Больше относительно книги он мне ничего не говорил, никаких советов о том, как и что писать, более того, время шло, а он ни разу не спросил, приступила ли я к работе. Он упомянул об «Алмазных днях» лишь однажды, и то была загадочная случайность.
На дворе стоял август 1988 года, Ошо вызвал меня по переговорному устройству. Была середина ночи. Я бежала по коридору, подозревая, что у него начался приступ астмы. Отперев дверь, я увидела, что он проснулся и сидит на кровати. В комнате было темно, только маленький ночник горел на тумбочке возле его постели. Холодный воздух и запах мяты полностью прогнали мой сон. «Принеси бумагу для записей, – попросил меня Ошо. – У меня кое-что есть для твоей книги». Я вернулась с бумагой и ручкой и села на край кровати так, чтобы он мог видеть, что я пишу. Ошо продиктовал мне имена и попросил написать их, расположив по окружности.
Он убедился, что я все поняла, затем лег и уснул. Я не стала задавать вопросов и больше никогда не упоминала про этот список. Я просто положила его в папку и все. Я никому не рассказывала про него и всегда считала, что он нужен «для книги». Интересно, что хотя он говорил про двенадцать человек, имен он назвал тринадцать. Оказывается, имя Нирвано нужно было опустить, просто в то время я об этом не знала.
В центре должно было стоять имя Ошо, а вокруг него по часовой стрелке: Джайеш, Авирбава, Нитти (Нитьямо), Нирвано, Кавиша, Маниша, Девагит, Нилам, Дэвид, Четана, Хасья, Анандо, Амрито.
Ошо сказал: «Двенадцать имен открыты, а тринадцатое останется в тайне. Такова моя тайная группа. В центре неизвестный Ошо».
Восемь месяцев спустя Ошо сформировал «внутренний круг» из двадцати одного саньясина. Вышеупомянутой тайной группе он не дал никаких указаний. Мы просто так и остались – тайной группой!
Каждый раз после обострений болезни, когда Ошо вновь начинал давать дискурсы, он выглядел еще более хрупким, как будто после путешествия за тысячи световых лет. Но, начав говорить, он постепенно набирал силу. Было заметно, как крепнет его голос, и через пару дней он выглядел уже совсем иначе. Он всегда говорил, что беседы помогают ему оставаться в теле, и после того дня, когда он прекратит говорить, ему останется совсем немного. Когда он говорил, он выглядел таким мощным, что трудно было поверить в его болезнь. Но так бывало лишь один раз в день. Остальное время он копил силы, чтобы на следующий день вновь прийти к нам.
Я ни разу не слышала, чтобы после дискурса Ошо упоминал о чем-нибудь, о чем он говорил во время встречи, как будто его слова приходили из ниоткуда и лились сквозь него, не оставляя никаких следов в его памяти. Лишь однажды вечером после очередной беседы он спросил меня, не кажется ли мне, что сегодня он кое-что выразил очень точно? То, как он подчеркнул это, заставило меня еще раз обратить внимание на его слова. А сказал он вот что:
«Все, что происходит на сцене, – всего лишь игра.
Все, что происходит на сцене, – одна лишь драма.
За кулисами же пребывает чистейшая тишина.
Ничто, отдых, расслабление.
Все приходит в абсолютный покой».
Он начал беседы о дзен, но для меня это было скорее подготовкой к тишине, нежели настоящими беседами. Очень часто он останавливался и говорил: «…Тишина…», чтобы мы могли ощутить ее изнутри. Иногда он замолкал и просил нас обратить внимание на окружающие звуки: потрескивание бамбука, звук дождя, песнь ветра, играющего опавшими листьями. «Слушайте…» – говорил он, и ажурное покрывало тишины ниспадало на Будда-холл.
Я никогда не понимала, шутит ли Ошо, используя ситуацию в качестве инструмента, или же разные явления на самом деле были таковыми, какими мы их видели. Например, призраки: на дискурсах Ошо часто говорил, что призраков не бывает, что это всего лишь человеческие страхи. Кроме того, он знал, что подобного рода феномены мне интересны. Однажды я даже сказала ему, что встречала только добродушных привидений и ни капли их не боюсь. В любой ситуации, касающейся Ошо, единственное, что я могла делать, – это быть абсолютно искренней, потому что он сам был таковым. Относительно духов и привидений он как-то сказал, что не возражает против их существования, лишь бы они ему не мешали спать. Несколько раз он звал меня к себе в комнату и спрашивал, бывал ли кто-то в его комнате, пока его не было.
Однажды он позвал Анандо и сообщил ей, что видел, как кто-то вошел в комнату, подошел к его кровати и встал за стулом. Потом подошел к нему и пытался дотронуться до его стоп, и после этого вновь прошелся по комнате и вышел через дверь. Ошо заявил, что мирно спал, но дух нарушил его покой. И теперь он не уверен, был ли это умерший человек или кто-то, кто очень хотел быть с Ошо. Ему показалось, что это была я, поскольку походка у этого духа была точь-в-точь как моя. Но я на самом деле в этот момент тоже спала, причем особенно хорошим сном, одним из тех, когда наполовину спишь, наполовину бодрствуешь, а после чувствуешь себя по-настоящему отдохнувшим. Поэтому, когда Анандо рассказала мне о случившемся, я подумала, что это вполне могла быть я. Скорее всего, стремление моей души было удовлетворено, пока мое тело спало, и именно поэтому я так хорошо себя чувствовала, когда проснулась.
Комната Ошо располагалась в конце небольшого коридора, попасть туда можно было через двойную стеклянную дверь, которая обычно запиралась. Его комната тоже всегда была заперта на ключ. В одном конце коридора была комната Ошо, а в другом – комната, в которой я обычно оставалась, когда подходила моя очередь заботиться об Ошо. Несколько раз он звал меня к себе и говорил, что слышал стук в дверь. Но этого не могло быть, двери были закрыты, и никто по коридору не ходил. Такое иногда случалось в течение пары лет, а в последнее время подобные случаи участились. Впервые это произошло, когда в комнате для помощников оставалась Нирвано. Ошо сказал, что кто-то стучал в дверь и попросил ее выяснить, кто бы это мог быть. Было два часа ночи. Нирвано обошла нас всех и спросила, не стучался ли кто в комнату Ошо. Но мы в это время спали. И охранники сказали, что никто не входил в дом. С тех пор подобное случалось не раз, но тайна так и осталась тайной.
11 декабря 1988 года, незадолго до дня рождения, у Ошо вновь началось обострение. О нем заботились Нирвано и Амрито. Я стирала белье в соседней комнате. В доме было тихо и темно. Я знала, что Ошо очень болен, но не знала, чем. И вот настал момент, когда я не получила его белья, и это значило, что он не вставал с постели, не принимал ванну и не менял одежду. Ошо не хотел, чтобы люди знали о его болезни, иначе все начнут волноваться, расстраиваться, это негативно скажется на энергии ашрама и никому не принесет никакой пользы. В эти несколько недель он был на краю смерти.
Глава 19Последнее прикосновение
Ошо сказал Анандо, что хочет переделать зал Чжуан-цзы в свою новую спальню. Она нашла строителей. Материалы для спальни прибывали к нам со всего мира, и работа кипела. Ошо детально объяснил, что и как он хочет устроить. Казалось, что впервые у него будет спальня именно такая, какая ему была нужна. Несколько раз он приходил на стройку и постоянно спрашивал Анандо обо всех мельчайших подробностях работы. Никогда прежде он не говорил о том, в какой комнате хочет жить. Его нынешняя спальня была сырой, и из-за того, что он проводил в постели почти все время, в ней было всегда темно. Совсем как в пещере.
Когда в новой комнате установили белый итальянский мрамор и укрепили панели из синего стекла, в которых отражалась огромная хрустальная люстра, семи метров в диаметре, многим стало ясно, что это никакая не спальня. Это был храм, самадхи. Однако, несмотря на то, что мы об этом знали, нам не хотелось в это верить. Нам было слишком тяжело признавать очевидное: Ошо строил свое собственное самадхи.
Когда в январе он вновь начал давать дискурсы, встречи с ним иногда длились по четыре часа. Раньше такого не случалось. Я вспомнила слова Ошо: «Когда свеча догорает, перед тем как погаснуть, на долю секунды пламя становится намного ярче». После этого он проболел несколько недель и вышел к нам только в марте. Мне нужно было задать ему свой последний вопрос. Впервые мы посылали ему вопросы, не подписываясь. И хотя я спрашивала его не о реинкарнации, он ответил:
«…Идея реинкарнации, присущая всем восточным религия, заключается в том, что душа переселяется из тела в тело, путешествуя из жизни в жизнь. В религиях, произошедших от иудаизма – в христианстве и исламе, – этого нет. Но сейчас даже психиатры находят подтверждения, что люди помнят свои прошлые жизни. Эта идея обретает твердое основание.
Но я хочу кое-что вам сказать. Идея переселения душ ошибочна. Да, верно, когда человек умирает, его сущность становится частью целого. Был ли он грешником или святым, не имеет никакого значения. Однако у человека есть еще и то, что мы называем умом, памятью. В прошлом у нас не было фактов, которые могли бы подтвердить, что ум – это всего лишь набор мыслей, волны определенной длины, но теперь дело обстоит проще.
Я считаю, что именно в этом вопросе Гаутама Будда намного опередил свое время. Он единственный, кто согласился бы с моим пониманием. Он лишь намекал, но не мог привести веских доказательств. Он сказал, что, когда человек умирает, его память переходит в новое чрево. Только память, но не суть. Теперь мы можем это понять. Когда вы умираете, вы оставляете вокруг себя огромное количество воспоминаний. И если вы были несчастны, все ваши воспоминания обязательно найдут новое пристанище, они войдут в какую-нибудь другую систему памяти, либо же все целиком попадут в одно лоно. Таким образом, человек может помнить свое прошлое. Но это не ваше прошлое, это ум того, кто жил в прошлом. Вы попросту его унаследовали.
Большинство людей ничего не помнят, потому что им достался не весь «кусок», не все наследие какого-то одного человека. Они могут получить лишь частичные обрывки памяти. Именно из-за этих обрывков вы и страдаете, из-за всех тех, кто когда-то жил на Земле и умер в горе. Очень мало людей умирают в радости. Очень мало людей умирают, реализовавшись, в состоянии не-ума. Они не оставляют после себя следов, не обременяют никого своей памятью, они просто растворяются во вселенной. У них нет ума, нет системы памяти, они уже растворили ее в медитациях. Вот почему просветленные больше не рождаются.