Все то время, пока я желала удачи, даже затылок отвернувшегося Якова не одобрял моих действ – а когда Гриша ушел, братец поинтересовался с мрачным ехидством:
– Когда же ты собираешься сказать Драгомирову, что он тебе в прадедушки годится?
– В прапрадедушки, – также мрачно поправила я. А потом легкомысленно пожала плечами: – на смертном одре, может быть, и признаюсь.
Яков не унимался:
– Так ты надумала остаться здесь?! Ты как ребенок, Марго… ты помнишь, надеюсь, что через полгода вспыхнет Первая мировая война, потом революция, потом вообще начнется черт знает что! Что ты будешь здесь делать? Поедешь с ним в Северную Америку?
– Может быть, и поеду! – огрызнулась я. – Я тоже всегда хотела посмотреть Нью-Йорк. А, может, останусь здесь и возьму себе псевдоним Анка-пулеметчица. Как говорила Скарлетт О’Хара – я подумаю об этом завтра!
– Завтра думать будет поздно! Ордэне не станут ждать вечно, и «завтра» ты даже в свое время не сумеешь вернуться, не то, что примкнуть к нам! – Он качнулся ко мне, наклонился к самому уху и жестоко потребовал: – расскажи ему правду! И послушай, что он скажете тебе сам!
– Ох, ты невыносимый зануда! – отмахнулась я.
И зло от него отвернулась. Отвернулась прямо к воротам особняка – да так и замерла, забыв, как хотела оправдаться.
Там, прямо за воротами, на фоне засыпанного белым снегом парка, отчетливо выделялась низенькая фигура мальчика с темными волосами и в клетчатом костюмчике. В темноте я не видела, куда он смотрит – но готова поклясться, что смотрит он именно на меня. А еще он что-то держал в руках.
Куклу. Доротею. Надину Доротею.
Ахнув, я инстинктивно шагнула вперед – и лишь благодаря Яше не угодила под конный экипаж.
– С ума сошла?! – вскричал он. – Решилась стать Ордэне – так просто проглоти пилюлю!
– Ты… ты видишь его, Яша? – я рукой указала на мальчика.
Яша живо обернулся, посмотрел за ворота:
– Кто там? – он явно никого не увидел.
– Мальчишка… я тебе говорила о нем.
А мальчик растянул губы в неестественной змеиной улыбке – точь-в-точь, как у Георга фон Гирса! Я похолодела. Потому что он медленно, с холодной жестокостью, выворачивал Доротее голову. Вскрикнула и закрыла рот ладонями, когда оглушительно, на всю улицу, казалось, хрустнул хрупкий фарфор. Голова и – отдельно – тряпичное тельце тяжело упали в снег…
Мальчик же совершенно по-детски отер ладони о клетчатый костюмчик и тряхнул створку ворот. Те приоткрылись. А он еще раз посмотрел на меня – развернулся и целенаправленно пошел в дом.
– Надя… – без голоса выдохнула я.
Я снова бросилась на проезжую часть – Яша что-то кричал позади, и я чудом увернулась от очередного экипажа. У ворот я бережно подняла изломанную куклу (не смогла ее оставить), и торопилась, мчалась поскорее в дом. Бог его знает, что он может сделать с Надей!
Мальчишка шел ровно, не прибавляя шаг, но догнать мне его удалось лишь в просторном вестибюле – и то, потому что он терпеливо ждал меня у двери в запретное левое крыло. И холодно, по-змеиному улыбался.
– Стой! Погоди!.. – успела крикнуть я, прежде чем он проскользнул в дверь и перед моим носом ее захлопнул.
Да как это у него получается?!
Я, сама не понимая отчего, почувствовала невыносимый страх – не помня себя, принялась бить ладонями по двери почти что в истерике:
– Открой! Открой немедленно! Открой!..
И – вязкий белый туман, уже хорошо знакомый мне, вдруг начал заполнять мое сознание. А потом я как будто провалилась за дверь… Я оказалась там, внутри, и, одновременно, словно парила над всей комнатой.
Я слышала, как по той же двери снова колотили ладонями, как умоляли и требовали ее открыть, как заходились в истерике и раз за разом переходили на плач… И нет, не баронесса фон Гирс стучала в ту дверь. Это был ребенок. Маленькая белокурая девочка лет трех. Надя…
Никто не слышал ее; и даже я, как ни хотелось мне броситься к ней, не в силах была помочь. Пока, в конце концов, Надя не забилась в угол у двери, крепко-крепко прижала к груди куклу, Доротею, еще целую, и тихо, жалобно позвала:
– Мама… мамочка…
Ее мать, баронесса фон Гирс с лицом Веры Шараповой, лежала совсем рядом. На боку, неестественно вывернув руку, и застывшими мертвыми глазами смотрела мимо дочери.
А потом пришли они. Черные монстры, поросшие волчьей шерстью, с желтыми глазами и огромными когтистыми лапами, которые, цокая, как маленькие каблучки, переступали по паркету. Ближе и ближе к забившейся в угол девочке…
Они были здесь всюду – в этой комнате, где произошли чудовищные события, свидетелем которых стала Надя. Я знала почему-то, что в этот день Надя увидела своих монстров впервые. И комната эта, страшная комната, казавшаяся мне темным склепом, стала для Нади исходной точкой – тем самым местом, с которым она, маленькая Ордэне, энергетически связана. Поэтому и не избавиться ей от монстров… кажется, никогда не избавиться.
…Среди этих черных отвратительных тварей я даже не сразу разглядела мальчишку в клетчатом костюме – столь же отвратительного мальчишку с глазами Георга фон Гирса.
Он улыбался, глядя, как девочка плачет от страха.
– За что ты так ненавидишь ее?.. – спросила я – не думая, впрочем, дождаться ответа.
Но мальчик услышал. Улыбка сползла с его лица, а дьявольски-зеленые глаза холодно уставились на меня.
– Потому что она живая – а я нет! – крикнул он. И зашелся в совершенно детской истерике: – это нечестно! Нечестно, нечестно! Мама хотела назвать меня Карлом, в честь дедушки, и я должен был стать наследником. Я – а не она! Почему все ей?! Игрушки, пони, куклы, мама – все ей! И ты – ей! Это нечестно!..
– Нечестно… – согласилась я.
И со всей очевидностью вдруг поняла, что этот мальчик – нерожденный сын Георга фон Гирса и его жены. Она была беременна, вдобавок ко всему.
– Нечестно, – повторила я совершенно осознанно. – Тебе должно было достаться все то же самое, что и Наде. Но ведь тебя больше нет…
И мальчик вдруг успокоился.
Я не ждала этого, но он как будто осознал что-то. Его лицо из плаксивого и озлобленного сделалось вдруг совершенно детским – и потерянным.
– Тебя больше нет, – произнесла я уже через силу, с невыразимой жалостью. – И ты должен уйти.
Он кивнул. Потом вскинул на меня просящие глаза:
– А ты уйдешь со мной? Надя говорила, ты добрая, и с тобой весело.
– Я не могу… – вконец растерялась я. – И, потом, у тебя уже есть мама.
Лицо мальчика снова искривилось злобой – совершенно потусторонней, нечеловеческой:
– Моя мама не хочет идти со мной! А если ты не уйдешь, то и я не уйду – я буду мучить ее всегда! Всегда! Всегда!..
Через всю комнату мальчишка бросился с зажавшейся в угол маленькой Наде и, что есть мочи, дернул ее за волосы… истошный Надин крик – это последнее, что я помнила, прежде чем белый туман рассеялся.
* * *
– Надя… – прошептала я опомнившись.
Но девочки поблизости уже не было. Я словно приходила в себя после глубокого сна. Как через слой ваты я слышала голоса – горячо спорили где-то двое братьев, Гриша и Георг. Я даже различала их силуэты в глубине комнаты.
Но они были далеко, а я лежала на мягкой широкой постели, и над моей головой в синем небе резвились озорные нимфа и сатир. Вовсе не сразу я сообразила, что лежу на кровати Любови фон Гирс.
А у изголовья, крепко сцепив красивые длинные пальцы, с немым укором стояла Вера. Подбородок ее был горделиво вскинут, а глаза недобро наблюдали за мной. Она была единственной, кто заметил, что я очнулась – но мужчин не позвала.
– Интересно, ваша сестра была такой же гордячкой? – хрипло спросила я и попыталась сесть. – Кажется, вы во всем на нее похожи. Нарочно, что ли, копируете…
Я сказала это, не ожидая услышать ответа. Просто так сказала: как и обычно, мой ум заметно отставал от языка.
А Вера растерялась.
Сжала пальцы так, что ногти впились в кожу. Опасливо оглянулась на мужчин: не услышали ли?
– Я… мы… мы близнецы. Да, мы близнецы.
Она тяжело сглотнула и вновь вскинула подбородок.
Говорила она хоть и неуверенно, но громко, не таясь – а мужчины почему-то ее не слышали.
Вера была странной сегодня – еще более странной, чем обычно. Глаза, только что злые, уже были на мокром месте; и этот потерянный, опасливый взгляд.
Странным было даже ее присутствие в этой комнате. Да и в этом доме.
Ее сестры уже шесть лет, как нет в живых – как только духу у фон Гирса хватило оставить здесь Веру после всего? Мне и раньше это казалось необычным, а теперь, зная, как сильно сестры похожи… Барон ведь ненавидит свою мертвую жену. Ненавидит так же горячо и яростно – как любит ее. Нет, он не потерпел бы в своем доме полную ее копию… не потерпел бы.
Что-то здесь не так.
Я вновь вскинула взгляд на Веру – та смотрела на меня. Просящее, с мольбой… Что она от меня хочет?!
– Марго! Слава богу, ты очнулась!
Это Гриша заметил, наконец, что я пришла в себя, и в два шага оказался рядом.
– Мы нашли тебя без сознания у двери в комнату. Что произошло?
Георг не очень-то охотно, но тоже приблизился. Некогда красивое его лицо сильно портил теперь здоровенный кровоподтек под левым глазом – новогодний подарок Гриши.
Впрочем, я это отметила лишь краем сознания – я торопилась задать так взволновавший меня вопрос:
– Почему?.. Я не понимаю: Вера так похожа на вашу жену – почему вы позволили ей остаться?
– Что? – Георг недобро прищурился, и я увидела, как заходили желваки на его шее. – Что ты сказала?
Растерялся на секунду и Гриша. Но быстро взял меня под локоть и помог подняться:
– Марго, идем, ты еще не в себе…
– Но… Вера… почему вы молчите? Хоть вы скажите что-нибудь!
Но Вера только смотрела и смотрела на меня с мольбой.
– Вон из моего дома! – вдруг гаркнул фон Гирс. – Убирайтесь оба! Чтоб ноги вашей здесь не было!
В буйстве он снес с места стул – и тот, хотя пролетел в сантиметре от Веры, ее не потревожил. Я только теперь сообразила, что на нее Георг даже не смотрит. И Гриша не нее не смотрит. Веры здесь словно не было.