– Твой скафандр расползается, – заметил Рашт.
– Переживу. Можно подумать, я нарочно плюхнулась в эту дрянь.
Когда мы возобновили движение в сторону пещеры, выяснилось, что мой скафандр действительно получил тяжелые повреждения. Система жизнеобеспечения не пострадала, так что смерть мне не грозила, но вот двигательная аугментация изрядно сбоила. Сразу вспомнилась лапа противной капитанской обезьяны. Местные микроорганизмы, похоже, проникли в сервоприводы. Идти я могла, но скафандр реагировал с солидной задержкой, не столько помогал двигаться, сколько мешал.
Я даже вспотела, тщетно пытаясь угнаться за остальными. А проклятая обезьяна бодро скакала впереди. Ей-то что – она перемещалась на задних конечностях, с которыми все было в порядке.
– Спасибо, что приволокла лебедку, – поблагодарила я Ленку, тяжело дыша. – Молодец, что вспомнила про шаттл. Проторчи я подольше в той полынье, мне бы и вправду не поздоровилось.
– Я рада, что мы тебя вытащили.
Возможно, во мне взыграла именно благодарность за спасение, но я поклялась себе впредь относиться к Ленке лучше. Она влилась в экипаж раньше меня, но Рашт как будто ценил ее способности ничуть не выше моих. Что бы я ни думала об отсутствии у нее здорового честолюбия, о готовности мириться со своим положением на корабле, мне вдруг стало очевидно, что она заслуживает большего. Может, когда мы отсюда уберемся, я сумею достучаться до нее, втолкую, что для капитана она лишь полезный инструмент, подручное средство, которое вовремя подвернулось. Может, она тогда начнет смотреть на мир хоть немного по-другому. Перед мысленным взором промелькнула картина: мы вдвоем сходим с корабля в следующем порту, оставляем Рашта наедине с его обезьяной… Может, нас примут за сестер, за близняшек, и мы найдем новую работу для нас обеих…
Ближе к холму ледяная корка под ногами стала тверже, и необходимость проявлять повышенную осторожность отпала. Местность мало-помалу шла вверх. По обе стороны от нас тянулись те самые отлогие лавовые гребни, и каждый из них возвышался на десять, а то и на пятнадцать метров над нашей головой.
Впереди маячил зев пещеры, полукруглый, метров десять от земли – ото льда, естественно – в верхней точке. Лед, судя по всему, покрывал и пол пещеры. Склон холма над пещерой круто, почти отвесно лез вверх, но над входом нависал своего рода козырек – гладкая, прозрачная ледяная шапка, тот самый клюв, изображенный на рисунке Тетеревой.
От входа было видно, что пещера изгибается и что ее пол действительно весь во льду.
– По-прежнему никаких следов, – доложила Ленка, когда мы приблизились.
По ледяной бахроме под ледяным же козырьком всякий мог догадаться, что здешний лед то подтаивает, то снова застывает. Некоторые сосульки были такими длинными, что совсем немного не дотягивались до поверхности. Рашт двинулся прямиком сквозь них, сметая бахрому плечами. Ледяные брызги с немелодичным дребезгом летели на пол.
Ленка вдруг воскликнула:
– Есть следы! Она точно здесь проходила.
Ленка не ошиблась. Следы начинались в нескольких метрах от входа, там, куда солнечный свет не проникал вовсе либо попадал крайне редко. Всего пара следов, в направлении вглубь пещеры, обратных не было.
– Вдохновляет, – скептически протянула я.
– Если ты так настроена, можем исключить тебя из доли, когда станем делить добычу, – предложил Рашт.
По-видимому, он успел убедить себя, что мифические американские сокровища существуют в реальности и что нам предстоит в скором времени обогатиться.
Мы снова включили нашлемные фонари, и Рашт, наклонившись, проделал эту операцию со шлемом обезьяны, слишком тупой, чтобы она справилась самостоятельно. Кстати, Канто вел себя возбужденнее обычного. Он крутил хвостом и упирался, так что Рашту пришлось буквально его волочить.
– Ему тут не нравится, – сказала Ленка.
– Может, тварь умнее, чем выглядит, – пробормотала я под нос, преодолевая сопротивление неисправного скафандра, мешавшего сделать следующий шаг.
Сама я целиком разделяла недовольство обезьяны. Зачем лезть в пещеру на чужой планете, если тебя никто не заставляет? Тетерева поставила на кон свое выживание, но у нее не было выбора: она рассчитывала обнаружить некие технологии, при посредстве которых имелся шанс спастись. Нас же ничто не вынуждало, мы руководствовались только желанием хоть как-то компенсировать себе перелет в эту систему.
Ледяной пол пещеры резко пошел вниз. Стены, впрочем, были свободны ото льда, и мы подались левее, используя трещины в стене как опору для рук, а ноги так и норовили поскользнуться. Обезьяна, которую Рашт волочил на поводке, жалобно пищала, ее писк становился все громче, а нежелание идти с нами – все отчетливее.
– Да уймись ты! – прикрикнул Рашт.
Тоннель постепенно суживался. Сделалось темно, всякие проблески дневного света остались позади. Мы продолжали путь, следуя указаниям Тетеревой (она, конечно, о нас не думала, но мы пользовались ее метками на льду). Раз или два ее следы двоились и даже троились, словно вдруг у нее объявились попутчики. Эта мысль меня грызла, пока я не сообразила, что в этих местах она топталась на месте, разворачивалась, но неизменно стискивала зубы и снова шла в первоначальном направлении.
Я ей сочувствовала.
– Впереди что-то есть, – подал голос Рашт. – Вижу какое-то свечение. Выключаем фонари.
– С обезьяны начните, – процедила я.
– Как скажешь, Нидра.
Рашт подтащил к себе Канто и выключил его фонарь, а мы последовали его примеру. Капитан оказался прав. Далеко впереди мерцала серебристая полоска света. Почему-то возникало впечатление, что этот свет исходит не из одного источника, а сразу из множества, например от скальных пород или минералов в стенах пещеры. Возможно, те же породы залегали в стенах и ближе ко входу, просто мы не замечали их из-за дневного света. Но мне казалось, что там, наверху, их не было, что они появились ниже.
– Я не геолог, – проговорила Ленка, озвучивая те же мысли, которые, видимо, посетили каждого из нас. Мы понятия не имели, о чем свидетельствует это свечение, является ли оно природным, или нам пора насторожиться.
Вскоре всякая потребность в нашлемных фонарях отпала. Даже вернув глазам нормальную чувствительность, мы видели в сумраке достаточно хорошо и смогли разобрать, что светятся и вправду прожилки в стенах. Они складывались в полосы, треугольники и завитки, в текучие формы, застывшие в миг максимальной гидродинамической комплексности. Для меня они выглядели не слишком-то естественными, но что я знаю о горных жилах? В своей жизни я чаще наблюдала внутренности кораблей, а не планет. А планеты, как известно, битком набиты зубодробительной физикой.
Мало-помалу склон стал более пологим, затем пол и вовсе выровнялся. Сейчас мы находились в сотнях метров от входа в пещеру, скорее всего, глубоко под заснеженной поверхностью. Было бы разумнее послать на разведку дрон, подумалось мне. Но наш капитан никогда не отличался ни здравомыслием, ни долготерпением. К тому же Тетерева вряд ли имела дроны в своем распоряжении. Вспоминая записи в бортовом журнале, короткие, обрывочные, исполненные отчаяния, я не могла отделаться от иррационального ощущения, что мы ее подведем, если не пройдем по следам этой незнакомой женщины до самого конца. Было ли ей страшно, когда она брела по этому тоннелю? Или ее больше пугала вероятность умереть в одиночестве в шаттле? Вот уж не знаю. У меня-то от страха чуть зубы не стучали.
Но мы шли дальше.
Тоннель расширился, его стены раздвинулись. Мы остановились передохнуть в этой подземной пещере, принялись разглядывать затейливые узоры жил, которые все вместе ползли вверх, к сводчатому потолку.
Тогда-то мы и увидели то, чего не должны были увидеть.
Нам следовало развернуться и уйти, не теряя ни секунды, верно? Эти фигуры прямым текстом намекали: сматывайтесь, уносите ноги, пока целы. Какое еще предупреждение нам требовалось?
Что вы говорите? Тетерева пошла дальше?
Разумеется, пошла. У нее не было иных вариантов. Она не могла убраться с планеты, не найдя в пещере что-нибудь этакое, что позволило бы ей добраться до корабля на орбите. Вернуться к шаттлу означало обречь себя на смерть, так что она ничем, в общем-то, не рисковала.
Сомневаюсь, кстати сказать, что ей хотелось идти дальше. Оставайся у нее хоть капля здравомыслия, она наверняка чувствовала бы себя в точности так, как чувствовали мы. Ей было страшно до охренения. Рассудок требовал возвращаться, ни в коем случае не лезть глубже.
Там скверно, скверно, скверно.
Но Тетерева полезла. Храбрая, думавшая о своем сыне. Она хотела снова его увидеть. Думала о нем, а не о собственном выживании.
Говорите, мы такие же? Такие же храбрые?
Капитан, не оскорбляйте ее память. Нас вела только и исключительно жадность.
Долбаная жадность. Единственное в этой вселенной, что сильнее страха.
Но и жадности в конце концов оказалось мало.
Серебристые жилы переплетались и закруглялись, образуя внешние границы громадных фигур. Эти фигуры были гуманоидными, с руками, ногами, головами и торсами – как положено. Худые, почти скелеты, а торсы и конечности все какие-то перекрученные, словно сама порода изрядно сместилась уже после того, как эти изображения были на нее нанесены. Лица отсутствовали, если не считать двух больших глаз в полушариях с расщелиной посредине, намекавших на череп.
Причудливость этих фигур, сочетание человеческого облика с инопланетной чужеродностью поразила меня сильнее, чем я могла бы высказать в словах. Чудовища, пожалуй, тоже внушили бы страх, но все-таки не настолько глубокий, сродни первобытному ужасу, какой вселяли эти фигуры. Серебристые очертания мерцали и переливались, отчего возникала иллюзия непрестанного движения. Казалось, что уродливые, безликие фигуры корчатся в немыслимых мучениях.
Никто из нас долго не отваживался заговорить. Даже обезьяна прекратила ныть, погрузилась в угрюмое молчание. А я про себя порадовалась возможности передохнуть и восстановить силы после недавних испытаний.