— Это просто бутылка, идио… — Тычок в глотку заставляет меня разразиться кашлем.
— А если нет? Я счел твои слова оскорбительными, вынул свой хлыст и оборвал презренное существование невежи. Только ничтожные черви в трущобах, где ты родился, защищают свою честь кулаками, а благородные ауреи хватаются за оружие по малейшему поводу. Их гордость не чета вашей: на кону стоит не одно только личное достоинство, а честь всего рода, а то и правящего дома целой планеты! Поэтому оскорбления не прощают, а смывают кровью, и одним расквашенным носом тут не обойдешься. Так что манеры и еще раз манеры, патриций! Только вежливость спасет твою жизнь от моего шампуня.
— Маттео… — хриплю я, разминая пальцами шею.
— Да? — вздыхает он.
— Что такое шампунь?
Честное слово, лучше лишний раз побывать в мясницкой у Микки, чем покорно выслушивать дурацкие поучения. Ваятель меня хоть боялся.
Наутро явился Танцор и с ходу начал грузить:
— Запомни: ты происходишь из захудалого рода с дальних астероидных поясов. Вся семья скоро погибнет при крушении корабля, и, как единственный выживший, ты унаследуешь их долги и малоизвестное, но гордое имя. Гай Андромедус — так теперь тебя зовут.
— Что за хрень? — кривлюсь я. — Не пойдет. Родился Дэрроу и помру Дэрроу.
Танцор чешет в затылке:
— Дэрроу… слишком редкое для них имя.
— Вы отняли у меня волосы отца и глаза матери, но имя, с которым родился, я не отдам!
— Мне больше нравилось, когда ты не вел себя как золотой, — ворчит Танцор.
— Главное в трапезе аурея — вкушать пищу не спеша! — провозглашает розовый. Мы с Маттео сидим за столом в пентхаусе, где Танцор впервые показал мне настоящий мир. — Тебе придется участвовать во множестве роскошных пиров с переменами блюд. Основных всего семь: закуски, суп, рыба, мясо, салат, десерт и напитки. — Маттео придвигает к себе поднос, уставленный посудой, и начинает объяснять, как пользоваться разными столовыми приборами. — Если во время еды захочется в туалет, терпи! Аурею не пристало быть рабом собственного тела.
Я разражаюсь хохотом:
— Выходит, эти наманикюренные шишки и в сортир сбегать не могут? А уж если срут, то небось одним чистым золотом…
Получаю по щекам перчаткой.
— Соскучился по аленькому, патриций? — язвительно шипит Маттео. — Только сморозь что-нибудь этакое в их присутствии, и тебе мигом напомнят, какого цвета ты внутри. Манеры и самоконтроль! Пока у тебя нет ни того ни другого… — Он укоризненно качает головой. — Итак, повторим. Для чего вот эта вилка?
Так и тянет посоветовать поковырять ею в заднице, но… Тяжело вздохнув, отвечаю:
— Для рыбы, но только если в ней кости.
— Сколько рыбы ты съешь с тарелки?
— Всю съем, — ляпаю, не подумав.
— Нет! — стонет Маттео, хватаясь за волосы. — Ты что, совсем не слушаешь? Итак, еще раз: есть золото, бронза и эльфы… Ну?
— «Эльфы плохо владеют собой, — припоминаю я, — пользуются всеми благами высокого положения, но палец о палец не ударят, чтобы их заслужить. Их жизнь проходит в погоне за наслаждениями…» Точняк?
— Что еще за «точняк»? — морщится Маттео. — Теперь — какое качество в первую очередь отличает золотого? Настоящего аурея!
— Совершенство.
— А точнее?
Я цежу слова ледяным голосом, копируя рафинированный выговор аристократов:
— Прежде всего контроль, патриций. Самоконтроль. «Можешь предаваться порокам, но лишь до тех пор, пока они не имеют власти над тобой. Владеть собой необходимо всегда и во всем. Даже когда ешь рыбу, оставь малую часть на тарелке, чтобы наслаждение вкусом не одержало верх над сдержанностью и не сделало тебя рабом твоего желудка».
— Все-таки слушаешь иногда.
На следующий день Танцор застает меня в пентхаусе перед голографическим зеркалом. Старательно произношу слова, следя за движениями языка и губ. Новые зубы крупнее старых и изрядно мешают. Несмотря на прошедшие месяцы, новое тело продолжает сопротивляться… К тому же эти долбаные ауреи что ни скажут — все через жопу, хрен скопируешь! В зеркале хоть видно, что я один из них, не так противно надувать щеки.
— Не напирай на «р», — советует Танцор. Уселся за спиной и терпеливо ждет, пока я закончу читать с планшета. — Помягче, не так раскатисто. Представь, что у тебя каша во рту… а «л», наоборот, потверже.
Дым от его сигареты напоминает о доме, но перед глазами стоит лицо Нерона Августуса — спокойное, со снисходительной ухмылкой.
— И это все, что вы можете? — надменно произношу я в зеркало.
— Прекрасно! — Танцор зябко передергивает плечами и аплодирует, хлопая здоровой рукой по коленке.
— Скоро эта хрень мне во сне будет сниться, — с отвращением говорю я.
— Вот и славненько, только за выражениями следи, — грозит пальцем Танцор, — чтобы больше никакой «хрени».
Яростно скалюсь в ответ:
— Если сам себя повстречаю на улице, тут же возненавижу. Возьму тесак и расхерачу от очка до сосалки, а потом подвешу над костром коптиться. Эо стошнит от одного взгляда на меня!
Танцор хохочет, потом горестно вздыхает:
— До чего же ты еще сопливый! Все забываю, сколько тебе лет. — Достает флягу, делает глоток и бросает мне.
Хмыкаю, прежде чем отхлебнуть.
— В последний раз дядька Нэрол мне туда что-то подсыпал… Ты вспомни, где я рос. Я уже не молод.
— Да я не в обиду, Дэрроу. Вроде знаешь, что делаешь и зачем, но потом вдруг теряешь перспективу и начинаешь себя осуждать. Вот сейчас глядишь на свою золотую рожу, и тебя тошнит, точняк?
— Точняк. — Снова прикладываюсь к фляге.
— Пойми, Дэрроу, ты ведь только играешь роль! — Танцор сгибает палец, и из перстня выскакивает короткое кривое лезвие. Я понимаю, что это не угроза, не то мигом бы вколотил самому в глотку. Он берет меня за палец и делает надрез. Выступает капля крови. Красная. — Помни, кто ты на самом деле!
Сосу палец, вздыхаю:
— Пахнет домом… Мать варила кровяной суп со змеиным мясом. Получалось неплохо.
— Туда макаешь лепешку и посыпаешь сушеными цветами бамии… — кивает Танцор.
— А ты откуда знаешь?
— Моя варила такой же на праздник лавров. Только мы вечно их просирали Гамме.
— Ну, за Гамму! — смеюсь я, поднимая флягу.
Танцор молча разглядывает меня, потом вдруг мрачнеет:
— Завтра Маттео начнет учить тебя танцам.
— Честно говоря, думал, учить меня будешь ты.
Он огорченно хлопает себя по ноге:
— Давненько я не танцевал… А ведь первым считался в поселке. Летал, как ветерок в пустой штольне. Проходчики всегда лучшие танцоры. Я работал проходчиком несколько лет.
— Я так и понял.
— Правда?
Киваю на шрамы у него на шее:
— Только проходчика змеи могут столько раз укусить, забойщику сразу другие помогут. Меня тоже кусали, но мне хоть на пользу пошло, сердце увеличилось.
Танцор кивает, задумавшись:
— Угодил прямо в гадючье гнездо, когда спускался чинить узел. Они прятались в трубопроводе, я и не заметил. Самые опасные.
— Малышня.
Танцор снова кивает:
— Яда кот наплакал, зато злости хоть отбавляй. Яйца еще не откладывают, но кусают от души. К счастью, у нас был антидот — у Гаммы выменяли.
У нас в Ликосе антидотов не водилось.
Танцор наклоняется ко мне:
— Так вот, Дэрроу, запомни: мы тебя бросаем в такое гнездо, где гадючья мелочь кишмя кишит. Через три месяца — экзамены в училище. Будешь заниматься и с Маттео, и со мной, только имей в виду: если не перестанешь кукситься, не бросишь это свое самокопание, то наверняка провалишься или того хуже — засветишься уже в училище. Тогда всему конец!
Я беспокойно ерзаю на стуле. В первый раз меня пробирает страх — не тот прежний, что Эо меня не узнает, а самый примитивный страх смерти. Что за враги встретятся в училище, какие преподнесут сюрпризы? Так и вижу их презрительные усмешки.
Хлопаю Танцора по коленке:
— Не переживай! Ты знаешь, мне терять нечего. Все, что можно, у меня уже отняли. Потому я и полезен как оружие.
— Нет! — вскидывается он. — Ты больше, чем оружие. Жена завещала тебе не месть, а мечту, ты должен ее хранить — и исполнить! А потому перестань исходить ненавистью, ты сражаешься не против золотых, что бы там ни говорила Гармони, а за мечту Эо, за свою семью, за свой народ!
— Это говорит Арес? Или ты?
— Я не Арес, — повторяет Танцор уже в который раз. Я ему не верю. Достаточно вспомнить, как смотрят на него люди. Он кумир даже для Гармони. — Послушай свое сердце, Дэрроу, и ты поймешь, что ты добрый человек, которому придется творить зло.
Я сжимаю кулаки. Странное, незнакомое ощущение: на руках больше нет мозолей и шрамов, но костяшки пальцев все так же белеют.
— Понятно. Но вот только одного я никак не возьму в толк: если я добрый, то почему мне так хочется творить зло?
14Андромедус
Маттео не может учить меня танцам. Показал пять основных схем, принятых у ауреев, и урокам пришел конец. Золотые уделяют больше внимания партнеру, но движения те же самые. Дядька Нэрол хорошо натаскал меня. Все пять удаются мне куда лучше, чем самому розовому. Для пущего эффекта я даже завязал себе глаза и исполнил их один за другим без музыки, по памяти. Сотни вечеров, проведенные в бесконечных повторениях под аккомпанемент цитры и слова песен, не прошли даром, а новое тело скорее помогает, чем мешает. Мышцы сокращаются по-другому, зато они сильнее и выносливее, сухожилия лучше растягиваются, а нервы работают быстрее. Закончив замысловатую последовательность движений, я чувствую приятное покалывание во всем теле.
Один из танцев, который называется полемидес, вызвал у меня особые чувства. С палкой в вытянутой руке вместо меча я выводил круг за кругом мелкими выверенными шагами, а в ушах отдавались эхом времена ушедшего детства. Казалось, я ощущаю вибрацию машин в шахте и запах родного дома, вижу лица родного клана. Этот танец мне не чужой, мое тело словно создано для него. Он как две капли воды похож на наш, тот самый последний, что исполнил мой отец, — запрещенный танец жнеца.