Красные зарницы осветили вытянутые облака на западе небосклона, и начали опускаться сумерки. Мещерин подходил к освещенному весёлым пламенем костра привалу, не заметив, как потерял Бориса, – тот неслышно отстал и призраком растворился за склоном холма. Мещерина это обстоятельство слегка озадачило, но не надолго, мысли его были заняты другим.
За сумерками наступила прохлада вечера и светлой ночи. После ужина усталые стрельцы быстро затихли, разлеглись на плащах и скоро уснули под россыпями низких звезд, которые гляделись в зеркальную гладь речки и не могли наглядеться.
Ночь дарила прохладу, пока не брызнул лучами, не заалел восток. Вот-вот должен был показаться овал солнца. На серо-голубом небе не осталось ни облачка, что предвещало опять день жаркий и душный. Возле тихой речки дремали лошади, пофыркивали и вздыхали, как будто во сне видели пастбища с зелёной и сочной травой. Серые угли костра еще дымили, напротив них сидел, опирался в полудрёме о своё ружье стрелец-часовой. А за спиной часового, в походном небольшом шатре блекнущий огонь свечи продолжал отбрасывать на полог неясную тень единственного, кто бодрствовал, Мещерина. Однако ничто не тревожило покой отряда, и некому было задаваться вопросом о причине бодрствования царского посланника.
Полог серого шатра был плотно задёрнутым. Мещерин сидел на украшенном серебряной чеканкой седле, бездумно уставившись воспаленными после бессонной ночи глазами на разостланный в ногах платок и золотую плашку на нем. Потускневшая, с множеством необъяснимых царапин, как если бы с ней обращались крайне небрежно, плашка двенадцатью равными гранями да знаками, которые были на обратной стороне, заключала в себе какое-то сообщение. Но прочесть это сообщение мог только посвящённый в смысл царапин и знаков. Мещерин, в который уже раз, положил ее на ладонь, осмотрел и перевернул. На обратной стороне отчетливо различался знак ли, символ в виде непонятного китайского иероглифа, и значительно меньший по размерам рисунок напоминал свинью. Знак иероглифа занял середину плашки, а рисунок теснился к одной из двенадцати граней...
Вопль ужаса растерзал тишину, и Мещерин вздрогнул, задел рукой и опрокинул свечу.
Зажав плашку в ладони, он с пистолетом в другой руке выступил из шатра и остановился. Вскочившие стрельцы хватались спросонья за оружие, потом бежали к бывшему на часах товарищу, который в ужасных мучениях корчился на земле, шевелил ногой потухшие угли. Румянцев высвободил из ножен саблю, она чикнула о песок, разрубила пополам уползающую от тела часового большую змею.
– Гюрза, – мрачно заметил десятник, когда подошли Мещерин и атаман с испуганным казачком.
Мучения укушенного закончились с последними судорогами.
– Похороните, – распорядился, прервал тяжелое молчание стрельцов Мещерин. – С каждым может случиться. Здесь много змей.
Он направился к шатру, однако, не дойдя, расслышал удалённый храп лошади и опять приостановился. За гребнем склона появилась голова Бориса. Выезжая оттуда, он с седла всматривался в какие-то следы, у речки развернулся и поскакал прочь от места привала отряда. Мещерин отметил про себя, что все, кто были с ним, одни настороженно, другие с удивлением наблюдали за странным появлением и необъяснимым поведением недавнего пленника кочевников.
Нагнувшись, чтобы войти в шатер, он неосознанно разжал ладонь с плашкой, которая вновь заняла его мысли. И резко выпрямился, как вспышкой молнии, пораженный увиденным. Первый яркий солнечный луч скользнул над землёй, под углом осветил поверхность плашки, и бессмысленные царапины на ней проявились определённым рисунком. То, что не удалось обнаружить при ночном бдении, в один миг бросилось в глаза с началом рассвета. Только атаман заметил, какое впечатление произвел на Мещерина вид блеснувшей под солнцем плашки, как он быстро скрылся в шатре.
4. Странный убийца
Отряд двигался вдоль берега, вверх по течению речки. В другой раз возможность ехать душным и жарким днем близко от воды подняла бы настроение отряда. Но впечатление от гибели товарища было еще очень свежим, и стрельцы понуро молчали. Возглавляли отряд Мещерин и атаман.
– Ты в Астрахани о каком-то наполненном сокровищами кладе рассказывал, – посматривая по сторонам, вдруг заговорил атаман. – Спьяну или правда есть такой?
Послышался конный топот, кто-то скоро догонял хвост отряда, и Мещерин намеренно отвлекся, не стал отвечать. Борис обогнал стрельцов и, осадив коня на скаку, дал ему возможность закружиться на месте, затем пристроился рядом с Мещериным и атаманом. Оба про себя отметили, что он превосходный наездник.
– Следов ползущей змеи вокруг твоего ночного привала не было, – негромко предупредил царского посланника Борис. – Но были другие следы... Чужака.
– Подкинули, – атаман сразу понял, что он хотел этим сказать, как если б догадывался и раньше. – Что ей возле нас было делать? Гюрза – подлая тварь, но не дура.
Борис поддал бока скакуна пятками, и тот рванулся вперёд, оторвался от головы отряда прежде, чем Мещерин осознал сказанное.
– Почему этот чужак преследует нас?! – крикнул он в спину Борису. Крикнул напрасно, лишь затихающий топот был ему ответом.
– Бери в долю, – жестко предложил атаман Мещерину; потом сменил тон голоса, как будто шутил. – Видишь, какое дело? Один всё не проглотишь.
И тоже не получил никакого ответа. Настаивать он не стал, и больше они об этом не говорили.
Борис вновь появился возле них, когда отряд устроился на отдых, и все наскоро обедали сушенными рыбой, сухарями и фруктами, запивая их речной водой. Был он неразговорчив, и с расспросами от него отстали. Взвесив обстоятельства, Мещерин отдал ему ружье погибшего утром стрельца. На бесстрастном, как окаменелом, лице Бориса промелькнула улыбка ребенка, который получил-таки желанную игрушку, промелькнула и тут же пропала. Ни слова, ни жеста благодарности. В этот день он больше не исчезал. Ехал в виду отряда, но в стороне от него, приноравливался к ружью: порой вскидывал к плечу и сразу прицеливался, казалось, учился им пользоваться.
– Бусурманин, да и только, – глядя на него, обратился подьячий к десятнику. – Никогда не стрелял, что ли?
– Зря ружье дали, – неодобрительно отозвался десятник, не подозревая, что почти дословно повторил слова вождя кочевников в Бухаре.
Однако вскоре они убедились, что с этим видом оружия их новый спутник умел обращаться совсем не ученически. Сайгаки появились в низких холмах неожиданно, стадом в десяток голов они направлялись к речке на водопой. Казачок и двое стрельцов, едва заметили животных, хлёстко подстегнули коней, и те, будто стрелы с тетивы, сорвались с неторопливого хода, помчались им наперерез. У казачка оказались и быстроногая лошадь и сноровка опытного степного охотника, стрельцы от него сразу же заметно отстали. Страстно преследуя сайгаков, он скрылся за холмом, и там прозвучал выстрел, а с разницей в доли секунды раздался второй, из другого ружья. Атаман приподнялся в стременах, но увидеть ничего не смог. Он отметил про себя, что в поле зрения нет и Бориса, приписал второй выстрел ему, и немного успокоился.
Подстреленный сайгак бился в предсмертной агонии, когда Борис спрыгнул с коня, опустился на колено. Полоснув по горлу животного кривым острым ножом, он ни одним движением не показал, что слышит хриплое и шумное дыхание резко остановленной сзади лошади.
– Это мой! – возбужденно и радостно воскликнул казачок, буквально слетая с мягкого седла на землю и подбегая к нему.
Борис провел ладонью по короткой шерсти бока сайгака. Под шерстью обнажилось кровоточащее пятно единственной раны.
– Я не мог промахнуться! – поняв его молчаливое объяснение, слегка притопнул, не согласился казачок.
Борис перевернул тёплое и податливое тело животного. Вторая пуля тоже попала, но с другой стороны, в шею.
– Как тебя зовут? – спросил он и впервые с тенью любопытства в глазах взглянул в лицо казачку.
– Никита, – заучено ответил тот. Смутившись под его проницательным взглядом, покраснел и отступил к своей лошади.
– На ужин хватит, – сказал Борис, поднимаясь с колена.
Он подхватил тушку сайгака, поднес к лошади казачка и перекинул на неё перед седлом, признавая основное право на добычу за юным охотником.
Зажаренный на вертеле сайгак и стал этим вечером главным блюдом ужина. После ужина стали устраиваться на ночлег и, Борис, не привлекая к себе внимания, отдалился от света костра, бесшумно увёл своего коня. Лишь казачок наблюдал за ним и не находил объяснения такому поведению, но промолчал, никому не сказал. Когда Борис растворился в темноте, его хватились, однако сыто и устало, и лениво позабыли, не успев к нему привыкнуть.
Стрельцы и подьячий уснули возле костра. Ближе к шатру заснули атаман с казачком. После бессонной предыдущей ночи крепко спал в своем шатре и Мещерин. Ночную тишину вокруг беспокоил только храп мужчин, сопение лошадей и тихий шорох прибрежных зарослей тростника. Часовые менялись согласно изменению положения яркой звезды и сообщали по очереди, что поводов для тревоги не было. Последний, кому выпало дежурить накануне рассвета, борясь с дремотой, несколько раз обошёл привал и присел у костра. Языки пламени ярко вспыхивали и затухали между красными и черными углями, – часовой подложил сушняка, отрезал от остатков тушки на вертеле небольшой кусок мяса, вяло пожевал. Неожиданно прислушался, встал. Показалось! Он снова опустился на корточки, решив продолжить трапезу, но выплюнул непривычно жесткое мясо в уголья. Вздохнул, припомнив домашнюю еду, и вдруг расслышал за спиной чей-то выдох...
Мещерин полностью отдался власти сна и хорошо выспался. Еще вялый в движениях, он выбрался из шатра в свежесть утреннего воздуха, со сладостным зевком потянулся.
– Что случилось? – равнодушно поинтересовался он у собравшихся возле потухшего костра пятерых стрельцов и подьячего.
– Часовой исчез, – встревожено ответил десятник.