– Ричард, твоя жена увлекалась инопланетянами не меньше твоего. Она входит в число ведущих городских специалистов по жонглерам образами, хотя чрезмерная скромность мешает ей в этом признаться. – Он помолчал, явно дожидаясь разрешения Селестины продолжить. – Она побывала у них еще до вашей встречи, потратила несколько лет своей жизни на изучение ситуации на Морской Пене. Ты же плавала с жонглерами, Селестина, так?
– Раз или два.
– И позволила им изменить твое сознание, превратить нейронные цепочки мозга в нечто чужеродное, пусть и временно.
– Ничего особенного, – сказала она.
– Ну да, если это случилось с кем-то вроде тебя. Но для человека наподобие Ричарда – для того, кто привык собирать все крупицы знаний об инопланетянах, – это никак не рядовое событие. – Чайлд повернулся ко мне. – Верно?
– Не буду скрывать, я старался добиться контакта с жонглерами. – Не было смысла отрицать очевидное. – Но выяснилось, что это попросту невозможно. Моя семья не располагала нужными ресурсами, чтобы отправить меня в миры жонглеров, а организации, обычно финансирующие такие поездки, – тот же Дом Силвестов, например, – от нас отвернулись.
– Короче, Селестине чертовски повезло, верно?
– Думаю, с этим любой согласится, – ответил я. – Строить теории по поводу инопланетного мышления – одно, а впитывать его, быть им поглощенным, познать изнутри, как познает любовник… – Я оборвал себя. – Погодите-ка. Селестина, разве ты не должна быть на Ресургеме? Экспедиция вряд ли успела бы вернуться так быстро.
Она окинула меня взглядом с головы до ног, ни дать ни взять хищник, прежде чем проронить:
– Я никуда не улетала.
Чайлд перегнулся через стол и наполнил мой бокал.
– Ее отвергли в последнюю минуту, Ричард. У Силвеста зуб на всех, кто посещал миры жонглеров. Он вдруг вообразил, что все эти люди эмоционально нестабильны, что им нельзя доверять.
Я вопросительно посмотрел на Селестину:
– Значит, все это время?..
– Я была тут, в Городе Бездны. Не строй из себя обиженного, Ричард. Еще до того, как я узнала, что мне отказали, ты решил вычеркнуть меня из своего прошлого. Для нас обоих так было лучше.
– Но обман…
Чайлд положил руку мне на плечо, успокаивая:
– Никакого обмана. Она всего-навсего не стала возобновлять контакт. Никакой лжи, никто никому не врал, не на что обижаться.
Я смерил его сердитым взглядом:
– Тогда зачем она здесь, черт подери?
– Мне нужен человек с такими навыками, какими жонглеры оделили Селестину.
– А конкретнее?
– В частности, с блестящими вычислительными способностями.
– Зачем тебе понадобились такие способности?
Чайлд повернулся к капитану и сделал знак оторваться от булькающего аппарата.
– Сейчас все расскажу.
Аппарат убрали. В столе скрывалась древняя голопроекционная система. Чайлд раздал всем оптические приборы, напоминавшие старинные лорнеты, и, подобно близоруким опереточным злодеям, мы стали рассматривать призраков, что возникали над полированной столешницей.
Звезды, бесконечное множество звезд, ослепительно-белых и кроваво-красных, раскинувшиеся многоцветными кружевами на глубокой синеве космоса.
Чайлд пустился объяснять:
– Добрых два с половиной столетия назад мой дядюшка Джайлс, чьи довольно-таки уродливые творения вы уже видели сегодня, принял спонтанное решение. Он записался в Программу с большой буквы, как принято выражаться в нашем семействе, причем на условиях строжайшей секретности.
Эта Программа, пояснил Чайлд, была попыткой тайного исследования дальнего космоса.
Джайлс приступил к работе, финансируя деятельность напрямую из семейных средств. Он вел дела столь умело, что очевидное для всех благосостояние Дома Чайлд ничуть не страдало, даже когда Программа вошла в свою самую дорогостоящую фазу. Лишь немногие избранные представители династии Чайлдов знали о самом существовании Программы, а с течением лет их число неумолимо сокращалось.
Основную статью расходов составляли выплаты ультра, которые успели проявить себя могущественной фракцией.
Они построили по настоянию дядюшки Джайлса автоматизированные космические зонды и запустили их к заранее выбранным целям. Ультра могли доставить зонды в любую систему, до которой добирались их субсветовики, но приходилось таиться, дабы известия о какой-либо ценной находке оставались исключительно достоянием семьи. Поэтому аппараты отправились в космос самостоятельно, летели на скоростях в малую долю скорости света, а цели, к которым они направлялись, все были плохо исследованными системами на краю освоенного человечеством пространства.
Замедлялись зонды при посредстве солнечных парусов, автоматика выбирала наиболее предпочтительные для изучения миры и выводила аппараты на их орбиты.
На поверхность отправляли роботов, рассчитанных на выживание в любых условиях в течение длительного срока.
Чайлд повел рукой над столешницей. От одного из красных шариков на картинке – полагаю, это была звезда Йеллоустона, – потянулись световые линии. Они соединили между собой соседние звезды, образовав в итоге этакий трехмерный алый одуванчик площадью в десятки световых лет.
– Наверное, эти машины считались высокоразумными, – сказала Селестина. – В особенности по меркам того времени, когда их запускали.
Чайлд утвердительно кивнул:
– Разумеется. Умные бестии, ловкие, крепкие, неуловимые. Как еще можно было добиться от них надежной работы вне человеческого контроля?
– Смею предположить, они что-то обнаружили? – вставил я.
– Верно. – Чайлд на секунду помрачнел, словно фокусник, тщательно проработанную последовательность действий которого разрушил чрезмерно догадливый зритель. – Но не сразу. Джайлс и не ждал, что открытие свалится ему в руки немедленно, ведь на полет к ближайшим системам должны были уйти десятилетия, да и о коммуникационном лаге забывать не стоило. В общем, дядюшка приготовился ждать сорок-пятьдесят лет в самом лучшем случае. – Чайлд прервался, чтобы отпить вина. – Оценка оказалась слишком оптимистичной. Минуло пятьдесят лет, шестьдесят, но ни один аппарат так и не связался с Йеллоустоном – не при жизни дядюшки. Вообще-то зонды находили кое-что любопытное, но, как правило, в тех местах, куда уже успели заглянуть исследователи-люди. Короче, годы шли, внятных сообщений от зондов не поступало, а дядюшка злился и страдал.
– Бедняга, – проговорила Селестина.
– Так он и умер, уязвленный до глубины души, уверенный, что мироздание сыграло с ним дурную шутку космических масштабов. При надлежащем уходе он прожил бы, думаю, еще лет пятьдесят-шестьдесят, но явно решил, что это будет пустая трата времени.
– Ты притворился мертвым полтора столетия назад, – сказал я. – Поправь, если ошибаюсь, но ты что-то говорил о семейных делах.
Чайлд кивнул.
– Именно тогда дядюшка поведал мне о Программе. Я ничего не знал, до меня не доходили не то что слухи – даже намеки на слухи. Вся семья ничего не знала. Вдобавок проект уже почти не требовал финансирования, так что семейные средства оставались в целости, а мелкие расходы не привлекали наше внимание…
– Что было дальше?
– Я поклялся не повторять ошибок Джайлса. Твердо решил, что просплю до поступления докладов от зондов и засну снова, если станет ясно, что зонды подняли ложную тревогу.
– Проспишь? – переспросил я.
Он прищелкнул пальцами, и внезапно одна из стен сдвинулась в сторону, открыв стерильное, заполненное аппаратурой помещение.
Я внимательно все разглядел.
В помещении находилась криогенная капсула той разновидности, какую Форкерей и ему подобные используют на своих кораблях, а вокруг сверкала и блестела металлом разнообразная вспомогательная машинерия. При помощи такой капсулы можно продлить обычный срок человеческой жизни (около четырехсот лет) на многие столетия. Впрочем, имелись и риски – за все, как известно, нужно платить.
– Я провел полтора века внутри этого агрегата, – сказал Чайлд. – Просыпался раз в пятнадцать-двадцать лет, когда поступал доклад от очередного зонда. Мерзкое ощущение, кстати. Чувствуешь себя стеклянным, кажется, что любое движение, любой вдох раздробит тебя на миллион осколков. Потом ощущение исчезало, благополучно забывалось, но в следующий раз все начиналось заново. – Он нарочито поежился. – По правде говоря, иногда мне чудилось, что с каждым разом ощущения становятся все острее.
– Полагаю, ваше оборудование требует настройки, – заметил Форкерей.
По-моему, его спокойствие было показным. Ультра частенько заплетали волосы в тугие косички, обозначая количество своих вылазок в межзвездное пространство – вылазок, в ходе которых им удалось справиться со всем многообразием неприятностей, подстерегавших корабли в космосе. А также эти косички символизировали те путешествия, когда по возвращении пилотов воскрешали из мертвых.
Короче, они мучились ничуть не меньше Чайлда, только не желали публично это признавать.
– Как долго ты бодрствовал? – спросил я.
– Обычно не дольше тринадцати часов. Этого хватало, чтобы понять, представляет сообщение зонда интерес или нет. Пару часов я тратил на знакомство с новостями, чтобы отслеживать происходящее во Вселенной. Но не больше, иначе желание снова влиться в городскую жизнь могло сделаться непреодолимым. Эта комната с капсулой начинала восприниматься как тюремная камера.
– Почему? – удивился я. – Ведь субъективное время наверняка летело очень быстро.
– Ричард, по твоему вопросу понятно, что сам ты никогда не прибегал к анабиозу. В заморозке ничего не осознаешь, но вот переход к бодрствованию и обратное засыпание растягиваются до вечности и полны диковинных снов.
– Насколько могу судить, ты считал, что ожидание стоит мук?
Чайлд вновь кивнул:
– Я не исключал такой возможности. В последний раз я пробудился полгода назад и с тех пор больше не подходил к капсуле. Эти шесть месяцев я собирал ресурсы и людей, необходимых для крайне необычной экспедиции.