Только после этой фразы Вера и очнулась. Рассеянный взгляд сфокусировался, брови неприветливо сошлись над переносицей, а верхняя губа брезгливо дернулась:
– Что вы мелете опять? Любу никто не убивал – что за вздор?! Бедняжка болела, очень долго болела. Когда, наконец, Господь призвал ее к себе, мы все сочли это милостью.
– Болела?..
Такое наглое и открытое вранье сейчас же вывело меня из себя. Забывшись, чью роль изображаю, я заговорила куда жестче:
– Зачем вы лжете?! Вам прекрасно известно, что ничем она не болела – этого даже слуги не скрывают! А вы… Боже, ведь вы были здесь тоже, когда все это случилось? Вы тогда уже жили в доме! И вы знаете, кто ее отравил, знаете!
– Это не ваше дело, – процедила Вера.
А потом она превратилась в себя настоящую: поднялась во весь рост и, глядя на меня, как на мусор, поинтересовалась:
– Как смеете вы даже сидеть в моем присутствии – не то что задавать вопросы? Кто вы такая? Дочурка убогих немытых крепостных, бог весть как выучившаяся читать да писать? Вон отсюда. Из этой комнаты и этого дома. Вон!
Поднялась и я, чувствуя, как горячая обида не то что за родителей – за весь рабоче-крестьянский класс – медленно, но верно заполняет мое существо.
– Пока что вы не хозяйка в этом доме, чтобы приказывать, – ровно, изо всех сил себя сдерживая, ответила я.
Я сама представить не могла, как это взбесит мою собеседницу:
– Ах ты дрянь! – мерзко взвизгнула Вера.
И лишь благодаря чуду я увернулась от ее пощечины. Не знаю, что на меня нашло, будто бес вселился, но ее руку я сейчас же перехватила в запястье и сжала так, что Вера поморщилась от боли.
– Послушайте меня, Вера Андреевна! – я рывком притянула ее к себе, чтобы мои слова дошли доходчивее. – Да, мои родители из немытых крепостных – но вы все равно меня послушайте. Плевать мне на ваши планы относительно фон Гирса. Хоть баронессой, хоть царицей морской становитесь! Но если выяснится, что вы приложили руку к смерти Надиной матери… если это вы ее убили, и если из-за вас Надя теперь страдает… клянусь, я вас уничтожу.
Вера трепыхалась изо всех сил, но вырвать свою руку сумела только с третьей попытки. И отскочила к окну, глядя на меня с возмущением и какой-то детской обидой. От «крепостной» такого поведения она явно не ждала. Вера тяжело дышала и как будто даже хотела что-то выкрикнуть – что-то злое, наверное. Но я дожидаться не стала – ушла прочь.
* * *
…Уже потом, когда я вернулась к себе, заперлась в комнате, с ногами залезла на кровать и сжалась в комок – до меня и дошло, что я натворила. Хочу я того или нет, но, по факту, Вера и правда хозяйка дома. И прислугой заведует именно она. Стоит ей пожаловаться фон Гирсу (а пожаловаться есть на что), я пробкой вылечу из этого дома… Увольняли меня и за меньшее.
И, пожалуй, это еще будет лучшим исходом – если меня просто уволят.
Ждать пришлось недолго. И получаса не прошло, как прибежала бледная, заикающаяся от страха горничная и передала, что фон Гирс приказывает мне немедленно спуститься в его кабинет.
Глава 12. Преступление и наказание
Я шла в кабинет фон Гирса с полной уверенностью, что меня уволят. Что не дадут и слова сказать в свою защиту. Как же – посмела нагрубить госпоже! Мне и правда следует научиться держать язык за зубами… все мои беды от этого! Раз за разом, раз за разом!
…Однако народу возле дверей в кабинет толпилось куда больше, чем я предполагала. Едва ли не весь штат прислуги. Горничные, лакеи, дворецкий, даже повара-француза позвали. Все перепуганные, никто и перешептываться не смеет. Медленно, но верно я стала догадываться, что собрались все здесь не для того, чтобы поглазеть, как меня уволят. Что-то случилось.
Один лишь дворецкий Никитич был невозмутим – и уничижительным холодным взглядом смотрел именно на меня. Неприятный старикашка…
– Что здесь произошло? Что случилось? – протиснулась я к Глафире – уж она-то точно все знает.
– Только проснулась, что ли? Весь дом на ушах, а ты все спишь, как барыня какая… Окошки у нас на первом этаже побили! – сообщила она страшным шепотом. – Вчера вечером, видать. Да не где-то, а в левом крыле!
Я притихла. Невольно потерла затылок: он не болел ничуть, что даже странно – ведь именно им вчера «шофер» Розы попытался перебить те окошки.
А больше ничего обсудить и не успели: дворецкий Никитич важно задрал подбородок, громко прокашлялся, еще больше накаляя обстановку, и – отворил двери хозяйского кабинета.
Фон Гирс вышел к нам сам. Хмурый, сосредоточенный; своими дьявольски-зелеными глазами он всматривался в лицо каждому из нас. Какой-то особенно впечатлительной горничной стало дурно, и она едва не свалилась в обморок прямо здесь.
Фон Гирс бедной девушке даже сесть не позволил.
– Как вы знаете, – начал он, щедро добавив в голос резких нот, – вчера вечером в моем доме случилось происшествие. Кто-то разбил окно. Не какое-то случайное окно – а окно в левом крыле дома! В комнатах, куда каждому из вас запрещено входить даже для уборки!
Фон Гирс въедливо смотрел в глаза той самой впечатлительной горничной, отчего бедняжка снова была готова лишиться чувств.
– Но это еще не все, – жестоко продолжил барон, добивая ее. – Этот человек, кем бы он ни был, проник в комнаты моей покойной жены и пробыл там немало времени. Поликарп Никитич расследовал инцидент со всей серьезностью и выяснил, что это сделал один из вас. Одна из вас, точнее!
Барон оставил горничную в покое, и тотчас вперился дьявольским взглядом в меня.
– На подушке в комнате моей покойной жены был найден длинный рыжий волос!
Никитич с готовностью полез в нагрудный карман – за носовым платком, из которого и правда извлек худыми узловатыми пальцами длинный волос… к несчастью, действительно рыжий. И победно глядел на меня. Впрочем, как и другие слуги.
– Ну да, это была я, – смущенно признала я очевидное.
Фон Гирс был в ярости. Причем, можно было догадаться: его не столько беспокоило, что некто проник в Хранилище с фамильными ценностями, сколько сам факт – я посмела коснуться подушек его жены.
– Я объясню, – совсем тихо добавила я, с трудом выдерживая прожигающий насквозь взгляд.
– Извольте! – потребовал фон Гирс.
Он подал знак остальным, что они свободны, а сам размашистым шагом вернулся в кабинет. Мне, видимо, следовало пойти за ним.
Я только и успела коротко обратиться к Глаше да попросить ее принести мой ридикюль.
Сесть мне не предложили. Впрочем, фон Гирс и сам не садился: прошел к высокому окну и оперся на подоконник, будто его страшно заинтересовало что-то внизу, на улице. Я же огляделась. И сразу мой взгляд наткнулся на большой ржавый ключ, помещенный в деревянную рамку и под стекло. В этот раз он заинтересовал меня куда больше, чем в первый.
– Что это? – не раздумывая, спросила я. – Семейная реликвия?
Фон Гирс повернулся, вопросительно посмотрел на меня, потом на ключ. Странно, но впавшим в ярость он сейчас не выглядел. Ответил вполне дружелюбно:
– Вроде того. Ключ от первой ювелирной лавки моего деда. Еще вопросы, Марго?
Ну, раз он сам просит…
– А это? – я перевела я взгляд на соседнюю рамку. – Портрет вашей матери? Красивая. Вы ничуть на нее не похожи.
Барон усмехнулся, изогнув верхнюю губу:
– Не очень-то похоже на комплимент.
– А вы ждали от меня комплиментов?
– Я ждал от вас правдоподобного рассказа о том, зачем вы ходили в комнаты моей жены!
Голос его прозвучал неожиданно резко, шутки кончились. Я кивнула. И молча принялась расстегивать мелкие пуговки на горловине блузки – поздно подумав о том, как двусмысленно это выглядит… Впрочем, от души насладилась замешательством на лице фон Гирса – пусть секундное, но оно было.
Хотя я всего лишь собиралась показать ему страшные синяки на своей шее. Кожа моя и правда выглядела жутко, не лучше, чем в каких-нибудь фильмах про зомби. Одеваясь сегодня утром, я впервые порадовалась, что в 1913 году в моде были вот такие глухие и высокие воротнички. Всполошился и барон, так как увидеть подобного совсем не ожидал:
– Кто это сделал?
– Тот, кто разбил окно вчера вечером, – успела сказать я, прежде чем в дверь постучали.
Это была Глаша, принесла мой ридикюль. Открыл ей фон Гирс, пока я, отвернувшись, быстро застегивала пуговицы.
В сумке лежала фотография Аглаи Ивановой, больше известной нам как театралка Роза. Без лишних слов я отыскала карточку и отдала барону.
– Она аферистка, – не стала юлить я. – Работает на пару со своим шофером. Они приехали вчера поздно вечером, пока вас не было: Роза отвлекала меня и Надю, а ее шофер пытался открыть оконную раму – чтобы пробраться в Хранилище. Я случайно оказалась там и помешала ему.
– Помешали? Я видел ее шофера. Хотите сказать, он испугался вас и убежал?
Фон Гирс до этого мучительно долго рассматривал фотокарточку – а теперь перевел тяжелый взгляд на меня. Разумеется, он перебирал все варианты, лишь бы не признавать, что его обманули, как доверчивого школьника.
– Нет, он не меня испугался – он хотел меня убить, чтобы я его не выдала. И он бы меня убил. К счастью, поблизости с парком оказался… другой мужчина…
– Кто? – жестко спросил фон Гирс.
– Я не рассмотрела его лица, – солгала я. – Но он спас меня и спас ваши сокровища. Напал на грабителя с ножом – тому пришлось бежать.
Договаривала я, старательно отводя взгляд: страшно боялась, что фон Гирс догадается, о каком «другом мужчине» я говорю. И он действительно догадался.
– Это фото, – спросил он, – его дал вам этот мужчина, который вас спас, так?
Я кивнула после короткой заминки. Украдкой подняла глаза: фон Гирс снова смотрел на фото с той же мучительной тоской. Он был совсем недолго знаком с Розой, насколько я знала. Не думаю, что за такое короткое время у него успели зародиться чувства к ней, и все же это всегда больно, когда тебя предают. Одинаково больно, что вэб-дизайнеру, что гувернантке, что высокомерному барону.