Но и эти мгновения бодрствования были таковыми лишь наполовину – начинала действовать несколько большая часть нашего существа, но целиком мы ни разу так и не проснулись. Центральное нервное бюро, которое мы почему-то называем своей личностью, наслаждалось безмятежным отдыхом, словно департамент какого-нибудь министерства. Колеса разума лениво поворачивались в голове, словно жернова, не перемалывающие никакого зерна. Я по полчаса кряду считал всплески своего весла и неизменно забывал, какую именно сотню отсчитываю. Льщу себя мыслью, что ни одно живое существо не способно похвастать более низкой формой сознания. Но какое это было удовольствие! Какое веселое, покладистое настроение оно порождало! Человек, достигший этого единственно возможного в жизни апофеоза – апофеоза бездумности, становится чист душой и чувствует себя полным достоинства и долговечным, как дерево.
Эту глубокую рассеянность сопровождало странное метафизическое явление. Помимо воли меня занимало то, что философы называют «я» и «не я». Во мне было меньше «я» и больше «не я», чем обычно. Я смотрел, как кто-то другой работает веслом; замечал, что чья-то, а не моя нога опирается на упор. Мое собственное тело, казалось мне, имеет ко мне не больше отношения, чем байдарка или река, или берега реки. Что-то в моем уме, независимое от моего мозга, какая-то область моего собственного «я» сбросила с себя узы и освободилась или же освободила кого-то, работающего веслом. Я сжался, превратился в крошечное существо в дальнем уголке себя самого. Я уединился в своей собственной оболочке. Мысли являлись сами по себе; это были не мои мысли, и я следил за ними, как за деталями пейзажа. Словом, полагаю, что я был настолько близок к нирване, насколько это возможно в практической жизни; и если это так, то от души поздравляю буддистов. Это весьма приятное состояние, правда, несовместимое с напряженной умственной деятельностью, не слишком доходное в денежном выражении, зато абсолютно безмятежное, золотое и ленивое – и находящийся в нем человек неуязвим для тревог. Изобразить подобное состояние можно, представив себе человека мертвецки напившегося, но вместе с тем трезво наслаждающегося собственным опьянением. Я думаю, что землепашцы, работающие в полях, проводят большую часть своих дней в этом восторженном оцепенении, которым и объясняются их спокойствие и выносливость. Зачем тратиться на опиум, когда можно даром обрести сущий рай?
Такое состояние ума было высшей точкой нашего путешествия, самой отдаленной землей, которой нам удалось достичь. Правда, она так далека от проторенных дорог, что я не надеюсь возбудить у читателя симпатию к моему улыбающемуся, кроткому идиотизму. Образы и идеи порхали во мне, как пыль в солнечном луче, а деревья, шпили церквей на берегах время от времени вырисовывались передо мной, словно единственные предметы с четкими очертаниями среди клубящихся облаков. Ритмичное покачивание лодки и весла в воде постепенно превращались в колыбельную, которая убаюкивала мои мысли, когда комочек грязи на фартуке то невыносимо раздражал меня, то вдруг становился приятным спутником, которого я заботливо оберегал, – и все это время река бежала между изменчивыми берегами, а я считал удары весла и был самым счастливым животным во всей Франции!
Вниз по Уазе. Церковные интерьеры
После Компьена мы в первый раз остановились в Пон-Сент-Максанс. На следующее утро в начале седьмого я вышел пройтись. Воздух был резок; в нем чувствовался мороз. На небольшой площади человек двадцать рыночных торговок и покупательниц вели обычный торг, и их тоненькие ворчливые пререкания напоминали ссоры воробьев зимним утром. Редкие прохожие согревали руки дыханием и притопывали деревянными башмаками, чтобы разогреть кровь. Улицы были полны ледяной тенью, хотя дым труб поднимался в золотистом солнечном свете. Если вы встаете в эту пору года довольно рано, вы можете покинуть постель в декабре, а позавтракать в июне.
Я направился к церкви, потому что в каждой церкви всегда есть на что посмотреть: на живых ли прихожан или на могилы мертвых. Если в ней нет ничего исторического, то, конечно, найдется что-нибудь из современной жизни. Вряд ли в церкви было так же холодно, как на улице, но казалось еще холоднее. Белый центральный неф напоминал об арктической стуже, а мишурная пышность алтаря выглядела еще более убогой, чем обычно, из-за окружающей пустоты и унылого сумрака. Два священника сидели в ризнице, читали и поджидали прихожан, древняя старуха молилась. Просто удивительно, как она могла перебирать четки, когда здоровые молодые люди дышали на пальцы и хлопали себя по груди, чтобы согреться. Хотя последнее относилось и ко мне, но ее способ молиться привел меня в еще большее уныние, чем холод. Она двигалась от скамьи к скамье, от алтаря к алтарю, обходя храм по кругу. Перед каждой святыней она проводила одинаковое количество минут и отщелкивала одинаковое количество бусин. Подобно предусмотрительному капиталисту, трезво оценивающему экономическую перспективу и риски, она старалась вложить свои молитвы в возможно большее число разнообразных небесных акций. Она не желала рисковать, положившись на кредит одного какого-либо заступника. В сонме святых и ангелов каждый должен был считать себя ее избранным защитником на последнем судилище! Я не мог не заподозрить в этом некоего мошенничества, опирающегося на бессознательное неверие.
Я никогда не видывал более неживой старухи – вся она состояла из костей и пергаментной кожи. Ее глаза, вопросительно смотревшие на меня, были бессмысленны. Ее можно было бы назвать слепой, впрочем, это зависит от того, что считать зрением. Быть может, она когда-нибудь любила, рожала детей, нянчила их, называла ласковыми именами. Но теперь все это исчезло, не сделав старуху ни счастливее, ни умнее. Теперь ей оставалось только приходить по утрам в холодную церковь и выпрашивать себе кусочек райского блаженства. Задыхаясь, я выскочил на улицу, чтобы глотнуть морозного утреннего воздуха. Какое счастье, что немногим из нас приходится выставлять напоказ нашу жизнь, когда мы достигаем семи или восьми десятков лет; хорошо, что очень многие получают апоплексический удар вовремя, что называется, в расцвете лет, и уходят куда-то расплачиваться за свои безумства. Иначе между больными детьми и недовольными стариками мы бы потеряли всякое представление о жизни.
В течение этого дня мне пришлось применять к себе всю мыслимую мозговую гигиену – старуха словно застряла у меня в горле. Но вскоре я очутился на седьмом небе отупения, чувствуя только, что кто-то гребет на байдарке, в то время, как я считаю его удары веслом. Иногда мне делалось страшно: а вдруг я запомню точное число ударов, и удовольствие превратится в важное дело, но мой ужас быстро проходил: точно по мановению волшебной палочки числа исчезали из моей головы, и я снова не имел ни малейшего представления о моем единственном занятии.
В Крее, где мы остановились перекусить, мы опять оставили байдарки в плавучей прачечной, которая в этот полуденный час была битком набита прачками, краснорукими и громогласными. Из всего Крея я запомнил только их и их фривольные шуточки. Если хотите, могу заглянуть в учебник истории и сообщить вам две-три даты, поскольку этот город не раз фигурировал в английских войнах. Но я предпочитаю упомянуть только о пансионе для девиц, который заинтересовал нас только потому, что был пансионом для девиц, и потому, что мы вообразили, будто представляем для него значительный интерес. Словом, в саду прогуливались девушки, а на реке были мы; и когда мы миновали пансион, в воздухе затрепетало несколько белых платков. Мое сердце забилось. И все же как бы мы наскучили друг другу, я и эти девицы, если б нас познакомили на крокетной площадке! Каким презрением прониклись бы мы друг к другу! А вот эта манера мне нравится: послать воздушный поцелуй или помахать платком тем, кого ты вряд ли когда-нибудь встретишь, поиграть с неосуществленной возможностью, натянуть канву, чтобы фантазия вышивала по ней свои узоры.
Церковь в Крее ничем не примечательное место. Ее заливал цветной свет из витражных окон; украшена она была медальонами с изображением Скорбного пути. Впрочем, мне доставила удовольствие одна необычная деталь: точная модель речной баржи, свисавшая со свода и снабженная письменным выражением надежды на то, что господь приведет «Сен-Николя» из Крея в безопасную гавань. Модель была сделана очень искусно и привела бы в восторг любого мальчишку. Но больше всего меня поразил характер опасности, которой остерегались люди, повесившие эту модель. Конечно, вы можете повесить в храме модель корабля, который плавает вокруг света, посещает тропики или полярные воды, подвергается опасностям. Но «Сен-Николя» из Крея предстояло лет десять плавать по заросшим каналам под шепот тополей на зеленых берегах и посвистывание шкипера у руля, всегда в виду какой-нибудь деревенской колокольни. Казалось бы, уж тут-то можно обойтись без вмешательства Провидения! Но кто знает, может, шкипер был шутником, а может, пророком, который хотел этим примером напомнить всем о серьезности жизни?
В Крее, как и в Нуайоне, святой Иосиф был самым почитаемым святым из-за того, что пунктуально исполнял просьбы богомольцев. Благодарный народ обозначал на табличках день и час, в которые молитвы были услышаны. Если время имеет значение, то святой Иосиф – самый лучший посредник. Я с удовольствием отметил, что его любят по всей Франции, потому что в религии моей родной страны он не играет почти никакой роли. Правда, меня несколько тревожила мысль, что раз святого так хвалят за пунктуальность, значит, от него ждут благодарности за посвященную ему табличку.
Для нас, протестантов, все это кажется пустым ребячеством. Будет ли благодарность людей за дары, полученные ими, выражена подобающим образом – дело второстепенное; главное, чтобы они испытывали благодарность. Подлинное невежество мы встречаем тогда, когда человек не замечает благих даров или считает, что обязан ими только самому себе. Что ни говори, а нет хвастуна смешнее того, кто сам проложил себе путь в жизни! Существует существенная разница между сотворением света из хаоса и зажиганием газового рожка в лондонской гостинице с помощью коробки без