Возвращаясь к теме посмертных масок, отметим, что в мире их изготовлено очень много и принадлежат они выдающимся людям, среди них немецкие композиторы Людвиг ван Бетховен и Рихард Вагнер, немецкий писатель Иоганн Вольфганг фон Гёте, британский и американский кинорежиссер Альфред Хичкок, 16-й президент США Авраам Линкольн, англо-американский писатель Томас Пейн, английский государственный деятель Оливер Кромвель, изобретатель в области электротехники и радиотехники Никола Тесла, величайший итальянский поэт Данте Алигьери, французский император Наполеон Бонапарт и многие-многие другие.
Среди великих русских литераторов сохранились посмертные маски А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, С. А. Есенина, А. А. Блока, А. А. Ахматовой. Политических и военных деятелей: В. И. Ленина, Н. К. Крупской, Ф. Э. Дзержинского, И. В. Сталина, Г. К. Жукова, Н. С. Хрущева, В. П. Чкалова и др.
Таким образом, посмертные маски в нашем обществе играют двоякую роль: с одной стороны, являются тем предметом, с помощью которого можно установить неизвестную личность при расследовании преступлений, а с другой – символом уважения к покойному, который при жизни был выдающейся личностью. Таким и останется в нашей памяти и в наших сердцах знаменитый советский писатель Михаил Афанасьевич Булгаков.
Евгения Палетте
«Родилась во Владивостоке в семье офицера Военно-морского флота.
В 1946 году отец был направлен в тогда еще Кёнигсберг для дальнейшего прохождения службы. Мне 4 года.
Вся дальнейшая жизнь прошла сначала в Балтийске, потом в Калининграде. Работала выездным врачом в скорой помощи 40 лет. Была судовым врачом на большом морозильном траулере.
Литература началась еще в школе, в 9 классе. Сначала это были стихи. Потом пришла проза.
Изданы романы «Алиби», «Квадрат», «Интрига», «Пейзаж с голубым до самого горизонта», «Бенефис». Есть три сборника стихотворений: «Берега», «Карнавал», «Точка отсчета». В Германии опубликован мой рассказ «Агнес» на немецком языке. Являюсь лауреатом первой премии в проекте
«200-летие Достоевского» (издательство «Четыре»), а также номинантом международной литературной премии «РосКон» в номинации «Рассказ» (ИСП). Публиковалась во многих коллективных изданиях. Живу в Калининграде».
«И расступились берега…»
И расступились берега,
как расступаются туманы.
И острова, и океаны
открылись. Радуги дуга
зажгла, как зажигают свечи
мгновения, – и вглубь и вширь.
И вечным в нем противоречьем
в долине не зацвел имбирь.
И не возникло натяженье
между «возможно» и «уже».
И резким самовыраженьем
вдруг вспыхнул свет на этаже.
И в ожиданьи близкой бури
умолк в долине чей-то плач
о нецветении… в лазури,
восторженной, как пестрый мяч.
И о пронзившем вдруг решенье —
понять, уж если не простить,
и вещий сон, и вдохновенье,
что можно только отпустить
туда, где тайна, где туманы,
где линий странная игра…
Где острова и океаны
и лунный свет – как из ведра.
«Уйти, пока молчат колокола…»
Уйти, пока молчат колокола
и день еще не задувает свечи.
И праздник, что вчера еще звала,
закончился. И он, увы, не вечен.
И вот уже разбуженный волчок
кружится то неведомо, то зримо,
и вольный парус, кем-то нелюбимый,
повис в безветрии, как сломанный смычок.
Уйти, пока кружится голова,
пока еще друг друга зримой нитью
мы продолжаем. И молчат слова,
не следуя случайному наитью.
И соглядатай времени петух
красиво дремлет на своем насесте.
Пока огонь в камине не потух.
Пока свеча на том же самом месте.
И ни о чем не ведает молва —
начало дня – еще остаток ночи…
И нет пути прямее и короче —
уйти, пока любовь еще жива…
«Ущербная луна. И над Босфором сизым…»
Ущербная луна. И над Босфором сизым
предутренней порой струится сизый свет.
И тайный челн, влекомый легким бризом,
скользнул в волну, минуя минарет.
Крест-накрест – храм. Три слова верным людям:
«Даст Бог, вернемся…» Тишина в ответ.
«А налетят?» – «Ступайте. Мы остудим…
Даст Бог, вернетесь», – шелестнуло вслед.
Челн исчезал и появлялся снова.
И, увернувшись, обходил волну.
Писания спасительное слово
вело их через море. И одну,
всего одну молитву говорили.
Она была негромка и проста.
Не о себе. Не для себя просили.
Просили об одном – спасти Христа.
Константинополь не глядел укором.
Не ведал тайны до поры Коран:
с Московского Вселенского Собора
вернулись братья вестью от христиан.
И высились повсюду минареты,
Святой Софии застилая свет…
Но свет иной нарушил эти меты —
великий древних пращуров завет —
стоянье в темноте. Долготерпенье.
Хранящие безмолвие уста.
И тихая забота о моленье,
спасавшем в каждом своего Христа.
«Забрезжит новый день и, размыкая вежды…»
Забрезжит новый день и, размыкая вежды,
свой светлый взор на дали заструит.
И чей-то взгляд, исполненный надежды,
о чем-то главном с ним заговорит.
И тайной думы неумолчный говор
не потревожит тайной тишины,
где день за днем судеб неслышный сговор
мешает в склянке бдения и сны.
И будто нет ни злобствующей бури,
ни мора, ни огня, ни саранчи.
Ни ласковых посыл враждебных курий
нигде вокруг – хоть сотни верст скачи…
И только освященная надежда,
открытый миру и пространству взгляд…
И Третий Рим светло и неизбежно
стоит, как сотни сотен лет назад…
««Вы играете в шахматы?» – «Я? Не очень…»
«Вы играете в шахматы?» – «Я? Не очень.
Если правду – мне шахматный код незнаком».
«Мне случается, знаете. Чаще ночью…
Астма ночью приходит, – добавил он. —
Вы не верите, доктор? А мне помогает.
Это как состязанье – она или я».
«Вы о ком?» – «Я об астме…
Я недосягаем, если даже – ничья.
Только вы не волнуйтесь. Я выиграю ход.
Все пройдет. Все пройдет. Все пройдет», —
говорил он, как будто не видя меня.
Как шагами, словами чуть-чуть семеня…
«Я ее об-ма-ну, – вдруг сказал по слогам, —
в этом есть справедливость. Не кажется вам?»
И тогда он пришел, мой всегдашний черед
говорить: «Все пройдет, все пройдет, все пройдет».
Наконец шелестнуло: «Спасибо». – «Пустяк».
Нам двоим повезло, что закончилось так.
Приумолкший старик чуть согнутого роста
провожал меня, что-то в уме теребя…
У порога сказал: «Но не правда ли, просто
обмануть, кого знаешь почти как себя?..»
«Ликует пир. Рекой течет вино…»
Ликует пир. Рекой течет вино.
Тревога дум – возня мышей за шкафом…
Немолчное, иного не дано,
что пастушок Давид сразился с Голиафом.
И победил – кольчугу, шлем и меч
одной пращей и камнем придорожным.
Так Бог хотел… Остановилась речь
Саула, чтоб молчать о невозможном…
Что хочет Бог, чтоб царствовал Давид, —
не он, Саул… Тот, кто играл на арфе…
кто молод и силен и чей прекрасный вид
особенно хорош в его пурпурном шарфе.
Кто в доброте – велик. В злопамятстве – смешлив.
И восхитителен в невинном заблужденье.
И чей подвижный лик – прилив или отлив —
не будит по ночам немое наважденье.
– А ты, Саул?
– Не дам стезю свою
ни пересечь, ни изменить отныне.
В темницу заточу его. Убью
соперника. И не было в помине…
И так ли лучше он, что – хочет Бог…
Не отступлю я, власть свою теряя.
Одной рукой скажу, что, мол, не смог,
другую на убийство вдохновляя.
Все силы мира к делу подключу.
От сильных мира стану ждать подмоги.
Кто, кроме них, поймет, как я хочу
остаться, не свернув с моей дороги?
…Когда Давид пришел развеселить
Саула грусть любовно и прилежно,
не грусть, другое поднималось – быть…
Саул молчал. Молчал о неизбежном…
Из поэмы «Карнавал»
– Мы здесь. Мы есть,
хоть нас никто не слышит.
Мы всюду дома, —
дружно пели мыши. —
И в погребе, и в кухне,
и в амбаре,
в пустой или набитой салом таре,
под книжным шкафом
или под кроватью,
поодиночке
или целой ратью…
Не станем возражать
сейчас словам,
что ваше,
то принадлежит и нам…
Но главное —
мы знаем, воронье,
как защитить свой мир
и все свое…
Мы есть, мы здесь.
Нас много. Пусть идут, —
допели мыши, —
те, кого не ждут…
И снова смех. И снова Карнавал
смеялся так, как будто не бывал
он веселее раньше никогда —
ни в ранние, ни в поздние года.
– Ну что ж, – сказал Волчонок, – от чумы
все средства… Или КТО, если не Мы…
И смолкло все…
Высокий мостиз цикла «Мосты Кенигсберга»
Да здравствует Высокая Вода!
Где высока вода и мост высокий.
И нет сомненья, пижмы и осоки
здесь первыми не будут никогда.
Здесь – плоскодонки, баржи, корабли
и парусов Больших Великолепье,
когда по продолжению земли —
мост разведен – прошествуют столетья.