frittes,[85] о ярко-розовом желе, о рубленых голубях в сливках, rissoles,[86] белой спарже и трюфелях. Я мечтаю о беконе и молодом луке, гусиной печенке, курах с ферм Бресса. Не могу продолжать, ибо мой желудок бунтует…) Как объяснить это нелепое поведение? Я должен попытаться увидеть происходящее их глазами — они совершают некий патриотический акт, освобождая тирана и «австрийскую шлюху» от их добра. Вещи плохого короля и сами плохи, они — нечестивые символы презренного прошлого и потому должны быть разбиты, сожжены, уничтожены, разломаны. Грабители даровали свободу драгоценностям из этого музея смерти и обреченного короля, забирая то, что, по их мнению, им принадлежало.
Двое прохожих купили драгоценности перед Бурбонским дворцом, когда грабители пытались поделить добро. Прохожие привели полицию к берегу Сены, где два крупных рубина мерцали, как огоньки пламени, прямо в грязи. Полиция отправилась в Гард Мебль, но печати оказались, конечно, нетронутыми, поэтому решили, что драгоценности появились в результате разграбления Тюильри 10 августа и далее. И вот в тот же самый день — даже после появления сообщения, в котором ювелирам предписывалось оставлять у себя всякий крупный подозрительный камень, — грабеж продолжился!
На сей раз грабители, надев форму национальных гвардейцев и распевая «Карманьолу», так что часовые приняли их за патриотов, вошли в здание. Их было более полусотни человек со всей Франции, все молодые и взвинченные. Там были камердинер, галантерейщик, башмачник, юноша-проститутка, все со своими nom de crime[87] — Маленький Охотник, Толстый Зад Доброй Девы, Круглая Шляпа, Большой Ублюдок-Дурень, Маленький Кардинал, Моряк и так далее. В ту ночь они так громко спорили при разделе добычи, что настоящие национальные гвардейцы на улице Сент-Оноре услышали и погнались за ними.
Часовой архивов увидел, как раскачивается уличный фонарь на углу улицы Ройяль, и приказал человеку слезть. Еще один упал с колоннады прямо в круг настоящих национальных гвардейцев. У обоих карманы были набиты драгоценностями, и они были пьяны. Они стали врать, что их похитили.
— Что?! Вооруженные люди насильно набили ваши карманы драгоценностями? — сказал общественный обвинитель на суде.
Таковы, как мы видим, были молодые негодяи, которые грабили Гард Мебль с 11 по 17 сентября и забрали все драгоценности французской короны!
Когда охранник архива в пять утра вошел в комнату, где хранились драгоценности, то увидел, что пол усеян бриллиантами, жемчужинами и орудиями взлома.
В понедельник 17 сентября секретарь министра Ролана прочел Ассамблее такое обращение:
«Министр внутренних дел сообщает Ассамблее, что Гард Мебль был вскрыт и разграблен: два вора арестованы… но бриллианты исчезли».
— Это остатки умирающей аристократии, — сказал пивовар Сантер. — Не бойтесь, она никогда не сможет возродиться.
Один кузнец, который избежал тюрьмы в разгар резни, предложил помочь взять остальных в обмен на помилование. Он встретился с Маленьким Охотником, и они обшарили улицы в поисках своих товарищей-грабителей. Министр Ролан заплатил одному из укрывателей краденого, чтобы заманить их в ловушку.
Довольно скоро полиция нашла бриллианты короны в горшочке с дешевой помадой и кружева, украденные из Тюильри, в коробке из-под пудры. Пряжки, которые Людовик Четырнадцатый носил на подвязках, и расшитый драгоценностями галстук Генриха Четвертого обнаружили в лавке мясника. Вот воистину какова она, революция! Пряжки туфель с вынутыми бриллиантами и подвязки Людовика Шестнадцатого были найдены в доме Маленького Охотника. Когда появилась полиция, он выбросил бриллианты в стакане eau-forte[88] из окна.
И воистину тогда «Регент» стал народным камнем, ибо он был спрятан где-то среди народа. Никто не осмелился принести «Великий Санси» или «Регент» перекупщикам. Вместо этого бриллианты скрывали, как всякую ошибку, или, может быть, ими любовались тайно в безумном восторге.
Через несколько дней после этого преступления Поль Мьетт купил себе Красный дом на окраине Бельвиля и поселился в нем с женой, которая была швеей. Узнав об арестах, он продал всю мебель и сбежал.
Месяц спустя министр Ролан сказал, что из сокровищ ценой в тридцать миллионов франков сохранилось только на пятьсот тысяч. Больше всего остального он хотел вернуть «Регент».
Сегодняшний вечер был слишком плох для прогулки императора. Я весьма обрадовался, когда он сказал мне, что пора нам возобновить работу над «Мемориалом», приостановившуюся из-за проблем, возникших с губернатором Хадсоном Лоуи. Англичане неправильно выбрали человека, которому предстояло властвовать над императором, ибо Лоуи — один из тех привередливых людей, что живут только ради правил и мелочной власти. Император его больше не принимает.
Император рано ушел к себе, попросил меня зайти к нему и сказал несколько добрых слов о моем описании ограбления. (Он теперь читает главу за главой.)
— Сидя на этой скале с пачкой бумаг, вы сотворили порядок из хаоса, — сказал он. — До сих пор я был уверен, что драгоценности были употреблены на то, чтобы откупиться от герцога Брауншвейгского. Однако грабеж этот вовсе не был связан с политикой, это была просто шайка мошенников.
— Это преступление напрямую связано с событиями того времени, — сказал я. — То была первая ошибка, поскольку революция и грабежи шли рука об руку только в том смысле, что разрушение и ожесточение первой делали возможным второе.
Затем император вспомнил о «Мемуарах» мадам Ролан, написанных в тюрьме, и пошел поискать эту книгу в библиотеке. И вновь я услышал металлический звук удара, который показался бы странным всякому, кроме тех, кто живет здесь и знает: он схватил кочергу и разделался с очередной крысой.
Мадам Ролан, королева жирондистов, была Цирцеей революции — крупная, черноволосая, с полными губами.
— Нет, волосы были каштановые, — поправил меня император, — и не так уж она была красива. Ноги у нее были слишком большие.
(Я добавляю здесь своим шифром, что император мог терпеть в женщине хитрость, но не блеск, а ужасная мадам Ролан, которая самостоятельно получила образование, читая всех великих, была устрашающей, но блестящей.)
Она была в Париже во время судов над грабителями Гард Мебль и имела собственное мнение относительно этого преступления.
Служанки выметали изумруды на улице Сен-Флорентин, когда 21 сентября начались судебные заседания. В тот самый день, когда республику провозгласили официально и дворец короля превратился в дворец народа. В тот день Фабр д’Энглантин, секретарь Дантона, пошел навестить мадам Ролан в ее доме в Отель де л’Интерьер. В своей гостиной цвета желтого масла с бархатными bergéres[89] и занавесами из тафты (эта героиня революции имела склонность к красивым вещам) она обвинила его и Дантона в том, что именно они организовали кражу.
«Единственные, кто был арестован и наказан, это мальчишки-воры, — писала она, — использованные как пешки в деле Гард Мебль, не посвященные в тайны этого предприятия…»
— Что это за каракули у вас вот здесь? — говорит император, указывая на шифрованный кусок.
Он кусает пальцы — одна из его привычек, такая же, как привычка втыкать перочинный нож, оставляя зарубки на левых подлокотниках всех наших кресел.
— Просто заметки для себя, что еще следует добавить о мадам Ролан, — отвечаю я.
— Ха! Я встречаю эти каракули повсюду в вашей рукописи. Я знаю, это ваш шифр. Мадам Ролан была порождением Версаля, ибо, несмотря на всю ее образованность или, быть может, благодаря ей в этом вертепе невежества к ней относились снобистски, как к дочери торговца. Очень гордая женщина, не из тех, кого легко можно уложить в постель.)
Уголовный революционный трибунал допрашивал грабителей Гард Мебль каждую неделю с сентября по ноябрь 1792 года. То были времена ожесточенной борьбы между жирондистами и Дантоном, Маратом и Робеспьером. Все главари революции, ее, так сказать, аристократы, к тому времени обвиняли друг друга в этом грабеже. А настоящие судебные разбирательства продолжались во Дворце Справедливости.
Трибунал обвинил всех грабителей Гард Мебль в преступлении против государства, которое каралось смертью. Он пытался заставить этих негодяев признаться, что они были орудиями принцев. Но откуда было таким людям знать принцев? Разумеется, они это отрицали. Трибунал обвинил двух пьяных юношей, упавших с фонаря и балюстрады, в провоцировании гражданской войны. Вдруг появился некий медиум и сообщил трибуналу, что он чувствует вибрацию, исходящую от дуба в аллее Вдов. Он простер свои дрожащие руки над определенным местом и заявил:
— Копайте здесь! — и там нашли потир, отделанный драгоценностями, и кое-что из сокровищ.
Они обвинили Франциска, морского офицера, в краже «Регента» и «Великого Санси».
— Признайтесь и скажите нам, где они спрятаны, — требует председатель трибунала, предъявляя обвиняемому свидетельские показания некоего еврея, уже гильотинированного за скупку краденого. Молодой офицер, сидящий на железном стуле, отворачивается, чтобы не видеть этих показаний.
Но на эшафоте, на тогдашней площади Революции (некогда площади Людовика Пятнадцатого), при виде залитых кровью ремней, доски, лезвия и большой красной корзины, поджидающей его голову, Франциск сдается.
Он приводит судей в свой дом, в тупик, и с крыши уборной на шестом этаже снимает два закопченных свертка, в которых оказались «Толстый Мазарини», «Гортензия», «Флер де Пеше» и другие огромные бриллианты.
Неделю спустя, когда судили Маленького Кардинала, тот сказал, что был жокеем. И в четырнадцать лет уже заразился дурной болезнью, потому что ему пришлось заниматься проституцией.