– Стоп, – сказала мисс Матесон. – Как всякая девушка, ты, конечно, думаешь о будущих детях. Мне мало отпущено времени, Нелл, так что давай в сторону все, что роднит тебя с остальными. Сосредоточимся на твоей необычности.
Здесь старая леди с неожиданной силой стиснула ей руку и даже чуть-чуть оторвала голову от подушки. Рытвины морщин на лбу стали еще глубже, глаза под капюшонами век вспыхнули нестарческим огнем.
– Ты отмечена судьбой, Нелл. Я знаю это с тех пор, как лорд Финкель-Макгроу пришел и попросил взять тебя, оборванную плебскую девочку, в мою Академию. Можешь попробовать жить, как все, – мы старались сделать тебя такой же; можешь, если хочешь, притворяться и дальше. Можешь даже принять присягу. Все это будет ложь. Ты – другая.
Слова эти ударили Нелл струей холодного горного ветра и развеяли дремотное облачко сентиментальности. Теперь она стояла на юру, открытая всем напастям. Однако в этом была и своя прелесть.
– Вы хотите, чтобы я покинула лоно приютившего меня племени?
– Я хочу только, чтобы ты поняла: ты из тех редких людей, которые выходят за рамки племен, и уж точно не нуждаешься ни в чьем лоне, – сказала мисс Матесон. – Со временем ты увидишь, что лоно это не так и плохо – если совсем точно, лучше многих. – Она с силой выдохнула и как бы просела под одеялами. – Вот, я все сказала. Ну, поцелуй меня – и вперед.
Нелл приникла губами к иссохшей щеке и сама удивилась, до чего же она мягкая, потом, не желая уходить так вдруг, припала к груди мисс Матесон и на мгновение замерла. Мисс Матесон легонько погладила ей волосы и фыркнула.
– Прощайте, мисс Матесон, – сказала Нелл. – Я никогда вас не забуду.
– Я тоже, – прошептала мисс Матесон, – хотя мне-то обещать легко.
Перед домиком констебля Мура вросла копытами в землю богатырская робобыла – что-то среднее между першероном и слоном. Ничего грязнее Нелл в жизни не видела – одна налипшая корка весила, наверное, сотни фунтов. От нее несло нужником и тухлой водой. Между двумя пластинами брони застряла шелковичная ветка с листьями и даже ягодами; за бабками тащились стебли тысячелистника.
Констебль сидел в бамбуковой рощице. Гоплитская* броня, такая же исцарапанная и грязная, была в два раза больше него, отчего непокрытая голова казалась до нелепого маленькой. Шлем он сорвал и бросил в прудик, где тот плавал, словно изрешеченный корпус подбитого дредноута. Констебль страшно осунулся и исхудал; он отрешенно смотрел на стебель кудзу, который медленно, но неуклонно теснил лисохвосты. Едва глянув на его лицо, Нелл побежала заваривать чай. Констебль протянул к белой чашечке бронированную руку, которой мог бы крошить камни в труху. Широкие стволы встроенных орудий почернели и закоптились. Он взял чашечку из рук Нелл с точностью хирургического робота, но к губам не поднес – боялся, видимо, что от усталости не рассчитает и раздавит чашку о подбородок или даже снесет себе голову. Похоже, его успокаивал один вид поднимающегося пара. Ноздри констебля расширились раз, другой.
– Дарджилинг, – сказал он. – Это ты правильно. Всегда считал, что Индия цивилизованнее Китая. Пора отвыкать от кимуна, лун-яна, лапсанг-сушчонга и переходить на цейлонский, пеко, ассам.
Он хохотнул.
От уголков его глаз к вискам тянулись белые полоски засохшей соли. Он долго и быстро скакал без шлема. Нелл пожалела, что не видела, как констебль Мур мчится по Китаю на боевой робобыле.
– Все, последний раз вышел в отставку, – объяснил он, указывая подбородком в направлении Китая. – Консультировал одного тамошнего джентльмена. Сложный был человек. Многогранный. Теперь войдет в историю еще одним паршивым китайским воякой, не дотянувшим до планки. Удивительно, милая, – сказал он, впервые поднимая глаза на Нелл, – сколько денег можно загрести, отчерпывая вилами прилив. В конце концов приходится линять, пока еще платят. Не очень достойно, конечно, но какое достоинство у военных консультантов.
Нелл подумала, что констеблю не захочется входить в подробности, поэтому переменила тему:
– Кажется, я наконец поняла, что вы пытались объяснить мне годы назад, насчет ума.
Констебль сразу просветлел.
– Рад слышать.
– Вики подчиняются сложному моральному кодексу. Он вырос из мерзости прошлых поколений, в точности как до первых виков были георгианцы и регентство. Старая гвардия верит в этот кодекс, потому он дался ей потом и кровью. Эти люди растили детей в своих убеждениях, но дети верят в их кодекс по другой причине.
– Они верят, – сказал констебль – потому что им так внушили.
– Да. Некоторые никогда и не усомнятся – они выросли узколобыми и могут объяснить, во что верят, но не могут объяснить почему. Другие видят лицемерие окружающих и бунтуют, как Элизабет Финкель-Макгроу.
– Какой путь выберешь ты, Нелл? – с живым интересом спросил констебль. – Покорство или мятеж?
– Ни тот, ни другой. Оба слишком прямолинейны – они для тех, кому не по зубам противоречия и неоднозначность.
– Отлично! Браво! – воскликнул констебль. После каждого слова он ударял по земле свободной рукой, да так, что искры летели и почва под ногами у Нелл дрожала.
– Думаю, лорд Финкель-Макгроу как человек разумный видит лицемерие своего общества, но продолжает держаться избранного пути, потому что так в конечном счете лучше. Думаю, его волнует, как передать этот взгляд младшему поколению, которое, в отличие от него, не видит исторических корней. Возможно, поэтому-то он и заинтересовался мной. Может быть, Букварь – его первая попытка решить проблему систематически.
– Герцог – старая лисица, – сказал констебль Мур, – и его мотивы разгадать трудно, так что не знаю, верна ли твоя догадка. Но сходится все правдоподобно.
– Спасибо.
– И что ты собираешься делать теперь, когда во всем разобралась? Еще несколько лет учебы, чуточку светского лоску, и ты сможешь принять присягу.
– Я, конечно, знаю, что в Атлантической филе меня ждут самые благоприятные перспективы, – сказала Нелл, – но не думаю, что пойду прямой и узкой дорогой. Я попытаю счастья в Китае.
– Ну-ну, – сказал констебль, – остерегайся Кулаков. – Его взгляд скользнул по грязной, искореженной броне и остановился на дрейфующем шлеме. – Они идут.
Лучшие исследователи, вроде Бертона*, стараются раствориться среди местных. Нелл остановилась у общественного МС, стянула длинное платье и собрала новую одежду – темно-синий облегающий комбинезон с пульсирующей оранжевой надписью «НЕ КАНТОВАТЬ». Возле набережной она махнула старый наряд на пару мотороликов и направилась прямиком к дамбе. Несколько миль вверх, и у ее ног открылась Пудунская экономическая зона и Шанхай. Коньки разогнались, пришлось немного сбавить их мощность. Водораздел остался позади. Нелл была одна в Китае.
Семья Хаквортов снова в сборе; Хакворт отправляется куда глаза глядят; негаданная попутчица
Атлантиду Сиэтлскую выкроили под обрез; в узких, извилистых проливах Пьюджет-саунда за множеством естественных островов еле-еле удалось втиснуть искусственный. Пришлось сделать его узким, вытянуть вдоль течений и торговых путей, так что с парками, лугами, пустошами, дачами и сельскими поместьями особо размахнуться не дали. Окрестности Сиэтла по-прежнему хранили славу приличных, зажиточных и культурных, так что многие новые атланты не возражали селиться на побережье; здесь, а особенно к востоку от озера, рядом с мглистыми лесными угодьями софтверных магнатов, возникло множество викторианских мини-анклавов. Гвен с Фионой сняли один из таких маленький особнячок.
Этот осколок Новой Атлантиды выделялся среди окружающих лесов, словно застегнутый на все пуговицы викарий в пещере Барабанщиков. Те, кто не перенял неовикторианских взглядов, строились преимущественно под землей, словно стыдились своей человеческой природы и не смели руку поднять на десяток могучих дугласий, будто мало их шеренгами взбегает по склонам к замерзшим, мокрым Каскадам. Даже если что-то и выступало немного из земли, все равно это был не нормальный человеческий дом, а собрание модулей, разбросанных в беспорядке и соединенных крытыми переходами или туннелями. Составленные на возвышении, они, может быть, и сложились бы в основательное, даже величественное здание, но в теперешнем своем виде повергали проезжавшего мимо Хакворта в тоску и смущение. Десять лет у Барабанщиков не изменили его неовикторианских вкусов. Он не мог понять, где кончается один дом и начинается другой; дома переплетались, как нейроны в мозгу.
Мысленный взор, похоже, вновь захватил контроль над зрительной корой; он уже не видел дугласий, только аксоны и дендриты в черном трехмерном космосе; пакеты стерженьковых логических элементов лавировали меж ними космическими зондами, отыскивали друг друга, совокуплялись среди нервных волокон.
Для мечтания это было слишком жестко, для галлюцинации – слишком абстрактно. Картина распалась, когда в лицо ударил порыв холодного ветра. Хакворт открыл глаза. Похититель вышел из чащи и сейчас остановился на мшистом гребне. Внизу лежала каменная котловина, расчерченная редкой прямоугольной сеткой дорожек, зеленый парк с бордюрами из красных гераней, церковь с белой колоколенкой, белые четырехэтажные георгианские особняки за черными коваными оградами. Защитная сетка была жидкая и слабая; в вопросах нанотехнологической обороны софтверные магнаты по меньшей мере не уступали специалистам ее величества, так что бремя охраны границ новые атланты частично делили с соседями.
Похититель осторожно спускался по крутой дороге. Хакворт смотрел на крохотный анклав и дивился, до чего же тот кажется знакомым. После возвращения от Барабанщиков ощущение дежавю накатывало на него каждые десять минут и сейчас было особенно сильным. Может быть, это оттого, что все новоатлантические поселения в определенной мере похожи, однако Хакворт подозревал, что видел это место прежде, когда разговаривал с Фионой.
Прозвенел звонок, из школы высыпали старшеклассницы в форменных клетчатых юбках. Хакворт знал, что Фиона учится здесь и что в школе ей плохо. Как только сх