одпустит ее к панно, и Катя вряд ли что-то здесь изменит. «Все пропало, все кончено… – Эта мысль осой жалила ее мозг, вызывая резкие вспышки боли, от которой женщина временами слепла. – Так проколоться… Единственный шанс, одна ставка… И я ее проиграла. Глупо, безумно глупо!»
До нее, будто издалека, доносилось возбужденное щебетание консьержки. Любовь Егоровна поставила чайник и теперь щедро сыпала в кружки растворимый кофе, сахар и подливала молоко, готовясь угостить гостью. Александра опомнилась:
– Извините, я не могу задерживаться. Надо идти.
– Куда же вы? – огорчилась та.
«В самом деле, куда? – с горечью спросила себя женщина. – После того, что случилось, не имеет смысла спешить. Не сегодня, так завтра этот идиот отдаст панно на реставрацию какому-нибудь бракоделу, и тогда…» Она громко застонала, и консьержка с сочувствием на нее посмотрела:
– У вас зубы болят? Могу таблеточку дать… Я хотела рассказать кое-что, да вам, я вижу, неинтересно… А следователь сказал мне, что это самые ценные показания, какие он сегодня получил.
– Правда? – пробормотала Александра, не очень прислушиваясь.
– Да! Я даже спросила сперва у Кати, можно ли об этом говорить следователю. Она не возражала, хотя я бы на ее месте попробовала сохранить такое в тайне! Ведь это значит, что парень не был случайным вором!
– И вы туда же! – очнулась художница. – Неужели думаете, что Катя с кем-то сговорилась, чтобы убрать эту бедняжку…
– Нет, нет, но все же… – залепетала консьержка, испугавшись сердитого взгляда Александры. – Раз он спросил о вас, значит, много знал и о ней. Вот я к чему…
Александра встала, толкнув бедром столик. Кофе, налитый в чашки, заплескался, переливаясь через края. Женщина ощутила прикосновение льда на своем затылке. Кожа под волосами съежилась.
– Что? – тихо проговорила она. – Он спрашивал обо мне?
– Ну да… – Любовь Егоровна прятала глаза. – Но вы не переживайте, ничего особенного он не спросил. Только сунул мне эту записку, улыбнулся и как бы между прочим поинтересовался: где, мол, живет Катина подруга, та художница Саша? Я сразу поняла, что он о вас.
– Но вы… вы ведь не знаете, где я живу. – Александра едва шевельнула непослушными губами.
– Нет, знаю, – виновато ответила Любовь Егоровна. – Катя как-то отсылала кресло на реставрацию, вы за ним приехали на фургончике. А реставрировать должен был ваш знакомый. Вы еще тогда сказали, что живете с ним в одном доме, тут рядом, возле Покровки. В том доме, мол, сплошные мастерские. Я заинтересовалась и запомнила адрес.
– У вас хорошая память… – безнадежно вымолвила женщина. – И вы ему назвали адрес?
– Но я же не подозревала, кто он и что натворил… Такой приличный молодой человек… Вы простите меня? Я просто должна была вас об этом предупредить!
– Спасибо и на этом. – Александра вышла из комнатки консьержки с таким ощущением, будто у нее вместо сердца образовалась сосущая ноющая пустота. И вместе с тем она даже не была удивлена, словно ожидала услышать что-то в этом роде.
«Если ты еще не поняла, моя милая, – обратилась она к самой себе, выходя на улицу и закуривая, – на тебя началась охота. Бельгиец был первым, жена актера погибла по нелепой случайности, попалась под руку. Но нужна им ты. И панно, конечно!»
Щурясь от яркого солнца, почти прижавшись к стене, чтобы не мешать прохожим, снующим по узкому тротуару, женщина боролась со страхом и желанием вернуться, подняться в квартиру подруги и рассказать всю правду следователю. Тот, конечно, примет ее признания к сведению и, может, сумеет помочь, защитить… Александра уговаривала себя, что сделать это необходимо. Что сейчас, когда погибли уже двое, она просто не вправе молчать и надеяться на благополучный исход. И в то же время понимала, что никогда не доверится представителю власти. Ни этому и никакому другому.
Женщина отшвырнула докуренную до фильтра сигарету и торопливо пошла к метро, то и дело оглядываясь, не идет ли кто по пятам. Затылок у нее все еще холодел от недобрых предчувствий. «Моя тайна могла осчастливить только одного человека. Как только о ней узнал кто-то еще, она начала убивать…»
Глава 7
Все началось зимой, вскоре после новогодних праздников, когда Александра лежала на кушетке в мастерской, до подбородка укрывшись акриловым покрывалом, которое из-за мороза прямо-таки стреляло голубыми искрами статического напряжения. Морщась от этих надоедливых уколов, художница прихлебывала из кружки остывающий кофе, мысленно прикидывала, что сегодня все-таки придется сходить в магазин за продуктами, и пыталась решить, не разумнее ли будет вообще обойтись без обеда и ужина. Она третий день была нездорова, ее лихорадило, поднялась температура. Мастерская выстыла, единственная проржавевшая батарея центрального отопления, приткнувшаяся в углу, под скатом крыши, оставалась ледяной. Две электрические батареи, расставленные в стратегических местах – возле кушетки и умывальника – сутки работали на полную мощность, существовать можно было только рядом с ними. Александра, почти никогда не болевшая, все же простудилась и, как все по природе своей здоровые люди, тяжело переносила это состояние.
Она пребывала в какой-то тяжелой полудремоте, где мешались обрывки мыслей и сновидений. Иногда ни с того ни с сего начинала вспоминать покойного мужа, иногда думала о том, что надо бы хоть до конца морозов переехать к родителям. Или к подруге – Катя будет рада, она боится одиночества. «Когда я одна, я почему-то часто думаю о смерти!» – призналась ей как-то подруга. «А что о ней думать? – засмеялась тогда Александра, не любившая разговоров на отвлеченные темы. – Когда мы есть – смерти нет, смерть придет – нас не будет».
Рядом с кушеткой на полу запел заряжающийся мобильник. Александра, увидев номер знакомой маклерши, также занимающейся антиквариатом, ответила. Они были знакомы лет двенадцать, и за это время Альбина подкинула ей не одно выгодное дело. А с тех пор, как та стала инвалидом, перенесла несколько операций на ногах и перестала выходить из квартиры, Александра и вовсе стала ее правой рукой. Она совершала сделки по указанию этой опытной, во всех щелоках вареной маклерши, получала свой процент и давала заработать Альбине, которая, лишившись подвижности, очень быстро спустила все сбережения и продала все, что могла, оплачивая бесконечные операции. Ее магазинчика в переулке, выходящем на Старый Арбат, давно уже не стало. Вместо гипсовой Венеры Милосской, подсвеченной фиолетовыми неоновыми трубками, в его витрине теперь красовалась вывеска ломбарда. «Мне-то казалось, что заработкам конца не будет, да волка ноги кормят, а я безногий волк! – горько шутила Альбина, деля со своей подручной заработки. – Ни связи не помогли, ни опыт. Если бы не ты – на лекарства бы не хватало».
– Привет, – сипло сказала Александра в трубку, услышав голос старой знакомой. – А я тут валяюсь. Грипп, что ли, прицепился? Холод в мансарде собачий.
– Я тоже плохо себя чувствую!
Как многие серьезно больные люди, Альбина не любила, когда кто-то при ней говорил о своих болезнях. Художница, снисходившая к ее слабостям, поспешила сменить тему:
– Что нового? Может, есть дельце для меня?
– Ты же болеешь, – все еще с обидой проговорила та.
– Ничего, ради дела встану. Чем так лежать, душу вымораживать, лучше наглотаюсь таблеток и буду бегать.
– Что ж… Мне прислали два черновых каталога – из Франции и Бельгии. Французский аукцион будет в середине февраля, бельгийский не раньше апреля. Но бельгийский, я посмотрела, сплошное дерьмо. А вот в Версаль стоит поехать. Эх, были бы у меня ноги здоровы!
– Что ж, поеду. – Александра протянула руку и включила старую железную лампу, ютившуюся на табуретке рядом с постелью. В мастерской стремительно темнело, маленькие, насквозь промерзшие окошки уже почти не давали света. Иней на стеклах стал серо-розовым от закатного солнца.
– Тогда отправляйся завтра же к потенциальным заказчикам, промывай им мозги. Адреса с утра продиктую, приезжай ко мне часов в десять. Хорошо бы раскрутить кого-нибудь на оплату ознакомительной поездки. Есть исключительные штучки – туалетный столик Марии-Антуанетты, например.
– Альбина! – с укоризной произнесла художница.
– Ну хорошо, времен Марии-Антуанетты, – с усмешкой поправилась та. – Но что тебе стоит продать людям немножко вранья и немножко счастья? Это одно и то же. И только за это платят деньги.
– Кроме столика что-нибудь есть? Не люблю я мебель.
– Бесконечные сервизы, парочка охотничьих ружей семнадцатого века в отличном состоянии… Это для одного коллекционера из Екатеринбурга, мужик точно возьмет. Есть баварское стекло и неплохие вышивки. Да сама увидишь. Все с описаниями и фотографиями, само собой. Это Версаль, а вот Брюссель – товар пожиже. Однако и там стоит покопаться. Обрати внимание на одно панно. По снимку трудно судить, но, кажется, вещь в очень хорошем фламандском вкусе. Конец восемнадцатого века, резьба по дубу.
– Чем оно примечательно?
– Тем, голубка, что двести с лишним лет провисело на одном и том же месте. – В голосе Альбины послышалась улыбка. – Вкратце приведена история его хозяев. Распродают родовое гнездо, понимаешь ли. Предки копили, а этим нужны деньги. Не наше дело осуждать, благодаря таким мы и существуем. Но ты понимаешь, когда вещь продается от хозяев впервые, это чего-то стоит.
Закончив разговор, Александра заставила себя выбраться из постели, натянула еще один свитер, набросила на плечи пальто и принялась готовить грог. В шкафчике над умывальником нашлась последняя таблетка аспирина. Женщина твердо решила к завтрашнему утру встать на ноги. В постели тем временем заворочалась и принялась потягиваться недавно приблудившаяся кошка, жалостно тощая, черная, как сажа. Зверек был явно недоволен тем, что хозяйка, возле которой он грелся, встала.
– Мы живем с тобой, как нищие, голубушка, – вздохнула женщина. – И я даже не могу тебе обещать, что это изменится. Если нас выставят из мастерской, придется снимать квартиру, а на это у меня нет денег. Или идти к родителям, но это значит – все время выслушивать нотации насчет того, как я бездарно погубила свою жизнь и стала никем. Или никем не стала. К тому же тебе они не будут рады, о, нет. Так что мы остаемся здесь.