— Драгоценности королевы тоже недурны, — заметил барон.
Он держал в руке «Наяду», газету, напечатанную на непромокаемом материале, чтобы праздные молодые люди могли читать ее, лежа в ванне; газету эту он только что взял у Альфонса, своего сына.
Вскоре после закрытия выставки 1856 года Евгения поместила «Регент» в центр новой диадемы, названной «Греческой», потому что бриллианты в ней были вставлены в греческий фриз. Античный мир увлек и эту бутафорскую империю.
Императрица произвела на свет имперского принца Луи-Эжена-Наполеона, и он был крещен в июне того же года. Сотни тысяч зрителей свешивались из окон или стояли на перилах моста и на крышах, чтобы увидеть процессию, направлявшуюся в Нотр-Дам. Собор с его знаменами и красными бархатными драпировками походил на огромную яркую пасть, готовую проглотить женщин в усыпанных драгоценностями платьях, генералов и маршалов в тяжелых формах, папского легата и младенца принца в длинном кружевном платьице.
Площадь была усыпана столь толстым слоем свежего песка, что восемь одномастных гнедых не могли протащить тяжелую дворцовую карету. Лакеи, бежавшие позади кареты, принялись толкать ее вперед, проворачивая колеса. Я услышал вокруг смех и гиканье, которые всегда наготове в глотках парижан, но они быстро смолкли при виде красоты Евгении. Пока лакеи толкали карету, через окошко было видно, что императрица слегка рассержена, ее тонкие ноздри трепетали. Потом она вышла из кареты предыдущего короля в летний вечер, одетая в белое платье и серебряные сполохи света, порожденные «Греческой диадемой» с «Регентом».
Мы услышали «Виват!», сочиненный для сына Наполеона, Римского короля, который умер от туберкулеза в возрасте двадцати одного года, и я вспомнил о том, чем кончились другие события, отмеченные гибельным блеском «Регента».
«Греческая диадема» была тоже разобрана и переделана, поскольку мы жили в век страсти к совершенствованию и безумия бесконечной праздничности. Кружились целые бальные залы — вальсируя, вертясь, один кринолин задевал за другой, и императрица была среди них, бриллиантовая бахрома подпрыгивала в ее темно-золотых волосах. Она была усыпана бриллиантовыми звездами и смородиновыми листьями, истекающими бриллиантовыми сосульками, снежинками и кисточками. Луи-Наполеон, чья любовь всегда сопровождалась мучительным чувством вины, подарил ей черный жемчуг и огромный желтый бриллиант.
В кружке баронессы все, что делала Евгения, воспринималось как обязательный пример для подражания; куда бы она ни отправилась, например в Биарриц, это место становилось единственным, куда стоило ехать. Некоторые жили только для того, чтобы подражать ей, потому что обо всем этом писали. На вилле «Евгения» женщины гонялись за мужчинами, прыгая через стулья и по диванам, пинали мячи при зажженных свечах и кричали во время боя быков. Они смотрели, как столы поднимаются в воздух, когда спирит Дэниел Данглас Хоум выплывал из одного окна и вплывал в другое. Евгении было тогда тридцать лет, и она подражала Марии-Антуанетте, которая давно пленила ее, и так же, как у той королевы, «Регент» стал частью ее эксцентричной молодости.
Она устраивала великую гонку для всех mondaines.[143] Работая с английским кутюрье Уортом, она меняла галуны, тесьму и бахрому на платьях и доводила дам до безумия. На Мер де Глас Евгения надела зеленую вуаль, чтобы защитить глаза, и на следующий день все надели зеленые вуали. Новые «универсальные магазины» полнились копиями всевозможных роскошных вещей, предназначенными для среднего класса, даже мебелью, которую баронесса называла «почти мебель».
Баронесса говорила, что любой может узнать о политических планах Второй империи по цветам платьев, которые надевает императрица и которые также все копировали; cheveux de la reine,[144] мексиканский синий, коричневый «Бисмарк», потом eau de Nil.[145] Гостям Евгении в Компьене потребовались профессиональные упаковщики, чтобы приготовить четырнадцать сундуков для воскресного времяпрепровождения. Луи Пастер, устроивший там научную демонстрацию, сказал, что его убивают их удовольствия.
Но все же не всех это увлекало. Несмотря на то что когда-то я думал о зажигательных бомбах, теперь, когда эти опереточные танцы все длились и длились, я просто чувствовал себя одиноким. Что-то ненатуральное прокралось в это великолепие, в эти способы отвлечься от несчастий и возмущения, которые копились за углом — в баронской бесплатной кухне на улице Риволи.
Вскоре Бетти отвезла меня в свой новый дворец в двадцати милях к востоку от Парижа, где великолепие казалось еще более навязчивым и шокирующим. Побывав в Ферьере, старом поместье наполеоновского начальника полиции, баронесса вдохновилась дожами Венеции. Лакеи бегали вокруг мраморных бюстов и статуй, стоявших шеренгами, мимо бронз и ковров, среди серебряной тусклости колдовского света. Новые сокровища теснили старые в комнатах, набитых вещами, — занавеси поверх занавесей, узорные ткани поверх гобеленов; каждый бокал и коробочка украшены инкрустацией или мозаикой из чего-то более драгоценного, чем они сами. Щедрое изобилие картин Ван Дейка подавляло изобилие работ Рубенса и делало невозможным видеть вообще что-либо. Подземная железная дорога доставляла пищу горячей в столовую со стенами из узорной кожи. Дрожащие руки барона двигались над тарелками, которыми пользовался Людовик Пятнадцатый.
— Евгения снова переделывает «Греческую диадему», и на сей раз она будет увенчана вашим бриллиантом, — сказала баронесса. — Евгения возится со своими драгоценностями, потому что у ее мужа роман с Маргаритой Белланже, совершенно незначительной особой, перед которой он не смог устоять. Вы, конечно, читали намеки в газетах, если не сидели, уткнувшись носом только в ваш «L’Univers Israélité»[146] и ваши радикальные журналы.
Она одна из этих cocodettes, horisontales,[147] мраморных девушек, называйте как хотите, которые есть повсюду. Евгения выходит, чтобы сесть в карету, а какая-нибудь Белланже всегда идет мимо, выставляя себя напоказ. И что же делать женщине, которой пренебрегают? Она возится со своими домами, либо с драгоценностями, или с этой страной — Мексикой. Император облегчил ее горе, позволив заняться этим вассальным католическим государством, что для самой страны стало пагубой.
Да, на сей раз император чуть не погубил себя, напрягая все силы ради любви. Его привезли домой в состоянии прострации. Евгения поехала посмотреть на эту женщину, и все было кончено. Как и барон, она протянула руку, и рука была не пустой.
Я был в горе. Офрези, вышедшая замуж в сорок один год за человека своей веры, внезапно умерла во время эпидемии тифа. Я не видел ее несколько месяцев, и когда Эммануэль написал мне о ее смерти, я думал покончить с собой. Но после нескольких долгих печальных прогулок смирился — и усилил свои розыски о проклятом бриллианте, поскольку это было все, что я мог сделать для нее.
Я стал еще в большей степени, чем раньше, книжным червем и читал, читал, так что в конце концов мне потребовались очки. Великолепная библиотека в Ферьере была полна старых книг с застежками, томами из плотной бумаги и пергамента и книг с неразрезанными страницами.
Здесь были фолианты, купленные целыми кипами во время революции, новые работы Жюля Верна и старые рукописи, многие на немецком, на древнееврейском и на идише, которые читала баронесса. Я поднимал бумажные прокладки, защищающие бесценные иллюстрации, гладил муаровые обложки и кожаные переплеты прекрасной работы, пахнущие временем, забытые, которые вполне могли оказаться сокровищами. Я отер пыль с «Choix des Plus Belles Fleurs»[148] Редута в замшевой обложке и подумал об Офрези в саду домика в Пасси. Я переворачивал хрупкие страницы, опаленные временем, посыпанные красной ржавчиной, испещренные множеством бурых пятен, из-за которых многие слова невозможно было разобрать. Я водил пальцем по жесткому золоту обрезов этих книг, обводя гербы родов, которых больше не существует.
Как-то раз я нашел собрание маленьких исповедальных книжечек, которые дамы тех времен делали друг для друга и в которых они задавали друг дружке вопросы и записывали ответы. Я нашел одну тонкую записную книжку в переплете из синей ткани, которую сделала Евгения для своей придворной дамы графини де Гарре. Даты на ней не было. Любимыми писателями Евгении были Плутарх и «два Наполеона».
«Какой бы вам хотелось быть?» — спрашивала у нее графиня.
«Неизвестной и счастливой», — отвечала Евгения.
Я преследовал книготорговцев и чувствовал, что начинаю дышать только среди сладкой сырой плесени старинных книг. Я ходил в задние палатки на ярмарках, где росли грибы и лужайки хлюпали от сырости.
И именно здесь, в Ферьере, я сделал открытие о бриллианте, которое, как мне показалось, могло бы понравиться моему утраченному другу. Чтобы улучшить мой английский, я читал очень старый памфлет анонимного автора, когда наткнулся на следующие строки:
«Как голый индеец, лежал он и спал, И честный купец этот камень украл, Дал рыцарю в долг, но долг был забыт, И рыцарь обманом богат стал, как Питт».
Эта последняя строчка была перечеркнута, и поверх нее от руки написано: «Забрал бриллиант, и подлец был убит». Я очень разволновался и бросился к баронессе со своей находкой.
— Я думаю, это написал господин Александр Поуп, — сказала Бетти, — своей собственной рукой. Он, наверное, имеет в виду ваш бриллиант. Вы сделали литературное открытие. Давайте прочтем дальше.
Мы вернулись к этому тексту — «Посланию к лорду Батхерсту» — и прочли историю сэра Балаама, которая в некоторых отношениях походила на историю губернатора Питта, а в других отношениях была не совсем такой же. И все же я чувствовал, что она подтверждает работу Лас-Каза и как-то продолжает ее, если учесть, что такой человек, как господин Поуп, занялся бриллиантом, даже если он повторил рассказ, который был, вероятно, вымышленным.