Гена был постоянно на моих глазах. Слишком свежи были в памяти события в Варваровке, когда расстреляли дочек Кузьмича. Мама стояла рядом, ее пальцы вцепились мне в плечи, она не чувствовала, что делала мне больно. Я не пытался отстраниться: боль физическая помогала легче переносить боль душевную. Немцы закончили совещаться и отпустили ребят. Мама бросилась обнимать и целовать Гену, он стоял как невменяемый. Домой Гена брел с трудом. Бабушка уложила его на кровать и начала смазывать исполосованную спину своей мазью. Эта замечательная мазь заживляла раны, вытягивала гной из фурункулов и ран. Рецепт перешел к ней от ее предков. Готовилась мазь очень просто: в серебряной ложке на огне доводились до кипения воск и подсолнечное масло в равных пропорциях. Эта мазь в течение моей жизни выручала много раз.
Расскажу предысторию ареста ребят. После освобождения города от оккупантов у ребят появилась возможность, как в довоенные годы, встречаться на углу улицы, обсуждать свои проблемы, делиться впечатлениями. Я узнал причину избиения детей. Оказалось, что из соседнего района двое ребят шли по улице Нижегородской в поисках чего-нибудь съедобного.
В это время начинали созревать абрикосы. В некоторых дворах ветки фруктовых деревьев свешивались за пределы забора, над тротуаром. Абрикосы падали на землю, и ими можно было поживиться. При желании можно было воспользоваться услугами «младшего брата». Так называли камень: запустить им в ветку, собрать упавшие фрукты и быстро убежать. Внимание ребят привлекло открытое окно, на котором лежала пачка печенья. Приблизившись, они увидели, что в комнате никого нет, рядом с печеньем лежит красивая коробочка с безопасной бритвой, на стене висит кобура с пистолетом. Все это моментально оказалось за пазухой, и они бросились бежать. Один немец, находившийся во дворе, видел убегающих детей.
Бесчинства фашистов
Перед отступлением фашисты ожесточились: за свои неудачи на фронте они мстили местному населению. Регулярно устраивали облавы и увозили трудоспособных людей в Германию, взрывали жилые дома, превращая город в руины. Дома взрывали методично, по улицам, от центра города, с немецкой педантичностью. Мы не выходили на улицу. Увидав немецкий патруль, особенно эсэсовцев, направляющихся к нашей калитке, мама через окно убегала в сад и пряталась в туалете. В памяти на всю жизнь сохранился такой случай. В дом вошли три немца, осмотрели комнаты, один спросил бабушку:
– Где фатер? Где мутер?
– Отец капут, мать в Германии. Я одна осталась с ребятишками.
Высокий сухопарый немец со змеиным взглядом показал на меня и стал что-то говорить своим напарникам. Испуг охватил меня. Недавно моего приятеля Альбика вместе с матерью увезли в Германию.
Немцы, посовещавшись, покинули наш дом. Я не мог двигаться от страха. Бабушка прижала меня к себе и стала успокаивать. С тех пор, увидев немцев, направляющихся к нашему дому, я вместе с мамой убегал через окно. Прятаться в туалете вдвоем было тесно и небезопасно. Мы стали прятаться в высокой траве в конце нашего сада. У меня среди высокой бузины и лебеды была проложена тропа, по которой на коленях незаметно можно было проползти в соседний сад. Там росли очень вкусные персики, и я иногда ими лакомился.
Дошла очередь взрывать дома на нашей улице. Мама подозвала меня к себе и строго взволнованным голосом сказала:
– Иди к калитке и наблюдай за улицей из-за кустов сирени. Не вздумай выходить за калитку.
Дальнейших пояснений мне не требовалось. Я знал, что о любой опасности надо будет предупредить маму. В соседнем дворе за улицей наблюдал Хена. Я перешагнул через невысокий каменный забор и присоединился к товарищу. Недалеко от нашего дома остановилась машина. Из нее вышли офицер и три солдата. Офицер резким, лающим голосом что-то сказал солдатам и показал рукой на дом Веры Карловны, стоящий против нашего дома, на дом дяди Коли, погибшего от осколка немецкой бомбы, и на дом Старостенко. Солдаты бегом помчались к этим домам и разложили на тротуаре около их стен взрывчатку. Немцы торопились: фронт приближался к Анапе. Фашисты подрывали все угловые кирпичные дома, выходящие фасадами на тротуар. Наш дом миновала эта участь, так как он был саманный и находился в глубине сада.
Лена
Машина с немцами проехала по улице мимо нас и остановилась около дома соседей. Мы с Хеной присели в кустах сирени и затаили дыхание. Нам отчетливо были видны лица фашистов, их торопливые действия. Мне хотелось запустить в них гранату или открыть огонь из пулемета, но эти мечты были неосуществимы, как и многие мои сны, в которых я сражался с фашистами. В доме жила бабушка с двумя внучками. Старшая девочка была немного старше меня, младшая – ровесница Нине. Появились они на нашей улице неожиданно, перед оккупацией города. Ходили слухи, что они пытались эвакуироваться в глубь страны, но путь был отрезан немцами, и им пришлось остановиться в Анапе. Для нас, ребят, было странно, что они вселились в дом Стороженко, которые успели уехать до прихода немцев. Мать девочек с приходом немцев устроилась работать на винзавод. Девочки сторонились нас, выходили на улицу только с бабушкой. Мы тоже не искали с ними контакта и не приглашали в наши игры. Старшая девочка была красивой и нравилась мне. Она была всегда опрятно одета, большие голубые глаза смотрели внимательно и настороженно. Светлые волосы были зачесаны назад и скреплены бантом. Ребята считали их чужаками, и я, поддавшись детской солидарности, не подходил к ним, чтобы познакомиться. Наше отношение к ним изменилось
после того, как мы узнали, что их маму расстреляли за связь с партизанами. Наши родители делились с ними продуктами из своих небогатых запасов. Девочки после трагедии с их мамой долго не появлялись на улице. Когда я увидел их, сидящих на лавочке, сразу же направился к ним, не зная, что буду говорить. Слова нашлись сами собой:
– Меня зовут Алик, а как вас?
– Я Лена, а это моя сестра Люба, – ответила старшая девочка.
Я присел на лавочку и не знал, какой еще задать вопрос.
Я испытывал к ним чувство уважения и жалости. Первой спросила Лена:
– Вы давно живете в Анапе?
– Нет, не очень. Перед войной приехали.
– В море, наверное, успели накупаться досыта, – произнесла она мечтательно.
– Досыта накупаться невозможно. Я с ребятами ходил купаться по нескольку раз в день. На следующий день снова купаться хочется.
– Мы ни разу в море не купались, – с сожалением произнесла Лена.
– Где вы жили раньше?
– Мы ехали из Украины. Наш поезд часто бомбили. Приходилось выскакивать и прятаться в лесу или в кювете. Во время стоянки в одном крупном городе была сильная бомбежка вокзала. Машинист не мог ехать, так как горел красный сигнал семафора. К паровозу подбежал военный и сказал машинисту:
– Немедленно уезжайте!
– Не могу, красный свет.
– Уезжайте, иначе поезд разбомбят.
Машинист повел поезд на красный свет. Доехав до небольшого леса, поезд остановился. Люди выскакивали из вагонов и бежали в лес. Вскоре началась бомбежка нашего состава. Бомбы разрывались около железнодорожных путей. К счастью, на этот раз ни одна не попала в состав. При следующем налете поезд разбомбили, уехать на восток не было возможности, и мама решила добраться до Анапы. Здесь жили ее хорошие знакомые. Их дом находится в запретной зоне.
Немцы выселили жителей из домов, расположенных вблизи моря, и объявили эту территорию запретной зоной. В людей, осмелившихся зайти в эту зону, стреляли без предупреждения.
– Где сейчас ваши знакомые?
– Не знаю, куда-то ушли.
Я понял, что затронул больную тему, и не задавал больше вопросов. Возможно, их знакомые ушли в партизаны. Об этом ни один ребенок не обмолвится словом. Про себя решил, что, как только город освободят от немцев, обязательно приглашу Лену купаться на песчаный пляж.
Когда немцы разгружали взрывчатку, бабушка девочек вышла на улицу, стала перед немцами на колени, перекрестилась костлявой рукой и стала умолять не взрывать дом. На ней были старенькая кофточка и длинная юбка, подол которой лежал в пыли. Лицо было серым, с впалыми глазами и щеками, видимо, от долгого недоедания и горя. Она кланялась немцу в ноги, пытаясь обнять его сапоги. Он оттолкнул ее ногой и грубо произнес:
– Найн, матка!
Немцы поспешно положили взрывчатку у стены дома, и машина поехала дальше.
Мы с Хеной наблюдали эту сцену из своего укрытия в кустах сирени. Долго ждали, когда бабушка с девочками выйдут из дома с вещами и направятся к кому-нибудь из соседей. Немцы дали жителям полчаса времени для освобождения домов. Они из дома не выходили.
«Неужели их взорвут вместе с домом?» – подумал я.
Меня охватил ужас. И я предложил другу:
– Хена, давай взрывчатку где-нибудь спрячем.
– Давай, – быстро согласился он.
Мы выглянули из калитки, улица была пустынной. Только вдали виднелась машина фашистов. Не думая о возможных последствиях, мы взяли взрывчатку и закопали в саду. Вскоре показались подрывники. Они взорвали все дома, около которых лежала взрывчатка. Дом, в котором находились бабушка с внучками, проехали мимо. Бабушка с девочками из дома не вышли. После освобождения от немцев она говорила соседям, что Бог внял ее молитвам, и они остались живы.
С каждым днем усиливалась канонада, которая доносилась от Новороссийска. Ее звуки радовали нас и вселяли надежду на скорое освобождение. Мы с нетерпением ждали прихода наших войск. Наступили самые тревожные дни. Каждый день ожидания был трагичным для жителей и города. Немцы стремились как можно больше жителей вывезти в Германию и как можно сильнее разрушить город. Мама боялась, что немцы угонят нас в Германию. На улицу мы не выходили, вечерами в доме не зажигали свет, чтобы не привлечь внимание немецких патрулей. Часто отсиживались в бомбоубежище.
Освобождение
Я выглянул на улицу: увиденное запечатлелось в памяти на всю жизнь. По улице шли два молоденьких советских солдата и разматывали телефонный провод. К ним подбегали женщины, обнимали и целовали. Солдаты смущенно улыбались, но не мешали женщинам изливать свои чувства. Мне хотелось подбежать к ним, броситься на руки, как бросался к отцу, обнять и поцеловать. За последний год научившись сдерживать свои эмоции, я помчался в бомбоубежище сообщить об освобождении.
Вскоре все соседи были на улице. Люди ликовали, обнимали друг друга, у многих были слезы на глазах. Закончился самый тяжелый, страшный и незабываемый год моей жизни. Меня переполняло счастье. Стоял август, было тепло, ярко светило солнце. Казалось, оно радовалось вместе с нами.
В нашем доме на несколько дней остановился майор Николай Александрович. Он недомогал после ранения, и пищу ему приносил солдат. Угостив сестру и брата гречневой кашей, он заметил, насколько они голодны. С тех пор ему приносили по два котелка с супом и кашей. Большую часть еды он отдавал нам. Майор иногда выходил за калитку и отдыхал на лавочке. Перед его глазами была картина разрухи. Три угловых дома на пересечении улиц Черноморской и Гоголя были взорваны. Обломки стен перекрывали проезжую часть улицы.
Однажды я подошел к майору, мне хотелось посидеть рядом с ним и поговорить, но места на лавочке не было, так как он сидел посередине. Просить его подвинуться я постеснялся и решил сделать рядом лавочку из кирпичей, лежащих на дороге. Стал подбирать кирпичи и укладывать стопкой. Майор долго смотрел на мое занятие, а затем спросил:
– Что ты делаешь?
– Хочу сделать лавочку, – ответил я.
– Разве можно брать чужие кирпичи? Люди пострадали, кирпичи им могут понадобиться для восстановления дома. Я советую тебе унести их на прежнее место.
Мне стало очень стыдно. Я не ожидал, что меня могут назвать вором. Это я запомнил на всю жизнь: нельзя брать чужие вещи, даже если они валяются.
У меня пропало желание поговорить с майором. Перенеся кирпичи на прежнее место, я направился во двор.
Напротив нашего дома раньше стоял красивый старинный каменный дом Веры Карловны. Я всегда им любовался, проходя мимо: окна и карнизы обрамляли кирпичные узоры, пилястры имели затейливые рисунки. Теперь за грудой кирпича была сколочена маленькая времянка из сохранившихся досок. В ней проживала Вера Карловна со своей подругой Сашенькой. Так она называла женщину лет шестидесяти. Вера Карловна до войны работала учительницей немецкого языка, а ее муж был капитаном дальнего плавания. После одного из рейсов он не вернулся: его пароход разбомбила немецкая авиация.
Мама дружила с Верой Карловной. Их роднила общая специальность учителя, обе были очень начитанны. Я с удовольствием слушал их беседы, когда Вера Карловна бывала у нас. Она была учительницей с дореволюционным стажем, рассказывала очень много интересных историй. Мне она казалась очень старой, но крепкой старушкой. На ее некогда красивом лице светились умные, внимательные глаза.
Во время оккупации она стала работать переводчицей в немецкой комендатуре. Люди к ней относились неоднозначно. Одни, кому она помогала при допросах, уважали, другие считали предательницей. На двери ее дома была приклеена бумага с изображением орла и свастики, на ней на немецком, румынском и русском языках было написано: «Этот дом находится под защитой немецкой комендатуры». Немцы не пощадили дом своей сотрудницы.
После войны на ее груди появилась медаль: «За победу над Германией». Мы узнали, что она работала в комендатуре по заданию горкома партии.
Жестокость немцев не имела границ. В первые дни освобождения Анапы от оккупантов я пошел на море найти что-нибудь съедобное. Море штормило, и могло выбросить рыбу или утку-нырка. Волны с шумом накатывались на галечную отмель, оставляя на берегу разный мусор и морскую траву, среди которой иногда поблескивала рыбка. Волны, отступая, захватывали с собой гальку, камни терлись друг о друга, издавая шум и скрежет. Пробираться вдоль отвесного берега приходилось с большой осторожностью: набегающая волна могла подхватить и унести в море. При каждой перебежке надо было выбрать безопасное место, куда не докатывается волна, и успеть добежать до него до наката следующей волны. Возле ручья, впадающего в море, я увидел женский труп. Лицо у погибшей было молодое, длинные волосы рассыпаны по гальке, кисти рук и стопы ног были отрублены. К своему удивлению, я не испугался трупа, он еще не был изуродован временем и не испускал трупного запаха. Мне уже приходилось видеть трупы, выброшенные морем. Они были раздуты до объемов их одежды и издавали смрадный запах.
Волны подкатывались к убитой, подталкивали ее дальше на отмель, шевеля волосы, и, обессилев, отступали в море, чтобы вернуться вновь. Скорее всего, немцы выбросили женщину в море с последнего парохода, увозившего жителей Анапы в Германию. Я побежал по крутому подъему на высокий берег, у меня сильно колотилось сердце, поднялась непонятная боль в груди и тошнота. О находке сообщил первым встретившимся военным.
Через несколько дней я вновь пошел к ручью. На высоком морском берегу увидел холмик, обложенный дерном, на белом деревянном столбике были написаны стихи, посвященные погибшей. Стихи были трогательными, проникновенными. У меня застрял комок в горле и потекли слезы: перед собой я видел тело женщины с распущенными волосами, которые шевелило море. Неизвестный автор призывал «фашистов бить, холм могильный не забыть». Прошло много лет, но я не могу забыть ни тела женщины у ручья, ни белого столбика со стихами неизвестного автора.
Ослик
В нашем саду остановилось подразделение, воевавшее на Малой земле. У них был маленький ослик – умное, послушное и трудолюбивое животное, что не соответствовало поговорке: «Упрямый как осел». Солдаты любили его, он платил им взаимностью. Мы впервые видели осла и с братом Геной постоянно крутились около него. Один из солдат предложил мне покататься на нем. Я отказался. Тогда Гена громко произнес:
– Я хочу покататься!
Его усадили на ослика и покатали по саду. Солдаты охотно разговаривали с нами. Мы, видимо, напоминали им их детей. Они расспрашивали нас обо всем, сами рассказывали о Малой земле. По их словам, ослик был героем Малой земли: на нем подвозили боеприпасы и продовольствие, вывозили раненых.
Подразделение имело свою полевую кухню. Нашу семью вдоволь кормили солдатской едой, словно поставили на довольствие. Я впервые за последний год наедался досыта и даже ел впрок.
К сожалению, солдаты скоро ушли на фронт, и с ними зашагал по фронтовым дорогам ослик.
Кузьмич
Через несколько дней после освобождения города от оккупантов к нам зашел Кузьмич. Я сначала не узнал его. До войны ему было около тридцати лет, как и моей маме. Теперь перед нами сидел седой, утомленный, с посеревшим лицом мужчина лет шестидесяти. На нем была серая шинель с солдатскими погонами. Меня это очень удивляло. Я считал, что он, председатель большого колхоза, обязательно должен быть командиром. Мама спросила:
– Почему вы в военной форме?
– Все партизанские отряды влились в регулярную армию.
Он выложил на стол весь свой солдатский сухой паек: булку хлеба, сахар, консервы. Мы сидели за столом и впервые за долгое время пили чай с сахаром вприкуску. В Варваровке он уже побывал и знал подробности трагедии своей семьи.
Прощаясь, он обнял нас и обещал обязательно заехать после победы. Мы долго его ждали, но не дождались. Война распорядилась по-своему.
Последний год войны
После освобождения города от немцев война продолжалась еще два долгих и трудных года. Мы, ребята, хорошо понимали, что на оккупированной территории оставались миллионы наших граждан, поэтому внимательно следили за сообщениями с фронта. Первая радостная весть – салют в честь освобождения города Керчи. Стреляли в каждом дворе, где проживали солдаты. Напуганные жители выскакивали из домов, но, узнав причину стрельбы, присоединялись к общему ликованию. Второй салют был в честь освобождения Севастополя. На улицах был настоящий праздник, в сердца людей вселилась уверенность, что скоро война закончится.
В репродукторе часто звучал голос Левитана: «Наши войска под командованием маршала Жукова (Рокоссовского, Малиновского, Конева и других) освободили город…» От голоса Левитана мурашки пробегали по спине, а сердце наполнялось гордостью за нашу Армию.
Все ребята нашей улицы, в том числе и я, хотели стать офицерами и быть похожими на прославленных маршалов. У нас уже был жизненный опыт, и мы знали, что стране нужна сильная армия, чтобы не допустить новой войны. Мечта многих осуществилась – мы стали офицерами.
По-настоящему радоваться свободе может только человек, который был ее лишен или пережил иго оккупации. Какое это счастье – свобода! Душа поет: можно вернуться к своим любимым увлечениям – собираться с приятелями, как в добрые довоенные годы, на углу нашего квартала, ходить толпой к морю купаться, рыбачить, ловить крабов. Все в трусах и босиком. Другой одежды в теплое время года никто из ребят не признавал. Очень удобно: искупался – и иди куда угодно, не заботясь об одежде. Трусы высохнут по дороге.
Меня отучил ходить в обуви такой случай. Еще до войны загорали мы на галечной отмели. Жинда неожиданно спросил:
– Ты видел морского конька?
– Нет, не видел, – ответил я.
– Пойдем, ребята, покажем ему морского конька.
Мы вчетвером зашли в воду выше колен и осторожно двинулись вдоль берега. Под ногами были скользкие камни, поросшие мягкими зелеными водорослями. Ступать приходилось осторожно, чтобы не поскользнуться и не упасть. На каждом шагу ребята предупреждали меня об опасности. В воде открывался интересный мир, незнакомый мне раньше. Вот у камня притаился крупный ерш. Если на него наступить, нога будет долго болеть от яда в иголках его плавника. Испугавшись нас, вглубь поплыл черный скат величиной с большую сковородку с ручкой. У него на длинном хвосте была видна пила. Меня предупредили, что этой пилой он может до кости распилить ногу, если ударит хвостом. Из водорослей постоянно выскакивали креветки, выплывали рыбы-иглы, убегали боком крабы.
– Конек! Конек стоит! – закричал Вита.
Я осторожно приблизился к нему. Между двумя камнями, поросшими морскими водорослями, не стоял, а висел в воде конек: у него не было ног, чтобы стоять. Голова как у лошади, хвост закручен спиралью. Налюбовавшись коньком, мы вышли из воды и направились к тропе, ведущей по обрывистому берегу наверх. Мои сандалии остались у другого спуска, пришлось за ними возвращаться и догонять ребят. С тех пор я летом не надевал обуви…
Мы ходили купаться с галечной отмели по двум причинам. Во-первых, этот район моря находился в двух кварталах от нашей улицы. Во-вторых, вход на песчаный пляж был платным и находился на другом конце города. Я на песчаном пляже бывал несколько раз с родителями в первые дни по приезде в Анапу. Вход на пляж был через триумфальную арку, построенную после Турецкой войны. Перед аркой стояли две старинные пушки. Скорее всего, это были стволы от пушек, установленные на новые деревянные лафеты. За аркой был парк со множеством клумб, газонов, скульптур и фонтанов. В многочисленных киосках продавали мороженое, газированную воду и разные сладости. Цветов было так много, что от них рябило в глазах. Меня удивили портреты Ленина и Сталина, сделанные из растущей цветной травы. Парк примыкал к пляжу, который тянулся дугой вдоль морского залива на несколько километров. Людей на песке и в воде было так много, что это напоминало растревоженный муравейник. Нам с трудом удавалось найти место, чтобы расположиться всей семьей.
Это было до войны. После освобождения города от немцев мы с Жиндой сходили на песчаный пляж и не узнали город. Улицу Пушкинскую можно было пересечь только через завал обломков от взорванных зданий. В парке – запустение, никаких аттракционов, никаких цветов, пляж был пустынным. Нам расхотелось купаться, и мы побрели по домам.
Огорчение
Каждый новый день был непохож на предыдущий. События следовали одно за другим. Одни приносили радость, другие – огорчения. Некоторые впечатления исчезли из памяти, как дождь в песке, другие запомнились на всю жизнь.
Мне не удалось пригласить Лену на пляж. Вскоре вернулись из эвакуации Стороженко и потребовали, чтобы бабушка с внучками освободили их дом.
По вечерам все соседи собирались на улице: женщины на лавочке судачили, а мы, ребятня, играли поблизости и прислушивались к разговору взрослых. Спадал зной, нагретая за день земля отдавала свое тепло, солнце пряталось за горы, прощально освещая безоблачное голубое небо. Крупные стрекозы гонялись за мошками и друг за другом, издавая крыльями шелест.
– Как не стыдно Стороженчихе выгонять сирот из дома, – начала разговор Нина Алексеевна.
– В доме четыре комнаты, а их с дочерью двое. Могла бы повременить с выселением, – продолжила мать Виты.
– Спасибо им надо было бы сказать за то, что сохранили дом и все имущество, – вмешалась третья женщина, – я им предлагала пожить у меня до освобождения их родного города.
Бабушка с внучками уехали незаметно, как и появились на нашей улице. С Леной я разговаривал всего несколько раз, мы не успели даже подружиться, но она осталась в моей памяти на всю жизнь как первая девочка, которая мне понравилась. Нас развела война, как и тысячи других людей.
После услышанного разговора сад Стороженко стал объектом номер один для наших налетов на фруктовые деревья. Иногда залезали к ним в сад не потому, что у нас не было своих фруктов или мы были голодными, а просто старались хоть чем-то досадить неблагодарным и жестоким людям.
Торпеда
Мы идем купаться в очередной раз. Горячая пыль дороги жжет подошвы ног, солнце ласкает наши загорелые спины. Приходится перейти в тень, на тротуар, заросший спорышем. Ногам приятно ступать на мягкую прохладную траву. На душе спокойно, нет прежнего страха. О пережитом напоминают развалины домов по обе стороны улицы. Наш путь лежит через бывшую запретную зону.
Разговоры идут о том, что скоро наши освободят Крым, что на море прилив, у скал будет высокая вода и хороший клев бычков. Радуемся тому, что можем свободно идти и говорить о чем угодно. Немцы запрещали собираться на улицах более трех человек.
Искупавшись, мы загораем на горячих гальках отмели, любуясь стоящими на рейде недалеко от берега боевыми кораблями. День жаркий, на небе ни облачка, морская синева простирается до горизонта, за которым, я знаю, находится Турция. Иногда, при шторме, море приносит к нашему берегу семена неизвестных растений, похожие на чертиков с рогами. Ребята считают, что их приносит из Турции.
До войны в это время мы всегда ходили на бахчи за арбузами, которые брали без разрешения сторожей, выжидая время, когда поблизости никого не будет. Арбузы выбирали по нескольким признакам: хвостик должен быть подсохшим, пятно на противоположной стороне от хвостика должно быть как можно шире, при постукивании арбуз должен издавать глухой звук. Сорвав по арбузу, мы шли в виноградники, где была тень и можно было без посторонних глаз наслаждаться сладкой и сочной мякотью. Арбузы раскалывали о колени, ломали на части и выедали мякоть. После такого пиршества лицо и руки становились липкими. Приходилось идти на море купаться.
В этом году, к нашему сожалению, арбузы не выращивали. Каждый вспоминал интересный, запомнившийся ему эпизод. Вита лежал на животе, подперев голову руками. Его спина лоснилась от загара, который отливал синим блеском. Он вспомнил, как Жинда однажды принес зеленый арбуз, и нам пришлось с ним делиться. Хена, лежа на спине, подложив кисти рук под голову, закрыл глаза от палящего солнца и с улыбкой вспомнил, как за нами гонялся объездчик на лошадях, запряженных в арбу. От его кнута нас спасли виноградники, в которых мы успели скрыться. Я сидел на теплых гальках, подставив спину южному солнцу, и смотрел на море. Мой взгляд, как магнитом, притягивали к себе стоящие на рейде корабли.
Внезапно нас напугал страшный шум. Метрах в тридцати от нас на отмель выскочила торпеда. Ее хвостовая часть находилась в воде, турбина работала, винты издавали вой и поднимали огромный фонтан воды.
Мы, понимая, что торпеда в любой момент может взорваться, бросились по крутому склону наверх. На высоком берегу остановились и посмотрели в сторону моря. Морские охотники за подводными лодками снялись с якорей и, как взбесившиеся рысаки, мчались по морю, поднимая за кормой буруны пенящейся воды. Они бомбили глубинными бомбами подводную лодку противника. Вдали, за бурунами, поднимались высокие фонтаны воды.
Мы не знали, что стали свидетелями морского боя между немецкой подводной лодкой и нашими морскими охотниками за подводными лодками. Фашистская субмарина подкралась к нашим кораблям и из подводного положения произвела пуск торпеды по большому кораблю, стоящему на рейде, но промахнулась. Морские охотники, охранявшие большой корабль, преследовали подводную лодку и бомбили ее.
От одного корабля, стоящего на рейде, отошла шлюпка. На ее корме развевался военно-морской флаг. На бело-голубом фоне были: красная звезда, серп и молот. В корме за румпелем сидел офицер и управлял шлюпкой, четыре матроса дружно поднимали и опускали весла в воду. Создавалось впечатление, что шлюпка машет крыльями, быстро скользя по воде. Моряки высадились на берег и осмотрели торпеду.
Офицер был в синем кителе с золотыми погонами, шевроны на рукавах ярко сияли на солнце, когда он что-то показывал рукой. На матросах была синяя форменная одежда, их полосатые тельняшки нам были хорошо видны с высокого берега. В торпеде закончилось топливо, и она спокойно лежала на гальке, как огромная сигара. После осмотра около торпеды остался только офицер, матросы отошли на почтительное расстояние и присели за скалой. Офицер снял китель, аккуратно положил его на гальки отмели. Оставшись в тельняшке, он присел около торпеды и долго «колдовал» над ее носовой частью, затем рукой подал сигнал матросам, чтобы подошли к нему. Нам казалось, что время тянется бесконечно медленно, – в любой момент мог произойти взрыв.
– Наверное, всплывет много глушенной рыбы, – сказал Хена, наблюдая за морскими охотниками.
– Вот если бы подводную лодку подбили, и она всплыла! – вторил ему Вита.
По дороге домой договорились утром прийти к морю и посмотреть, будет ли у берега глушенная рыба.
Много лет спустя, учась в военно-морском училище, я узнал, почему торпеда не взорвалась. В ее носовой части находятся взрывчатка и взрыватель. Для взрыва необходим удар о борт корабля. Этого не произошло: немцы промахнулись. Берег был пологий – удара не последовало, и торпеда выскочила на отмель.
На следующий день мы гурьбой отправились к морю. Дул слабый ветерок, и, словно вняв нашим желаниям, море катило к берегу невысокие волны, на гребнях которых подносило нам как дар вчерашнего боя глушенную рыбу
Море прибило к берегу не только рыбу, но и большое масляное пятно. Возможно, глубинная бомба попала в подводную лодку. Я смотрел вдаль, хотел увидеть боевые корабли, но их уже не было. Эскадра, видимо, ушла к крымским берегам, чтобы поддержать огнем корабельной артиллерии наступающие на Севастополь наземные войска и помешать немцам бежать из Крыма морем.
Одна за другой катились волны, морская поверхность напоминала стиральную доску. Ветер стал усиливаться, на гребнях волн появлялись барашки. Море из синего превращалось в седое. Бегущие волны создавали впечатление, что море, покачиваясь, убаюкивает меня.
Юные минеры
Немцами были заминированы все поля, прилегающие к аэродрому. Наши минеры разминировали все окрестности: выкрутили из мин взрыватели, а мины уложили в кучи, чтобы тыловые части их вывезли.
Группа саперов остановилась во дворе у Виты. После работы по разминированию на открытом воздухе под палящим солнцем они, раздевшись по пояс, сидели за столом в тени развесистой яблони и ели из солдатских котелков гречневую кашу с тушенкой, обмениваясь впечатлениями о прошедшем дне.
– Какая стоит жара! Наверное, под сорок градусов, – сказал самый молодой курносый солдат со светлыми, коротко стриженными волосами.
– Это тебе не твоя Сибирь. Ты, наверное, привык к сорока градусам мороза, – ответил ему пожилой солдат с усами, пожелтевшими от махорки. – У нас в Поволжье бывает и пожарче.
– Он привык к сорока градусам в бутылке, а не мороза, – пошутил, улыбаясь, третий солдат, – может быть, мне сбегать?
– Отставить! – перебил его пожилой солдат.
Вита невдалеке от яблони, под которой шел разговор, сидя на корточках, разбивал молотком на мелкие кусочки старый чугун для стрельбы из рогатки.
– Смотрите, что они творят, гады, – сказал молодой боец и высыпал на стол горсть металлических блестящих шариков, – я открутил крышку одной мины.
– Это для увеличения поражающей способности, – пояснил солдат с усами, проводя рукой по волосам.
– Противопехотные мины – это понятно: идет война, – вмешался в разговор третий. – Зачем же ставить мины-игрушки? Дети могут подорваться. Я сегодня несколько «бабочек» разминировал.
Вита внимательно слушал весь разговор саперов, его очень заинтересовали шарики, и он спросил:
– Можно мне взять несколько шариков?
– Бери хоть все, – был ответ.
Недолго думая, он собрал шарики со стола, высыпал в карман и сходил за рогаткой. На вершине яблони осталось висеть несколько яблок, он прицелился и выстрелил. Яблоко упало на стол к солдатам. Они восхищались и хвалили Виту. Вита не был тщеславным и буднично ответил:
– У нас все ребята стреляют хорошо.
– Это, наверное, случайно ты сбил яблоко, попробуй еще, – сказал солдат-весельчак.
Вита долго целился, боясь промахнуться. Яблоко было сбито и упало на стол перед солдатом, который сомневался в способностях Виты.
– Бери, ешь, Фома неверующий, – раздался веселый смех солдат.
Полученных из разговора саперов сведений оказалось для Виты достаточно, чтобы пригласить меня и Хену разбирать мины. Наш путь лежал мимо Морской школы, через пустырь, тянувшийся до моря, изрезанный оврагами, поросшими крапивой. За пустырем располагался аэродром: были видны самолеты и земляные валы ангаров. За аэродромом тянулись виноградные сады, а за ними поднимались Кавказские горы. Немцы обнесли территорию аэродрома колючей проволокой. По дороге нам попадались колышки с надписями: «Разминировано». Мины были свалены кучами около колючей проволоки. Противопехотные походили на килограммовые консервные банки, противотанковые – на большие сковородки, закрытые крышками.
Мы быстро освоили разборку мин, извлекали из них шарики для стрельбы из рогаток. Толу нашли применение позже. Около одной кучи мин на зеленых прутиках, приподняв крылья, сидели красивые бабочки. Хена протянул руку и хотел схватить бабочку за крылья.
– Стой! – закричал Вита.
Я вздрогнул от этого крика.
– Это мина-ловушка, нас всех может разорвать на части, – продолжал он.
Страх охватил меня. Хена стоял неподвижно с протянутой рукой, как в игре «Замри». Мы поняли, что стоило только сжать бабочке крылья, мина взорвется.
– Не бойтесь, – ухмыляясь, произнес Вита. – Саперы разминировали все мины.
Мы внимательно осмотрели бабочку, но прикоснуться к ней не решились. Она сидела на металлической трубочке, окрашенной под цвет травы. От крыльев в трубочку шли тонкие проволочки, трубочка соединялась с миной, похожей на маленький бочонок.
Возвращаясь в город, я наступил на сухую ветку акации, и колючка вонзилась мне в пятку. Рывком выдернул колючку и пошел дальше. Однако боль мешала быстро идти, приходилось наступать только на носок. Конец колючки вонзился глубоко под кожу и причинял боль, если я наступал всей ступней.
– Ребята, надо найти что-то острое, чтобы вытащить колючку, – сказал я.
Нашелся осколок стекла, я разбил его на мелкие кусочки, чтобы выбрать самый острый, сел на траву около дороги, согнул правую ногу и осмотрел пятку. Кожа пятки была грубой и грязной. Найти место занозы удалось прощупыванием. Пришлось несколько раз плевать на пятку и стеклом соскребать с нее грязь. Затем острым кусочком стекла расковырял толстую кожу и вынул занозу.
Вита и Хена сидели на корточках рядом и наблюдали за моими действиями. Я вспомнил наставление мамы: «Если порежете или собьете ноги, бегите быстрее домой, чтобы залить рану йодом. В рану может попасть микроб столбняка».
«Разве можно быстро добежать до дома, когда до города несколько километров», – подумал я и воспользовался давно проверенным способом: из расковырянной ранки выдавил несколько капель крови и залил ее жидкостью, которая всегда была при мне, – в мочевом пузыре.
Трагедия Жинды
Передовые части наших войск вели ожесточенные бои около селения Витязево, в двадцати километрах от города. Немцы создали там оборонительные сооружения для преграждения нашим войскам наступления на Керчь. Мне впервые удалось видеть стрельбу реактивных установок «Катюша». Несколько грузовых машин выехало на пустырь между Морской школой и жилыми домами. С рельсов, расположенных на машинах, одна за другой летели огненные молнии в сторону Витязево. При этом был страшный вой, от которого закладывало уши и поднималась волна страха. Раньше такого шума и воя мне не доводилось слышать. Машины исчезли с пустыря так же неожиданно, как и появились. Очевидцы рассказывали, что склон холма, на котором была оборона немцев, был весь перепахан и выжжен.
Уходя поспешно к линии фронта, какая-то воинская часть оставила временно на территории Морской школы небольшой склад с гранатами. Мы незамедлительно ими воспользовались для глушения рыбы. Принцип действия освоить не составляло труда. В гранату вставлялся запал, рычаг бойка прижимался к корпусу гранаты, за тесемку выдергивалась чека – и гранату можно было бросать.
Первые броски гранат не увенчались успехом: рыбы у берега не было. Решили идти по высокому берегу моря в поисках косяка кефали, подошедшей к берегу на кормежку, и бросать гранаты сверху. Так и сделали, но гранаты, не долетая до воды, взрывались.
Появился опыт: «корректировщик» шел по высокому берегу и рукой показывал, где рыба, «взрывники» шли по отмели и бросали гранаты в нужном направлении.
В дальнейшем мы нашли бикфордов шнур и опытным путем определили такую его длину, чтобы взрывчатка могла, долетев до моря, взорваться в воде. В качестве взрывчатки использовали тол из разобранных мин.
Во время одной из таких «рыбалок» в руке Жинды взорвалась граната. Я увидел его испуганное лицо, забрызганное кровью, большие круглые глаза казались стеклянными. Вначале я не заметил его раздробленной кисти руки, испугался его вида. Хена и Вита бросились бежать к подъему на берег – я за ними, Жинда побежал за мной. Путь к дому лежал мимо Морской школы. Я обернулся, чтобы посмотреть на Жинду. Его раненая рука была поднята вверх. Мне показалось, что он машет красной тряпкой. Ребята свернули на территорию Морской школы – к военному госпиталю, мы с Жиндой бежали за ними.
У Жинды ампутировали кисть правой руки. Он потерял много крови. После операции к нам вышел военный в белом халате и спросил:
– Чем ему оторвало кисть руки?
– Гранатой, – ответил я.
– Какой гранатой?
– Стаканчиком.
– Такого названия нет.
– Эта граната такая же, как РГД, только без ручки. На нее можно надевать рубашку от гранаты РГД, – вмешался Вита.
– Понятно, – сказал доктор, – хорошо, что на ней не было рубашки. Вы все могли погибнуть на месте. Ваш товарищ потерял много крови, на время мы его оставим у себя. Идите и расскажите родителям о случившемся.
Меня только после разговора с доктором охватил страх. Я представил нас, четверых ребят, лежащими на отмели в лужах крови. Мне опять почудился запах карболки.
Трагедию с Жиндой я долгие годы видел во сне. Все подробности случившегося помню до сих пор.
Охота на уток
Купание в ледяном море на время охладило мое пристрастие к зимней рыбалке. На зимовку на Черное море прилетало множество нырковых уток разных пород. Огромные черные бакланы, величиной с гуся, никогда не подплывали близко к берегу. Они – прекрасные ныряльщики на большую глубину. Их часто губило желание поживиться рыбой, попавшей в сети: они запутывались в них и становились добычей рыбаков. Утки средней величины, очень похожие на дальневосточных кайр, держались на почтительном расстоянии от берега. Небольшие нырки, величиной с речного чирка, плавали недалеко от берега, постоянно ныряли, добывая мелкую рыбешку и креветок. Часто подплывали к берегу, на мелководье, и, опуская голову в воду, добывали себе корм.
Охота на уток требовала определенной сноровки. Они не боялись брошенных в них камней, так как успевали нырнуть. Удачным бывал бросок, когда камень попадал в утку в момент нахождения ее головы в воде. Приходилось подолгу сидеть за огромными камнями, сорвавшимися с отвесных скал над морем, и ожидать, когда утки подплывут к берегу.
Недалеко от морского причала была затоплена деревянная баржа, ее борта в воде обросли морскими водорослями, в которых водились креветки. Верхняя часть баржи была разобрана жителями на дрова. Нырки часто подплывали к барже и лакомились креветками. Все мои попытки подойти по пустынному песчаному берегу поближе к уткам успеха не имели. Они ныряли и уплывали под водой. Подбежав к барже, я увидел уплывающих под водой нырков. Мне казалось, что я мог бы их догнать. На следующий день, не доходя до баржи метров пятьдесят, я разулся, снял брюки и устремился с доступной мне скоростью к барже. Утки не сразу обратили на меня внимание. Когда они нырнули, я помчался по воде им наперерез и оказался среди плывущих под водой уток. Схватив одну из них, побежал к берегу. Я был рад добыче, даже перестал обращать внимание на замерзшие ноги. Одеваясь, подумал, что мог бы поймать еще одну. Домой шел, держа в одной руке портфель, в другой – утку. Мне казалось, что все прохожие обращают внимание на мою добычу. Я был горд и счастлив. С тех пор бабушка часто подавала к столу дичь. Нырки имели привкус рыбы, но приготовленные с сухими фруктами умелыми руками бабушки были съедобными. Они нравились нам, как некоторым людям нравится рыба сивушного посола с душком.
Однажды я пришел к затопленной барже в надежде увидеть около нее нырков, но был разочарован. Небольшой ветерок катил по мелководью длинные волны и разбивал их о борт баржи. Уток поблизости не было видно. Слоняясь вдоль берега, я забрел на причал. У причала покачивался на волнах баркас, груженный знакомой мне барабулькой – небольшой рыбкой розового цвета с тупой головой и ртом в нижней ее части. Двое рыбаков черпаками из металлической сетки на длинных ручках заполняли корзину рыбой, затем, выждав момент, когда волна поднимет баркас на гребень, резким движением поднимали тяжелую корзину и ставили на причал. Две женщины, взяв корзину за ручки, уносили на склад. На причале лежала большая куча бакланов, вынутых рыбаками из сетей. Женщина, стоящая на причале, – видимо, как и я, забрела сюда из любопытства, – спросила у рыбаков:
– Можно я возьму одного баклана?
– Берите ради бога. Мы не знаем, куда их деть, – послышался ответ.
Я вмиг оценил обстановку и спросил:
– Можно я тоже возьму баклана?
– Бери, если донесешь.
Не мешкая взял баклана за шею и пошел по дощатому настилу причала к берегу. Баклан был очень тяжелым, мои детские пальцы не могли обхватить его толстую шею, она скользила в моей руке, и птица волочилась по настилу. Я понял, что так мне не донести добычу до дома, но о том, чтобы ее бросить, не могло быть и речи. Это была пища для семьи на несколько дней. Не раздумывая взвалил баклана на спину, уцепился обеими руками за его шею и пошагал.
Бабушка была в восторге от моей добычи. Она ножом разрезала на спине баклана кожу и умело сняла ее вместе с пером. Нырковых уток очень трудно ощипывать, и было принято снимать с них кожу вместе с перьями.
За ужином я был героем дня. Бабушка, как всегда, хвалила, называла кормильцем, мама смотрела на меня печальными глазами. Ей было жаль моего потерянного детства. Вместо детских игр я занимался добычей пропитания. Мне тогда было всего одиннадцать лет. Уплетая за обе щеки хорошо разваренное мясо, я чувствовал себя на время главой семьи.