ь она стала уверенной, спокойной и сильной, словно взрослый, сильный и решительный человек. На песках Гавра нетерпеливо гремел поджидавший ее океанский прибой.
Что до меня, то, скользя по этой движущейся проезжей дороге в скрипичном футляре моей байдарки, я тоже начинал скучать по моему океану. Цивилизованный человек рано или поздно преисполняется тоски по цивилизации. Мне надоело погружать весло в воду, мне надоело жить на задворках жизни, я жаждал снова очутиться в самой ее гуще, приняться за работу, вернуться к людям, понимающим мой язык, для которых я человек, во всем им равный, а не какая-то диковинка.
Письмо, полученное в Понтуазе, добавило нам решимости, и мы в последний раз вытащили наши байдарки из Уазы, которая так долго несла их на себе под дождем и солнцем. На протяжении стольких миль это безногое вьючное животное было связано с нашей судьбой, что, расставаясь с ним, мы испытывали грусть. Мы удалились от привычного мира, странствовали вне его, теперь же снова возвращались в знакомые места, в которых сама жизнь несет нас, и нам не нужно работать веслом, чтобы находить приключения. Теперь нам, словно путешественникам в какой-нибудь пьесе, предстояло вернуться и взглянуть, какие изменения внесла судьба в наше окружение за время нашего отсутствия, какие сюрпризы ждут нас дома, а также далеко ли и в каком направлении продвинулся за этот срок обитаемый мир.
Греби хоть весь день напролет, но только вернувшись к ночи домой и заглянув в знакомую комнату, ты обнаружишь Любовь или Смерть, поджидающую тебя у очага; а самые прекрасные приключения, надо вам знать, – вовсе не те, которых мы ищем.
Клад под развалинами Франшарского монастыря
1. У постели умирающего клоуна
Еще не было шести часов, когда содержательница деревенской гостиницы, мадам Тентальон, послала за доктором: заболел один из ее жильцов, клоун по профессии. Однако пробило десять часов, а доктор все не являлся. Не дождавшись его, мадам Тентальон, опасаясь брать на себя ответственность, послала другого гонца к доктору Депрэ, жившему поблизости, и просила его навестить больного.
Когда посланец позвонил у двери докторского дома, тот сидел за рукописями в углу маленькой столовой, а жена его дремала в другом углу, у камина.
– Что ж вы раньше не пришли, черт побери! – крикнул доктор. – В таких случаях медлить нельзя.
И, как был, в туфлях и ермолке[74], так и зашагал по улице.
Если бы ему пришлось тысячу лет прожить на свете, то и тогда он не забыл бы этот визит, и не потому только, что представившаяся его глазам картина поразила воображение доктора своей необычайностью и даже живописностью, а потому, что этот визит стал событием в его жизни. Доктору уже перевалило за сорок лет, и вот теперь, когда он отворил дверь на чердачке гостиницы, в его жизни началась новая эпоха.
Комната была большая, тусклая, освещенная единственной свечкой, стоявшей на полу. Больной клоун с красным от пьянства носом лежал на убогой кровати, вытянувшись во весь свой громадный рост; хозяйка гостиницы стояла, склонившись над ним. Около кровати сидел на стуле и болтал ногами мальчуган лет одиннадцати-двенадцати. Кроме этих троих, здесь не было никого, если не считать их теней. Благодаря обширным размерам комнаты, тени удлинялись до бесконечности. Профиль клоуна обозначался на стене в карикатурном виде, и нельзя было смотреть без смеха, как нос его то вытягивался, то сокращался – смотря по тому, в какую сторону колебалось пламя свечи. Тень, отбрасываемая фигурой хозяйки, представляла бесформенную массу; иной раз слегка обозначались гигантские плечи, иногда выступала огромная голова; ножки стула вытянулись, словно ходули, а сидевший на нем мальчуган напоминал облачко, зацепившееся за угол крыши.
Как только доктор вошел, он сейчас же обратил внимание на мальчика. У него был крупный, хорошо развитый череп, высокий лоб, музыкальные руки и пара таких глаз, которые не скоро забываются. Взгляд этих больших, светло-карих, широко открытых глаз поразил доктора: как будто он уже видел этот взгляд, но где и когда – он никак не мог припомнить; как будто у этого совершенно незнакомого ему мальчика были глаза его давнего приятеля или старого врага.
Мальчуган следил за доктором задумчивым взглядом; сложив руки на коленях, слегка постукивая пятками о перекладины стула, он, казалось, был совершенно равнодушен ко всему, что творилось перед его глазами, или, вернее, был всецело поглощен какими-то более серьезными размышлениями. Однако это не мешало ему напряженно ловить каждое движение доктора Депрэ. Решить, доктор ли очаровал мальчугана, или мальчуган доктора, было бы трудно.
Доктор хлопотал около больного: прощупывал пульс, задавал вопросы, немного подшучивал над ним, слегка бранился, но всякий раз, когда поворачивал голову в ту сторону, где сидел мальчик, встречал устремленный на него вопрошающий, грустный взгляд.
Но вот, наконец, доктор разрешил загадку, и как-то сразу понял, что, собственно, поразило его в этом ребенке. Хоть мальчик был строен и прям, как струна, но глаза у него были такие, какие обыкновенно бывают у горбунов, – слишком зрело и проницательно глядели они из-под насупленных бровей. Доктор глубоко вздохнул: он нашел объяснение одной из своих теорий, к которым имел большое пристрастие, понял, почему ребенок так заинтересовал его, и успокоился.
Он повернулся к мальчику и стал его разглядывать. Тот нисколько не сконфузился и вопросительно посмотрел доктору в глаза.
– Это твой отец?
– Нет. Это мой хозяин, – отвечал мальчуган.
– Ты его любишь, жалеешь его?
– Нет, сударь, не люблю и не жалею.
Депрэ переглянулся с хозяйкой гостиницы.
– Это не делает тебе чести, мой милый, – заметил доктор, напуская на себя суровый вид. – Всегда надо жалеть, когда человек умирает, или, по крайней мере, следует скрывать свои чувства; а ведь твой хозяин умирает. Бывает, птичка клюет, клюет черешни в моем саду и вдруг – пурх! – перелетела через забор, и поминай как звали. И мне жаль, очень жаль, что я больше не увижу птичку. А тут не птичка улетает в лес, а человек, существо сильное и разумное, расстается с жизнью – так как же его не пожалеть? Подумай – еще немного, и речь его умолкнет навсегда, прервется дыхание, и даже тень его исчезнет со стены; мне страшно жаль этого человека, хоть я и вижу его в первый раз.
Мальчик молчал, по-видимому, размышляя.
– Да ведь вы его не знаете, он нехороший человек, – выпалил он наконец.
– Вот ведь маленький язычник! – возмутилась хозяйка. – У этих клоунов, акробатов, артистов, фокусников нет ни капли чувства!
Депрэ продолжал, приподняв брови, всматриваться в маленького язычника.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Жан-Мари.
– А чем ты занимаешься, чем живешь, Жан-Мари? – снова обратился доктор к мальчику.
– Я кувыркаюсь, – отвечал тот.
– Хм… кувыркаешься… Это хорошо, полезно для здоровья. Мадам, смею вас уверить, что так оно и есть. Ну а больше ты никогда ничем не занимался?
– Прежде чем я научился кувыркаться, я воровал, – с важностью произнес Жан-Мари.
– Ты, дружок, видно, из молодых да ранних, черт побери!.. – едва заметно усмехнувшись, заметил доктор. – Мадам, когда прибудет мой коллега, потрудитесь передать ему, что я нашел больного в крайне плохом состоянии. Надеюсь, он сделает все возможное. Конечно, если возникнет срочная нужда, без церемоний присылайте за мной. Счастливо оставаться, мадам! Спокойной ночи, Жан-Мари!
2. Утренняя беседа
Доктор Депрэ вставал рано. Бывало, ни один дымок еще не покажется из трубы, ни одна повозка не прогремит по мосту, крестьяне еще не идут в поле – а он уже гуляет по саду: то сорвет кисть винограда, то съест спелую грушу, то поковыряет землю концом трости или спустится к реке – посмотреть, как вода плещется у пристани.
– Нет, – говаривал он, – времени более удобного для создания теорий и всяких иных размышлений, чем раннее утро.
Доктор предсказывал по росе погоду и мало-помалу стал считаться местным метеорологом и бескорыстным поборником здешнего климата: вначале он говорил, что такого здорового места нет во всей округе; в конце второго года он уверял, что это самое здоровое место во всем департаменте, а незадолго до того, как встретился с Жаном-Мари, провозгласил, что Гретц может поспорить с любым курортом не только во Франции, но даже и во всей Европе.
На следующее утро после визита к умирающему клоуну доктор, гуляя по своему саду, поднялся на пристань и долго смотрел на реку. Вдосталь налюбовавшись светлой, прозрачной водой, рыбами, всплывавшими со дна и сверкавшими серебристой чешуей, наглядевшись на длинные тени, отбрасываемые деревьями с противоположного берега и достигавшими середины реки, на солнечные блики, двигавшиеся между ними, он вернулся через сад домой. Освеженный утренней прогулкой, он позавтракал и снова вышел на улицу.
Зашагав по мостовой, он первым нарушил царившую вокруг тишину. Деревня еще спала. Доктор полной грудью вдыхал чудный воздух, совершенно довольный и собой, и утром, и всем на свете.
На одной из тумб, стоящих по обе стороны ворот гостиницы госпожи Тентальон, доктор заметил маленькую темную фигуру, неподвижно сидевшую в созерцательной позе, и сразу узнал в ней своего вчерашнего знакомца – Жана-Мари.
– Ага, – Депрэ остановился перед мальчуганом и, нагнувшись, оперся обеими руками о колени. – Вот как мы рано встаем. Видно, нам присущи все пороки настоящего философа…
Мальчик поспешно вскочил на ноги и отвесил доктору поклон.
– Ну, как там наш больной? – спросил Депрэ.
Оказалось, что больной в том же состоянии, как и вчера.
– Почему ты так рано встаешь? – продолжал доктор допрашивать мальчугана.
Тот долго раздумывал и наконец объявил, что и сам не знает, почему.
– Сам не знаешь… – повторил Депрэ. – Мы, дружище, никогда ничего не знаем, пока не попытаемся узнать. Попробуй и ты спросить у самого себя, и скажи мне, ради чего ты рано встаешь. Тебе, верно, нравится?