Алмаз раджи — страница 32 из 98

– Сначала он и слышать не хотел: «Уйду да уйду!». Ох, этот клад! Все из-за него, проклятого, и вышло! Он так плакал, так плакал, что, кажется, все свое сердце выплакал, и согласился остаться лишь с одним условием: чтобы никто никогда не упоминал ни об этом постыдном подозрении, ни о самой краже. Только так он согласен жить по-прежнему у своих друзей.

– Полагаю, моя готовность принять такие условия не подлежит сомнению, – заметил доктор, нахохлившись, как петух.

– Стало быть, я могу сказать ему, что ты согласен? Ах, Анри, это так похоже на тебя! У тебя такое доброе, благородное сердце!

Услышав это, доктор сразу повеселел и спесиво вздернул подбородок.

– Ступай, ангел мой, успокой ребенка, – промолвил он с достоинством, – скажи, что этот вопрос погребен навеки…

Вскоре до крайности сконфуженный Жан-Мари, с распухшими от слез глазами, вышел из добровольного заточения и вернулся к обычным занятиям. Из трех членов семьи, собравшихся в этот вечер за ужином, он один все еще чувствовал себя несчастным. Доктор пребывал в настолько игривом настроении, что провозгласил надгробное слово исчезнувшим драгоценностям:

– В конце концов, этот эпизод доставил нам только удовольствие и позабавил нас. Мы ничего не потеряли, а напротив, выиграли, приобрели: я – новую трость, Анастази – новое платье, Жан-Мари – кепи новейшего фасона. Кроме того, у нас еще остался суп из черепахи – блюдо очень тонкое и здоровое, и мы распили бутылку старого рейнвейна. Всему этому я очень рад, а то прямо не знал, что и делать с этим рейнвейном. А теперь одной из трех бутылок мы приветствовали появление нашего призрачного богатства, вторую разопьем сейчас, чтобы утешиться после его исчезновения, а третью откупорим на свадебном завтраке Жана-Мари!

7. О том, как обрушился дом Депрэ

Двухэтажный, окрашенный светло-желтой краской, со старой черепичной, поросшей мохом кровлей, этот дом стоял в углу докторской усадьбы и одной стеной выходил на улицу. Дом был просторный, нескладный и неудобный; сквозняки гуляли в нем, как хотели. Полы, потолки – все перекосилось и расползалось в разные стороны. Пол в одной комнате скатывался вправо, в другой – влево. Крыша накренилась к саду, и если бы дом не содержали в безукоризненной чистоте – окна всегда были вымыты, дверные ручки и оконные запоры сверкали, словно золотые, все постоянно мылось и чистилось, – никто бы не подумал, что в нем живут люди, привыкшие к известным удобствам.

В руках более небрежных и неряшливых людей дом давно бы развалился, но семья доктора с ним сжилась, и Депрэ всегда воодушевлялся, рассказывая где-то вычитанные легенды о своем жилище, а порой пытался описать характеры и нравы всех его былых владельцев – начиная с купца, восстановившего дом после вражеского нашествия, и заканчивая крестьянином, продавшего ему эту усадьбу втридорога. Никому, однако, и в голову не приходило, что под этим кровом жить уже просто опасно: дом простоял четыре столетия, простоит и еще!

Зимой, последовавшей за находкой франшарского клада, у доктора и его супруги появилась забота, отодвинувшая утрату случайно свалившегося на них богатства на задний план. С Жаном-Мари что-то приключилось. Иногда он становился лихорадочно деятелен и тогда не знал, как угодить своим приемным родителям, становился гораздо словоохотливее, внимательнее вслушивался в наставления доктора и прилежнее занимался уроками. Но чаще его одолевала хандра, и тогда он по целым дням не раскрывал рта, страшно огорчая этим своих приемных родителей.

День шел за днем, а здоровье Жана-Мари ухудшалось. Доктор во всем винил погоду. Действительно, зима стояла холодная, бурная, мрачная. Депрэ послал за своим коллегой в Буррон, после чего сам стал усердно лечиться неизвестно от какой болезни. И он, и Жан-Мари должны были принимать лекарства в разное время дня.

– Первое дело в лечении – аккуратность, – говаривал доктор, и хотя снадобья бурронского коллеги мальчику пользы не приносили, зато его покровителю они не причиняли вреда.

В один чрезвычайно ненастный день малыш был в особенно подавленном настроении. Ветер за окнами завывал, надвигалась буря. В небе стремительно неслись сизые тучи, изорванные ветром в клочья; солнце показывалось лишь на мгновенье, и снова наступал сумрак, в котором хлестал косой дождь. Ветер все усиливался, ревел, гнул старые деревья, уносил опавшие листья.

Доктор, однако, чувствовал себя в своей тарелке. Он сидел напротив Жана-Мари; на столе перед ним лежали часы и барометр. Он следил за своим пульсом, пытаясь выяснить, какое влияние шквалы оказывают на работу сердца. В это время вошла служанка Алина и подала доктору письмо. Но поскольку в ту минуту он ожидал нового порыва ветра, то не обратил на письмо внимания и, не взглянув на адрес, сунул в карман.

Буря достигла апогея с наступлением ночи. Можно было подумать, что деревушку бомбардирует тяжелая артиллерия: дома тряслись и скрипели, в печах задувало огонь. В эту ночь все долго не ложились, в ужасе прислушиваясь к реву и грохоту взбесившейся стихии.

Семья Депрэ разошлась по комнатам после полуночи. В половине второго, когда буря немного утихла, доктор вдруг проснулся и сел на кровати, чутко прислушиваясь. Его пронзило смутное предчувствие беды. И вот с новым жутким порывом ветра все в доме заколыхалось, и в наступившей затем тишине Депрэ услышал, как черепичная крыша с грохотом рушится на чердак. Недолго думая, доктор стащил жену с кровати.

– Беги! – крикнул он, сунув ей первую попавшуюся под руку одежду. – Дом рушится, беги в сад!

Анастази не ждала вторичного приглашения – никогда в жизни она не проявляла такой расторопности. А доктор, не думая о том, что рискует свернуть себе шею, бросился сначала к Жану-Мари, а затем в кухню, растолкал служанку и понесся вместе с насмерть перепуганной девушкой вниз по лестнице. Через минуту все члены семьи собрались в беседке в дальнем уголке сада. Сквозь гонимые ветром тучи пробился луч луны и на мгновение озарил четыре полунагих фигуры, дрожащие от холода. При виде этого Анастази в отчаянии забилась в угол и зарыдала…

Еще один жестокий порыв ветра – и дом рухнул, засыпав цветники обломками кирпича и черепицы. Флюгер с высокой башенки над входом, задев ухо доктора, угодил в голую ногу Алины, и та огласила всю окрестность своими воплями.

К этому времени на ногах уже была вся деревня: в окнах замерцали огоньки, темные фигуры сновали по улице, и доктор изо всех сил, насколько хватало голоса, начал призывать хоть кого-нибудь на помощь, стараясь при этом перекричать причитавшую Алину и рев бури.

Вопли доктора привели его жену в еще большее отчаяние.

– Анри, сейчас сюда люди прибегут! – выкрикнула она, заливаясь слезами.

– Я надеюсь, что прибегут.

– Что же это будет? Я просто умру от стыда!

– Успокойся, душа моя; ты слишком нервничаешь. Ведь я же сам сунул тебе в руки белье и платье, когда тащил с постели. Куда ты его девала?

Луна снова спряталась за тучи, и Депрэ долго шарил в темноте.

– Вот! – наконец восторженно воскликнул он. – Мои серые плисовые брюки! Это именно то, что тебе нужно.

– Дай их сюда, – прорыдала Анастази. Плисовые брюки оказались у нее в руках. Она посмотрела на них с минуту, поразмыслила и с новым приступам плача сунула их обратно мужу.

– Отдай Алине… Пускай она наденет… О, как я несчастна!

– Что за чепуха! – возразил доктор. – Алину нисколько не беспокоит ее нагота. Она все на свете забыла от страха. Право, это и в самом деле неудобно, чтобы такая скромная, такая положительная особа, как ты, появилась перед людьми в подобном виде. Повторяю: твое спасение в этих брюках! – и он вернул их жене.

– Нет, это невозможно! Ты ничего не понимаешь, – утерев слезы, с достоинством объявила Анастази.

Между тем, народ уже толпился вокруг дома. Однако с улицы войти в сад не было никакой возможности: ворота завалены мусором, высокая ограда утыкана гвоздями, а высившиеся кое-где остатки стен поминутно грозили новым обвалом. Между садом доктора и садом его соседа справа находился общественный колодец; калитка со стороны докторского сада оказалась не запертой на засов, и наконец в узком отверстии показалось бородатое лицо и протянулась рука с фонарем, озарившим мрак, в котором Анастази прятала свое унижение. Она еще больше съежилась и попятилась, присев к земле.

– Сюда! Сюда! – кричал во все горло крестьянин. – Все ли вы живы?!

Алина, не переставая визжать, первой бросилась спасаться, и крестьянин с трудом протолкнул ее в щель калитки.

– Теперь твоя очередь, Анастази, – решительно сказал доктор. – Полезай скорее!

– Я никуда не пойду, – заявила из своего угла жена.

– Что же, мы все, по твоей милости, погибать здесь должны? – гаркнул доктор.

– Ты можешь идти. Иди, иди, пожалуйста, а я останусь здесь, мне ничуть не холодно.

Доктор выругался, схватил ее за плечи и потащил к выходу.

– Стой, стой! – выкрикнула она отчаянно. – Я их надену, надену!

Она снова взялась за ненавистные брюки. Руки у нее дрожали.

– Ни за что на свете! – объявила она в конце концов и вышвырнула их из беседки.

Но от доктора не так легко было отделаться. Он решительно доволок Анастази до колодца, около которого стоял человек с фонарем. Женщина закрыла глаза, ей казалось, что она умирает; но как только она очутилась на той стороне, ее приняла в свои объятия жена соседа и сейчас же закутала одеялом.

Для обеих женщин приготовили постели, а для доктора и Жана-Мари нашли сухую одежду. Весь остаток ночи, пока Анастази то дремала, то просыпалась и начинала так плакать, что с ней чуть не сделалась истерика, муж ее сидел у камина и держал речь перед внимавшими ему соседями. Он объяснял, почему произошла катастрофа.

Как только начало светать, вся компания высыпала на улицу. Ветер гнал рваные клочья облаков, холод пронизывал до костей. Вдобавок шел дождь, и Депрэ, стоя перед руинами своего дома, исполнял нечто вроде индейской военной пляски, чтобы согреться. Дом был безнадежно разрушен. Стены обвалились, крыша рассыпалась, и от былого величия осталась только куча мусора с торчавшими кое-где концами обломанных стропил. Был выставлен караул, чтобы оградить имущество семьи от расхищения, и все отправились в гостиницу мадам Тентальон, чтобы закусить за счет доктора.