Я никогда не видел Папироску в столь идиллическом настроении. Он неожиданно впал в лирический восторг, расхваливая сельские пейзажи. Сам я восхищался не меньше, чем он. Мягкий вечерний воздух, светотени и тишина создавали какое-то гармоническое обрамление нашей прогулки. Мы решили в дальнейшем избегать городов и всегда ночевать в деревнях.
Наконец тропинка нырнула между двумя домами и вывела нас на широкую и опять же грязную проезжую дорогу, по обе стороны которой на необозримое расстояние тянулась большая деревня. Дома стояли поодаль от шоссе, оставляя свободными широкие полосы земли по обе стороны улицы; на краях дороги были сложены поленницы дров, телеги, тачки, кучи щебня и росла чахлая травка. Слева посреди улицы торчала тощая башня. Чем она была в прошлые века, я не знаю, – возможно, убежищем в дни войны, – но теперь наверху виднелся циферблат со стертыми цифрами, а внизу железный почтовый ящик.
Гостиница, которую нам посоветовали в Карте, была переполнена; вернее, мы не понравились ее хозяйке. Надо сказать, что мы, с нашими прорезиненными дорожными мешками, представляли собой очень сомнительный тип цивилизованных людей. Папироске, например, казалось, что мы похожи не то на лоскутников, не то на ветошников.
– Скажите, господа, вы торговцы-коробейники? – спросила нас хозяйка гостиницы и, не дождавшись ответа, который она сочла излишним в данном случае, посоветовала нам отправиться к мяснику; он, по ее словам, живет поблизости от башни и сдает комнаты приезжим.
Мы пошли к мяснику, но он собирался переезжать, и все его постели увезли, иначе говоря, ему тоже не понравились наши лица. В заключение мы услышали: «Скажите, господа, вы торговцы-коробейники?»
Стало всерьез смеркаться. Мы уже не могли различать лица людей, встречавшихся нам и невнятно произносивших «здравствуйте». По-видимому, жители деревни Пон очень берегли керосин, потому что мы не заметили ни одного освещенного окна на всей длинной улице. Я думаю, Пон – самая длинная деревня на свете, впрочем, в нашем положении каждый шаг казался нам втрое длиннее. Мы совсем пали духом, подходя к последней гостинице. Взглянув на темную дверь, мы застенчиво спросили, не можем ли мы переночевать. Женский голос пригласил нас войти. Мы сбросили мешки и ощупью отыскали стулья.
В комнате стояла глухая тишина, лишь красным светом светились щели и конфорки топящейся плиты. Наконец хозяйка зажгла лампу, чтобы взглянуть на новых постояльцев. Полагаю, только темнота и спасла нас от нового изгнания, так как наши фигуры явно не доставили ей удовольствия. Мы находились в большой, почти пустой комнате, украшенной двумя аллегорическими литографиями, изображавшими «Музыку» и «Живопись», а также текстом закона, запрещающего пьянство в публичных местах. С одной стороны зала виднелся прилавок с полудюжиной бутылок. Двое крестьян, по-видимому, до смерти утомленных, сидели в ожидании ужина. Некрасивая служанка возилась с заспанным двухлетним ребенком.
Хозяйка переставила кастрюли на плите и положила на сковороду бифштексы.
– Господа, наверное, торговцы-коробейники? – спросила она отрывисто, и этим вопросом ограничился весь ее разговор с нами.
Мы уже сами начинали думать, не коробейники ли мы? Никогда в жизни не встречал я людей со столь бедной фантазией, как содержатели гостиниц в Пон-сюр-Самбр. Однако манеры и прочие внешние признаки, как и банкноты, не имеют международного хождения. Достаточно пересечь границу, и ваши тщательно отполированные манеры не стоят уже ни гроша. Жители деревни не видели разницы между нами и разносчиками. Пока жарилось мясо, мы имели возможность убедиться, что все смотрят на нас, как на совершенно равных себе, а наша утонченная вежливость и попытки завязать разговор казались им вполне соответствующими поведению мелочных торговцев вразнос. Во всяком случае, это большой комплимент французским коробейникам: даже перед такими судьями мы не могли побить их нашим же собственным оружием.
Наконец нас позвали к столу. Двое крестьян (один из них казался страшно истощенным и был мучнисто-бледен) ужинали какой-то кашей, картофелем в мундире, запивая все это кофе, подслащенным патокой. Перед ними стояло также по стакану деревенского пива. Хозяйка, ее сын и упомянутая выше прислуга ели то же самое. По сравнению с их трапезой наш ужин выглядел настоящим банкетом. Нам подали бифштексы, может быть, чересчур прожаренные, картофель, сыр, пиво и сахар к кофе.
Вот видите, что значит быть джентльменом… простите, что значит быть коробейником. До этой минуты я никогда не думал, что бродячий торговец – важное лицо в сельском трактире, а между тем, это так и есть. В этом смиренном пристанище он пользуется примерно таким же почетом, как человек, снимающий в столичном отеле номер с гостиной. Чем больше вы всматриваетесь, тем чаще замечаете бесконечную цепь классовых различий между людьми; может быть, не найдется ни одного бедняка, который оказался бы на самой низшей ступени общественной лестницы; каждый считает, что он выше кого-то другого, и это тешит его самолюбие.
Ужин не доставил нам особого удовольствия, особенно Папироске. Я же старался доказать ему, что все это забавное приключение, и жесткий бифштекс, и все прочее. Если довериться мнению Лукреция[49], жесткое мясо должно было казаться нам вкуснее при взгляде на кашу, которую ели другие, но на практике это не оправдалось. Вы можете знать, что другие живут гораздо беднее вас, но вам неприятно (я чуть было не сказал, что это нарушает мировой порядок) сидеть за одним столом с бедняками и пировать, видя, как другие люди гложут свои корки. Я не бывал в таком положении с тех пор, как в школе один жадный мальчик на глазах товарищей поедал кекс, подаренный ему в день рождения. Я и сейчас помню, как тошно было смотреть на него, и никогда не предполагал, что мне придется разыгрывать подобную роль. Но вы опять видите, что значит быть коробейником! Несомненно, беднейшие слои населения в нашей стране отличаются большей добротой и милосердием, чем те, кто богаче их. И мне кажется, что это главным образом зависит от того, что у менее преуспевающих людей границы между различными сословиями не так резки. Рабочий или торговец не в силах отгородиться от своих менее зажиточных соседей. Если он позволяет себе какую-нибудь роскошь, на него смотрят глаза дюжины людей, для которых подобные расходы недоступны. А что же более прямым образом может вести к состраданию? Вот так бедняк, бредя по жизни, видит ее такой, какова она на самом деле, и знает, что каждый проглоченный им кусок отнят у других голодных.
Когда же человек достигает известного благополучия, с ним случается то, что бывает с воздухоплавателем, который поднимается на воздушном шаре: он проходит через слои облаков, и весь подлунный мир делается для него невидимым. Он созерцает только небесные тела, подчиненные известному порядку, которые блестят, как новенькие. Он обнаруживает, что Провидение трогательно о нем заботится, и невольно уподобляет себя лилиям и жаворонкам. Но с каким скромным видом восседает он в своем открытом ландо!
О, если б весь мир обедал за одним столом, его философии точно бы не поздоровилось.
Пон-Сюр-Самбр. Разъездной коммивояжер
Подобно лакеям в мольеровской комедии, чью великосветскую жизнь нарушило появление настоящего аристократа, нам суждено было встретиться с настоящим коробейником. Словно для того, чтобы урок оказался назидательнее для падших джентльменов вроде нас, в нашу гостиницу въехал торговец гораздо более почтенного разбора, нежели такие простые коробейники, какими, как считалось, были мы. Он явился, как лев среди мышей или военный корабль между пирогами! Действительно, новый постоялец не заслуживал звания простого разносчика, он мог считаться разъездным коммивояжером.
Было около половины девятого, когда этот почтенный коммерсант, мсье Эктор Жильяр из Мобежа, в двуколке, запряженной осликом, подъехал к дверям харчевни и весело окликнул ее обитателей. Это был худой подвижный болтун, смахивавший и на актера, и на жокея. Он, видимо, преуспел в жизни без помощи образования – во всяком случае, он с суровой простотой придерживался в существительных исключительно мужского рода, а за ужином соорудил несколько образчиков будущего времени самого пышного архитектурного стиля. С ним прибыла его жена, красивая молодая женщина в желтом платочке, и сын, мальчик лет четырех, в блузе и военном кепи. Ребенок был одет значительно лучше, нежели отец или мать. Нам сообщили, что он уже учится в закрытой школе, но так как праздники только что начались, малютка проведет их со своими родителями.
Очаровательное времяпрепровождение. А разве нет? Целый день ездить с отцом и матерью в крытой двуколке, полной бесценных сокровищ, видеть, как плывут зеленые поля по обе стороны дороги, а дети всех встречных деревень завистливо смотрят на счастливого наследника торговца! Ну разве это не прекрасно? Право, во время праздников гораздо веселее быть сыном разъездного коммивояжера, чем наследником хозяина самой крупной прядильной фабрики на свете! И если я когда-либо в жизни видел наследного принца, то это был именно Жильяр-младший.
Пока мсье Эктор и сын хозяйки гостиницы распрягали ослика, ставили его в конюшню и запирали все ценное на замки, хозяйка подогрела оставшиеся после нас бифштексы и, нарезав картофель ломтиками, поджарила его. Жена коммерсанта принялась будить полусонного малыша, который хмурился и капризничал от резкого света. Едва проснувшись, он стал готовиться к ужину, съев сладкую лепешку, несколько груш и холодных картофелин, что, насколько я мог судить, положительно подействовало на его аппетит.
Хозяйка гостиницы, движимая материнской гордостью, разбудила свою дочку, и детей познакомили. Жильяр-младший с мгновение смотрел на девочку, словно щенок, увидевший свое собственное отражение в зеркале. В эту минуту он был всецело занят лепешкой. По-видимому, его мать огорчилась, заметив, что он выказал так мало влечения к прекрасному полу, и выразила свое негодование с большой откр